Биограф Хомякова Владимир Завитневич предполагал, что Валуев не только был посвящен в «секрет», но до известной степени был даже инициатором написания трактата (как это было в другом случае, когда он запер Хомякова в комнате и унес с собой ключ, заставив его начать писание «Записок по всемирной истории»). Таким образом, «Церковь одна» датируется концом 1844 – началом 1845 года; во всяком случае, она написана не позднее конца 1845-го – Валуев умер в декабре этого года.
В греческом происхождении рукописи были, например, уверены друзья Хомякова – Николай Гоголь и Василий Жуковский. Это и не удивительно. Катехизис Хомякова от начала до конца настолько тонко и последовательно выдержан в стиле древней рукописи, что у читателя-знатока, даже убежденного в том, что это сочинение Хомякова (сомнений в этом не возникало ни у его младших современников – Самарина, Ивана Аксакова и других, ни у богословов XX столетия – В. Зеньковского, Г. Флоровского, И. Андреева), невольно закрадывалась мысль о существовании некоего оригинала. Искусная имитация Хомякова делает честь ему не только как автору-богослову, но и как стилисту-литератору.
Весной 1847 года Хомяков, захватив с собой рукопись, едет за границу. Встретившись в Эмсе с Жуковским и Гоголем, знакомит их с нею. План быстрого напечатания трактата не осуществился. По-видимому, на совете с Гоголем и Жуковским было решено, что рукопись нуждается в предисловии, которое Хомяков должен был написать по возвращении в Россию и переслать Жуковскому, – что он и исполнил. Жуковский получил рукопись в Бадене через князя Петра Андреевича Вяземского в конце 1847 года, но напечатать ее не сумел. По версии Завитневича, «Церковь одна» могла быть опубликована и произвести эффект только при условии перевода ее на один из европейских языков, что представляло значительные трудности ввиду особого характера рукописи, написанной крайне лаконическим языком и требующей специальных богословских знаний. Хомяков же рассчитывал прежде всего на русского читателя; но в России «Церковь одна» в то время не могла быть напечатана из-за того, что написана светским лицом, так что Хомяков оставил мысль о ее публикации. По-видимому, он пытался предпринять какие-то шаги через святителя Филарета, митрополита Московского, с которым часто общался в начале 1850-х годов по поводу своей известной переписки с англиканским богословом Пальмером, – но, очевидно, безуспешно. Впоследствии Хомяков писал Ивану Аксакову, что многие духовные лица, прочитавшие его «Исповедание» (как называл он свой трактат), «согласились, что оно вполне православно и только к тиснению неудобно или сомнительно». По этой же причине – чтобы избежать недоверия отечественной духовной цензуры – и Самарин издал богословские сочинения Хомякова не в России, а за границей.
При жизни Хомякова «Церковь одна» была оценена немногими. В числе их Гоголь, скорее всего, так и не узнавший, что она написана Хомяковым, и ценивший ее как святоотеческое творение. В августе 1847 года он извещал своего ближайшего друга графа Александра Петровича Толстого: «Хомяков, между прочим, привез с собой катехизис, отысканный им, на греческом языке в рукописи. Катехизис необыкновенно замечательный. Еще нигде не была доселе так отчетливо и ясно определена Церковь, ее границы, ее пределы».
К мнению Гоголя стоит отнестись с доверием: он был весьма начитан в святоотеческой литературе. Ныне известен большой сборник его выписок из творений святых отцов и учителей Церкви. После смерти Гоголя в его бумагах была найдена тетрадь, в которую он собственноручно переписал «Церковь одну»; это свидетельствует, что он ценил ее именно как православный катехизис. Данная рукопись подала повод к курьезной ошибке: сочинение было принято за гоголевское. 13 ноября 1895 года известный издатель Адольф Федорович Маркс писал биографу Гоголя Владимиру Шенроку (письмо хранится ныне в Российской государственной библиотеке):
Спешу препроводить на Ваше заключение вновь найденную оригинальную рукопись Гоголя под названием «Церковь одна», которую мне предложил приобрести Василий Яковлевич Головня, сын сестры Гоголя, Ольги Васильевны. По словам г. Головни, рукопись эта нигде не была напечатана и представляет большой интерес. Я не успел просмотреть ее, так как г. Головня приехал специально в Петербург для продажи этой рукописи и требует ответа до четверга. За рукопись и право печатания он просит тысячу рублей. Рукопись и это письмо Вы получите завтра, во вторник. Будьте добры сейчас же рассмотреть ее и возвратить в тот же день и никак не позднее среды. Прошу также при возвращении рукописи сообщить мне, насколько она представляет интерес, стоимость ее по Вашему мнению и где можно бы поместить статью эту – в 6 или 7 томе[942].
В перечне хранящихся в Московском Румянцевском музее рукописей Гоголя, помещенном В. И. Шенроком в седьмом томе 10-го издания «Сочинений» Гоголя (СПб., 1896), значится и «Церковь одна». Местонахождение ее в настоящее время неизвестно.
В высокой оценке рукописи как святоотеческого творения Гоголь невольно сошелся с мнением своих современников – Ивана Аксакова и Юрия Самарина, знавших настоящего автора катехизиса и ставивших его, может быть, несколько преувеличенно, наравне с учителями Церкви. Иван Аксаков в 1860 году говорил о значении трудов Хомякова: «Мудрец с младенческой простотой души, аскет, постоянно озаренный святым веселием души, поэт, философ, пророк, учитель Церкви, Хомяков, как и в порядке вещей, был оценен при жизни очень немногими, но значение его будет расти с каждым годом. Его слово еще звучит, несется через современные поколения к поколениям грядущим…»
Юрий Самарин писал в предисловии ко второму тому сочинений Хомякова: «В былые времена тех, кто сослуживал православному миру такую службу, какую сослужил ему Хомяков, кому давалось логическим уяснением той или другой стороны церковного учения одержать для Церкви над тем или другим заблуждением решительную победу, тех называли учителями Церкви».
Религиозное мировоззрение Хомякова основывалось не только на глубоком знании святоотеческих писаний, но и на живой, горячей вере, на практической жизни в лоне Русской Православной Церкви. Об этой особенности единодушно свидетельствуют близко знавшие его. «Церковь была для него живым средоточием, из которого исходили и к которому возвращались все его помыслы; он стоял перед ее лицом и по ее закону творил над самим собою внутренний суд» (Юрий Самарин). «В нем поэт не мешал философу, и философ не смущал поэта; синтез веры и анализ науки уживались вместе, не нарушая прав друг друга; напротив, в безусловной, живой полноте своих прав, без борьбы и противоречия, но свободно и вполне примиренные. Он не только не боялся, но признавал обязанностью мужественного разума и мужественной веры спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса, и выносил оттуда свою веру во всей ее цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте» (Иван Аксаков).
Значение Хомякова состоит не только в том, что он, мирской человек, писатель, оказал значительную услугу Русской Православной Церкви в ее самоопределении перед лицом инославия; его работы являются целым этапом в развитии русской религиозной мысли, отсюда ведет свою родословную новая философско-богословская школа конца XIX – начала XX века.
Катехизический трактат Хомякова в нашу эпоху приобретает новое, сугубо современное звучание: он противостоит, с одной стороны, всем попыткам раскола Церкви, с другой – попыткам «соединения» якобы разделенных Церквей. На бесплодность как того, так и другого указывает само название трактата: «Церковь одна». И если мы прибавляем к слову «Церковь» определение «Православная», то лишь в силу существования в христианском мире отколовшихся от нее частей. По словам Хомякова: «Когда исчезнут ложные ученья, не нужно будет и имя Православия; ибо ложного Христианства не будет».
О. Л. ФетисенкоНеизвестный отзыв преподобного Амвросия Оптинского и иеромонаха Климента (Зедергольма) о Хомякове
Когда говорят о теме «Оптина пустынь и славянофилы», главным образом подразумевают преп. Макария Оптинского (1788–1860) и семью Киреевских – яркий пример синергии церковной и светской культуры. Пожалуй, кроме И. В. и П. В. Киреевских, из старших славянофилов никто в Оптиной «замечен не был». Гораздо теснее связь их с Троице-Сергиевой лаврой и Московской Духовной академией[943]. В истории изучения «оптинской» (и шире – церковной) темы заметна следующая тенденция: взгляд светских исследователей направлен преимущественно на выявление и xapaктеристику творческих и биографических связей писателей с монастырем и старцами, церковные же писатели и агиографы используют литературные сюжеты в «апологетико-катехизических» целях, для того чтобы показать: глубокая религиозность не мешает литературному творчеству. В обоих случаях центр тяжести оказывается смещенным в сторону великих посетителей[944], а не обитателей монастыря. Так, долгое время больше писали о том, что Достоевский думал о русских монастырях вообще и об Оптиной пустыни в частности, нежели о том, как воспринимали в Оптиной его самого и его произведения[945].
Между тем для исследования важен взгляд «из-за церковных стен» – отзывы старцев о писателях и философах, их отклики на светские публикации по церковным вопросам. Интересны фрагменты такого рода в письмах старцев или их высказывания, сохраненные мемуаристами, но еще значительнее заметки или письма аналитического характера. Один из документов подобного рода сохранился в фонде К. Н. Леонтьева в отделе рукописей Государственного литературного музея (Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 337). Это записка оптинского иеромонаха Климента (Зедергольма) о Хомякове. На л. 1 есть помета Леонтьева, сделанная карандашом: «О Хомякове. Оптинское мнение о. Амвр<осия> и о. Климента». Леонтьев упомянул об этой рукописи в заметке, получившей заглавие «О богословствовании мирян»[946]. К тексту о. Климента исследователи не обращались. Между тем он важен, поскольку является фактически записью отзыва Оптинского старца о богословствовании Хомякова и о его роли в Церкви.
Иеромонах Климент (в миру Константин Карлович Зедергольм, 1830–1878), церковный писатель и переводчик, письмоводитель старца Амвросия (Гренкова), стал другом и духовным наставником («катехизатором») Леонтьева в 1874 году, с первого его приезда в Оптину. Они находились в постоянном общении, переписывались. (К сожалению, в настоящий момент известно лишь одно письмо Леонтьева к Клименту, написанное незадолго до смерти последнего.) Старец Амвросий, не имевший возможности уделять много внимания новому духовному сыну, поручил Леонтьева, которому «нужно еще тогда было кое-чему доучиваться»[947], своему близкому ученику.
Из книги Леонтьева «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни», написанной через год после смерти друга, известно, что общение их не было благостным. Леонтьев постоянно спорил со своим «катехизатором», заставляя того опасаться за чистоту его воззрений. Предметом спора становилось отношение к католичеству, русскому старообрядчеству, возможно, и к современному богословию, которым Леонтьев начинал интересоваться.
Живя в 1850-е годы, как и К. Зедергольм, в Москве, Леонтьев принадлежал к совершенно иному кружку. В воспоминаниях об Ап. Григорьеве (1869) он писал о том, что его отношение к славянофилам первоначально было сформировано под влиянием либерального кружка гр. Е. В. Салиас де Турнемир, в который он был введен И. С. Тургеневым[948]. «Биографически» у Леонтьева была возможность познакомиться с Хомяковым, братьями Киреевскими, Ю. Ф. Самариным еще тогда, но в ту пору ему, по его выражению, претил «морализм» старших славянофилов. В 1874 г. он вспоминал: «Я видал Хомякова и Погодина, но они мне не нравились тогда: они мне казались такими моральными людьми, а я морали тогда не любил. – Сочинениям их я не находил в душе моей ни малейшего отголоска»[949]. Мимолетная встреча с И. Аксаковым в 1856 году в Крыму не оставила в его жизни особого следа[950], хотя и пригодилась при возобновлении знакомства в 1874 году. А позднее, в начале 1860-х годов, когда Леонтьев пережил свое первое обращение – перемену воззрений, – возможность личного общения с московскими славянофилами была упущена. Киреевских и Хомякова уже не было в живых. Несомненно, Леонтьева, всегда внимательного к подробностям и краскам, обрадовала возможность через рассказы о. Климента прикоснуться к тому пласту русской жизни, мимо которого он когда-то прошел. Отметим попутно, что Леонтьев в 1870-х годах, вернувшись в Калужскую губернию, познакомился с детьми И. В. Киреевского, а еще позднее, в Москве, с дочерью философа – М. И. Бологовской, оказавшейся его соседкой по дому в Денежном переулке.
Об отношении о. Климента к Хомякову (они были знакомы еще в 1850-х годах через И. В. и Н. П. Киреевских, в имении которых К. Зедергольм был домашним учителем) известно мало. Леонтьев приводил в своей книге слова о. Климента, сравнивавшего Хомякова и Киреевского: «Хомяков, – говорил мне Зедергольм, – был холоднее; он, разумеется, был человек тоже искренне-православный, но его диалектика, его страсть к словопрениям увлекла его до того, что он вступал в споры и с людьми православными иногда о самых существенных вопросах, противоречил и впадал в некоторые уклонения»[951].
Заметим, что и тема «Леонтьев и Хомяков» является неразработанной. Насколько вообще Леонтьев был знаком с его трудами? Есть свидетельство о том, что серьезно изучать сочинения Хомякова Лeoнтьeв стал лишь в последние годы жизни. Оптинский монах о. Эраст (Вытропский, 1828–1913) сообщил в адресованном о. И. Фуделю примечании к недатированной записке Леонтьева, содержавшей просьбу прислать два первых тома «Истории Русской Церкви» митрополита Макария: «Еще послал 2 тома Хомякова. До сего времени К<онстантин> Н<иколаевич> Хомякова не читал, кроме французской брошюры о вопросах веры, которую прочел на Афоне по рекоменд<ации> о. Иеронима[952].»[953].
Едва ли дело ограничилось одной брошюрой. В 1879 г. Леонтьев в книге об о. Клименте по памяти цитировал «Письма к Пальмеру»[954], но вряд ли это та самая «единственная» брошюра, знакомая еще по Афону. О чтении Хомякова на Афоне говорится в «Афонских письмах» (1872, 1884)[955]. В предсмертном письме к Л. А. Тихомирову Леонтьев вспоминал: «От. Иероним (самоучка из старооскольских купцов 20–30-х годов) читал с удовольствием Хомякова и Герцена и рассуждал со мною о них»[956]. Тем не менее серьезное изучение трудов Хомякова, действительно, относится уже ко времени окончательного переселения Леонтьева в Оптину пустынь (конец 1880-х годов).
Почему заметка о. Климента оказалась у Леонтьева? Была ли она подарена ему другом-«катехизатором» или взята Леонтьевым в ряду других материалов для книги об о. Клименте (наряду с его путевыми заметками или письмами к отцу)? Ответить на эти вопросы трудно. В книгу записка во всяком случае не вошла. Возможно, она была составлена специально для Леонтьева – как ответ на его вопрос о догматической авторитетности хомяковского наследия.
Заметка особенно интересна в контексте современных споров о богословии славянофилов. В ней обнаруживаются любопытные переклички со статьей В. М. Лурье[957], который о существовании этого текста, скорее всего, мог знать лишь по упоминанию в леонтьевском отрывке. Насколько «мнение о Хомякове» принадлежит Оптинскому старцу, а насколько его ученику и письмоводителю, еще предстоит определить.
ПриложениеО Хомякове
В богословских сочинениях Хомякова много хорошего; но Самарин очень ошибался, признавая его учителем Церкви[958]. Благо бы было Хомякову, если бы он всегда оставался, по словам того же Caмарина, скромным мирянином[959]. Когда Хомяков рассуждал просто и скромно, он говорил много справедливого. Особенно он хорошо понял и хорошо выразил главные, коренные ошибки и недостатки Римской Церкви и протестантов. Но в чем он упрекает папу и Лютера, в том он и сам иногда повинен. Забывая, что, по его же прекрасному выражению, смирение взаимной любви должно править свободою христианина и соединять его со Св. Церковью и ее духоносными учителями и пастырями[960], Хомяков иногда ставит себя выше отцев Церкви, противоречит им, находит в них излишнюю духовность и натяжки (с. 293)[961], обвиняет их, что они платили дань своему веку, отличавшемуся дурным вкусом (с. 371)[962], между тем как, например, в его же рассуждениях о молитве Господней (с. 293) виден очень дурной вкус: остроумие его тут не только неуместно, но очень грубо и невежественно[963]. На странице 291-й Хомяков говорит: «…труд для пользы других <…> есть молитва <…> высшая, чем лепетание славянских слов в уголке пред Суздальскою доскою»[964]. Тут, во-первых, смешение понятий. Труд для пользы других, хотя и необходим, но не есть молитва и не заменяет молитвы. Во-вторых, смешанное свое понятие Хомяков изложил в кощунственных, хульных выражениях, не приличных верующему, православному христианину. На странице 284-й Хомяков сознается, что он позволяет себе во многих случаях не соглашаться с так называемым мнением Церкви[965]. Мнения бывают у отдельных лиц; а что святые, духоносные отцы согласно признают, то составляет учение Церкви, от которого верующие не отделяются. Когда Хомяков противоречит св. отцам, и, пускаясь в высокое богословие или философские умствования, хочет сказать что-нибудь свое, он путается, говорит и не смиренно, и не справедливо, впадает в противоречие с самим же собою, и даже просто в несообразности. Его «Опыт катехизического изложения о Церкви» неудачен. На первой же странице этого Опыта читаем: «Бог слышит молитвы <…> того, кто еще не вызван Им из небытия в бытие»[966]. Мысль о предведении Божии Хомяков выразил так мудрено, что в его словах выходит несообразность, не согласная со Словом Божиим. В 144-м Псалме сказано: «…волю боящихся Его сотворит и молитву их услышит»[967]. 3начит: сперва человек должен существовать, потом должен стяжать страх Божий, потом должен помолиться: и тогда уже Бог его услышит. Что Господь от века все знает, это верно; а чтобы Господь услышал молитву чью-либо, для этого нужно, чтобы этот человек не только существовал и молился, но и боялся Бога. Господь даже не всех существующих и молящихся молитвы слышит, а только боящихся Его. Богословские истины требуют богословской точности выражений; и касаться Богословия, по словам св. Иоанна Лествичника должны только люди бесстрастные и духоносные. А кто, имея хоть одну страсть, будет касаться Богословия, тот подобен человеку, окутавшемуся во многую одежду и хотящему удобноплыть[968].
На страницах 397–398 Хомяков толкует слова св. Апостола Павла (Филип. 2, 6) не согласно со св. Иоанном Златоустом и с другими учителями Церкви, и даже не сообразно с Божеством Господа нашего Иисуса Христа[969]. Хомякову, так много говорившему о Церкви, не следовало бы забывать, что, по 19-му правилу Шестого Вселенского Собора, Священное Писание надлежит изъяснять согласно с Писанием св. отец. «Аще будет исследуемо слово Писания, то не инако да изъясняют оное, разве как изложили светила и учители Церкви в своих Писаниях, и сими более да удовлетворяются, нежели составлением собственных слов, дабы при недостатке умения в сем не уклониться от подобающего»[970].