м св. Златоуста, по которым не могу дать одобрения никакому зрелищному представлению»[763]. Вместе с тем предполагая, что могут «театральные представления, которые могут пользоваться терпимостью со стороны христианской религии и нравственности»[764], Филарет считает необходимым дать процензурировать сочинение Сушкова. В общем его рецензия является отрицательной. Проанализировав только первую часть пьесы, Дроздов находит недопустимым демонстрацию на сцене символов веры и исполнение литургии. Из этого он делает следующий отрицательный вывод: «Это смешение истинного с ложным, погружение святого в мирское нечистое, странно видеть в словах книги, еще страннее будет в лицах на театре»[765]. Вывод сделан, несмотря на то что в самом начале рецензии Филарет характеризует Сушкова как человека «православно-христиански мыслящего, провождающего жизнь согласно с правилами Церкви»[766]. То есть в целом не сомневается в благонамеренности автора.
Мы подробно остановились на этом эпизоде, чтобы показать, насколько строгим, непримиримым, щепетильным и ревностным в XIX веке было отношение сторонников аскетической христианской традиции к светской культуре, особенно когда она затрагивала религиозные темы, даже если это делалось деликатно и безо всяких видимых вольностей и отступлений от православного вероучения.
Неудивительно, что когда речь шла о произведениях, в которых излагались воззрения, даже косвенно, весьма опосредованно противостоящие православию, реакция на них была еще более ожесточенной и бурной. Пример такого негодования – жалобы Филарета на сборник исследователя русских сказок А. Н. Афанасьева, в котором он не только не видит никакой научной ценности, а считает его просто недопустимым. «Спрашиваете, можно или возможно ли протестовать против разнузданности литературы? – Есть, но зараза уже сделалась сильнее врачебных средств. Св. Синоду донесли, было, о кощунственных легендах Афанасьева (речь идет о книге “Народные русские легенды”); и при том сказано, что цензура пропускает предосудительное, а суда за литературные проступки нет. Министерство на сие отозвалось, что цензор отрешен, а археологическое общество присудило Афанасьеву за легенды премию», – восклицал Дроздов в письме к епископу Антонию (Амфитеатрову)[767].
Так же настороженно православные богословы и проповедники смотрели на науку. Они видели в ней исключительно опасность и соблазн, уводящий людей от понимания подлинного духовного знания и дела спасения. «То, что на языке мира называется просвещением и образованностью, не есть удел многих; и притом это есть только блеск поверхностный и безжизненный», – провозглашал святитель Филарет[768].
«То, что в мире обыкновенно называют просвещением, есть не более, как лунное мерцание света и жизни, а не полный свет, и жизнь духа. Истинное начало жизни духовной, подобно солнцу, изливает теплотворный свет, просиявающий в уме истинном и согревающий сердце любовию к добру», – наставлял он в другой проповеди[769].
Феофан Затворник видел в науке опасность для православия и даже для общественного спокойствия:
В чем же, поэтому, опасность для нашего будущего? В усилении притязаний на самопостижение истины, на решительную независимость мысли, на ученость, не желающую подчиняться истине Божией, в усилении требований самоуправления и решительной независимости действий, тяготящейся указаниями власти и не терпящей отчета перед нею, в усилении чуждо-народных влияний и, под покровом их, стремлений исключительно ко временному, земному, с забвением неба и вечности.[770]
В светском знании, которое Феофан называет «немецким умом», он усматривает лишь ненужную сложность, хитросплетения, путаницу, неудовлетворенность, стремление к новому ради самой новизны. По его мнению, стремясь проникнуть в сущность вещей, ученые и философы ходят по верхам и околицей, не касаясь самого существа истины. Особенно, считает он, это характерно для современной науки:
Есть люди, которые просиживают дни и ночи над изучением какой-нибудь науки: математики, физики, астрономии, истории и тому подобного, думая, что питают душу истиною, а душа их чахнет и томится, – отчего? Оттого что нет истины там, где хотят найти ее. Не потому я так говорю, чтобы наука не могла вмещать истины, но потому, что ныне она оттуда изгнана и заменена то мечтаниями, то предположениями, нередко даже противными истине.[771]
Но и прежняя наука была немногим лучше. Вообще, научное знание по своему характеру таково, что не может видеть самого главного – Бога как творца всей природы. А поэтому ученым, которых Феофан пренебрежительно именует «научниками», не дано найти подлинные причины и начала вещей, они всегда обречены натыкаться лишь на частное, преходящее. Наука, считает он, лишена возможности открывать истину во всей ее полноте и окончательности, она остается лишь собранием частных мнений.
А что такое наука? – писал он. – Нет ни одной науки, сколько-нибудь сформировавшейся. Всякая наука еще саму себя ищет; факты, относящиеся к кругу каждой из них, не собраны и не разобраны как следует, а об открытии причинных отношений и, тем более, об определении начал каждой науки еще нет и помину. Ни одна наука самой себе еще не госпожа – как же ей повелевать другим? Есть книги, в которых научники излагают свои воззрения на науку, но это далеко не то, что сама наука. Воззрения научников – их собственное дело; потому-то и неуместна фраза: «наука требует», а вернее: «тот и тот так на это смотрят»[772].
Поскольку же начала природы божественны, то еп. Феофан рассматривает науку как часть богословия, видя ее задачу в том, чтобы указывать «точные определения воли Божией, повиноваться которым есть неотложный закон для всякой разумной твари»[773]. Для него понятие «книга природы» имеет не метафорическое, а прямое, теологическое значение. Природа – часть мира, созданного Богом, а потому и наука не может претендовать на что-то большее, нежели быть частью Священного Писания. Он призывает ученых смирить свою гордыню в виде претензии на автономное знание и признать примат христианского предания.
Тогда каждая наука была бы как бы одною из книг Священного Писания, содержащею Божественное Откровение, а все науки в своей совокупности – Библией, Откровением Божиим в естестве вещей; тогда было бы у нас две Библии, одна писанная, а другая неписанная, но содержащаяся в бытии вещей. По идее-то оно действительно так, что наука могла бы требовать послушания и покорности, но на деле, как оно есть теперь, она того не стоит. Будет ли когда-нибудь стоить – неизвестно, но теперь ссылаться на нее – дело неправое.[774]
Не менее резок в своих оценках еп. Игнатий Брянчанинов: «Науки человеческие, будучи плодом падения, удовлетворяя человека, представляя ему Божию благодать и Самого Бога ненужными, хуля, отвергая, уничтожая Святого Духа, соделались сильнейшим орудием и средствами греха и диавола для поддержания и укрепления падения. <…> Философы и художники были величайшими поборниками идолопоклонства и врагами истинного Богопознания»[775]. Он же дает и богословское обоснование такого критического отношения к научному знанию. Наука, как и всякая любая земная мудрость, вызвана в нас необходимостью выживать в этом поднебесном мире. Их значение и польза только земной жизнью и ограничиваются. Вред же научного знания и философии в том, что они не отдают себе отчета в своей ограниченности и считают себя высшей мудростью. Эту мысль он высказывал неоднократно. «Науки – плод нашего падения, приобретение и хранение впечатлений и познаний, накопленных человеками во время жизни падшего разума. Ученость – светильник ветхого человека, светильник, которым “мрак тьмы во век блюдется”», – писал Брянчанинов в одном из писем[776]. Эту же мысль он высказывает и в своих «Аскетических опытах»: «О географии, геодезии, языкознании, о литературе, о прочих науках, о всех художествах и упоминать не стоит: все они для земли; потребность в них для человека оканчивается с окончанием земной жизни – большею частию гораздо ранее»[777].
Еще более пренебрежительно святитель Игнатий относился к философии. По его мнению, не обладая преимуществами положительного, практического знания, философия, однако, отличается от них избыточным самомнением. На философов он возлагает ответственность за самые большие заблуждения человеческого разума, к которым в первую очередь относится самонадеянное пренебрежение божественной мудростью и стремление заменить ее чисто рассудочными понятиями.
Какой дан в философии простор произволу, мечтательности, вымыслам, велеречивому бреду, нетерпимому наукою точную, определенную. При всем том философия обыкновенно очень удовлетворена собою. С обманчивым светом ее входят в душу преизобильное самомнение, высокоумие, превозношение, тщеславие, презрение к ближним. Слепотствующий мир осыпает ее, как свою, похвалами и почестями. Довольствующийся познаниями, доставленными философией, не только не получает правильных понятий о Боге, о самом себе, о мире духовном, но, напротив того, заражается понятиями превратными, растлевающими ум, делающими его неспособным, как зараженного и поврежденного ложью, к общению с истиною.