Подлинная Пасха при этом отодвигается на задворки национальной жизни и дискредитируется. «Тема этой незамеченной, упущенной Пасхи проходит у Солженицына по “апрельским” страницам», – справедливо замечает И. Б. Роднянская.[751] «Уже ворчали ответственные люди и газеты, что слишком много времени потеряно после революции, теперь еще эта Пасха не вовремя, сбивает темп, необходимый повсюду, и “Речь” призывала сограждан самим сокращать себе неуместный сейчас праздник» (IX, 19). И вот уже делегаты царскосельского гарнизона обращаются к рабочим судостроительного завода с требованием «напряженной работы на оборону. “И заклинаем товарищей не губить родины празднованием Пасхи! Не услышите – найдем средства заставить!”. Рабочие отвечали: охотно пойдут навстречу желаниям солдат» (IX, 85). Люди даже не замечают абсурдности предположения, что Пасха Господня может быть «не вовремя», что ее празднование может погубить родину – страну, которая еще числится христианской. Отказ от Пасхи показан в «Красном Колесе» как следствие отказа от самоограничения, от подвига, от Креста[752]. Здесь – истоки пути к тому страшному состоянию России, которое показано в раннем рассказе Солженицына «Пасхальный крестный ход».
Беллетристический опыт Хомякова оказался провозвестником не только жанра пасхального рассказа, но и одной из важнейших тем русского романа. Если в XIX веке тема Пасхи связана главным образом с помрачением и просветлением души героя, то в ХХ она нередко соотносится с судьбой всей России.
Н. Н. МихайлюковаЭкзистенциальные теологемы в поэзии А. С. Хомякова (теологема «Страшного суда»)
«Главная отличительная черта святоотеческого богословия, – заметил прот Г. Флоровский, – его “экзистенциальный” характер. <…> Святые отцы богословствовали, как говорит святитель Григорий Богослов, по-апостольски, а не по-аристотелевски».[753]
Разъясняя это положение, Г. Флоровский подчеркивает, что экзистенциальные корни святоотеческого богословия в его нерасторжимой связи с жизнью во Христе, в твердом исповедании веры, ибо богословствование, оторванное от жизни веры, вырождается в пустое многословие и тщетное умствование.
Экзистенциальный характер богословствования позволяет осветить догматы светом живого религиозного опыта, подвести под них опытную нравственную и психологическую основу, выразить их языком образных сравнений и общечеловеческих ассоциаций. Но особенно эффективен путь экзистенциального «видения веры» в решении тех богословских вопросов, которые в силу их глубочайшего таинства не поддаются рационально-догматическому обоснованию и определению. К ним относится, например, ряд эсхатологических вопросов, связанных с «последними вещами бытия» (Г. Флоровский).
Говорить о «последних вещах бытия», к каковым относятся темы «конца света», «Второго Пришествия», «Всеобщего воскресения», «Страшного Суда», можно, по словам Г. Флоровского, лишь образами и притчами, которые не поддаются точной расшифровке и не должны пониматься буквально. В этом отношении правильнее было бы говорить не о теологии и тем более не о догматике «последних вещей», а о своего рода «теологемах», под которыми следует понимать образы, основанные на художественно-поэтическом «видении мира», рожденные живым опытом сопереживания (сострадания, сорадования) Христу. Такого рода теологемы есть в поэзии Хомякова. Здесь следовало бы дать религиозно-философский анализ одного из «богословских» стихотворений Хомякова «Суд Божий» (22 марта 1854), предварительно приведя полный его текст:
Глас божий: «Сбирайтесь на праведный суд,
Сбирайтесь к Востоку, народы!»
И, слепо свершая назначенный труд,
Народы земными путями текут,
Спешат через бурные воды.
Спешат и, кровавый предчувствуя спор,
Смятенья, волнения полны,
Сбираются, грозный, гремящий собор,
На Черное море, на синий Босфор:
И ропщут, и пенятся волны.
Чреваты громами, крылаты огнем,
Несутся суда… и над ними:
Двуглавый орел с одноглавым орлом,
И скачущий лев с однорогим конем,
И флаг под звездами ночными.
Глас божий: «Сбирайтесь из дальних сторон!
Великое время приспело
Для тризны кровавой, больших похорон:
Мой суд совершится, мой час положен,
В сраженье бросайтеся смело.
За веру безверную, лесть и разврат,
За гордость Царьграда слепую
Отману Я дал сокрушительный млат,
Громовые стрелы и острый булат,
И силу коварную, злую.
Грозою для мира был страшный боец,
Был карой Восточному краю:
Но слышу Я стоны смиренных сердец,
И ломаю престол, и срываю венец,
И бич вековой сокрушаю».
Народы собрались из дальних сторон:
Волнуются берег и море;
Безумной борьбою весь мир потрясен,
И стон над землею, и на море стон,
И плач, и кровавое горе.
Твой суд совершится в огне и крови:
Свершат его слепо народы…
О боже, прости их! и всех призови!
Исполни их веры и братской любви,
Согрей их дыханьем свободы!
Прежде чем охарактеризовать своеобразный эсхатологический дух этого стихотворения, необходимо хотя бы в общих чертах воспроизвести богословско-догматические контуры идеи Страшного Суда, как она представлена в Священном Писании и Предании.
«Страшный Суд есть тайна, превосходящая всякие знания и понимание; не следует пытаться – да и невозможно – объяснить ее рационально. Но это тайна нашего бытия: мы не можем понять ее разумом, но и не можем от нее уйти», – пишет Г. Фроловский[754].
Цель и смысл Страшного Суда – спасение человека. Однако вопрос заключается в том, является ли это спасение всеобщим искуплением, независимо от желания и воли человека (апокатастасис – всеобщее восстановление первоначальной невинности и безгрешности), либо спасение предполагает свободное обращение человека к Богу, его умоперемену, раскаяние и исцеление воли. Святоотеческая мысль развивала именно второй вариант спасения, связывая идею Страшного Суда с дихотомией доброй и злой воли, праведников и грешников, ада и рая. Что же касается теологемы «Страшного Суда» у Хомякова, то здесь мы находим мотивы того и другого подхода.
Прежде всего необходимо заметить, что религиозные образы, встречаемые в стихотворении Хомякова, во многом навеяны ветхозаветными пророческими книгами: Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила.
Так, у Исайи заимствован образ «огня и меча». «Господь с огнем и мечом Своим произведет суд над всякою плотью» (Ис. 66, 16).
У пророка Иеремии проскальзывает мысль о том, что Суд Божий есть суд не только личностей, но и народов, «ибо у Господа состязание с народами» (Иер. 25, 31). Правда, здесь же говорится, что Господь «будет судиться со всякой плотью».
Теологема Страшного Суда у Хомякова более соответствует ветхозаветной традиции, чем новозаветной. Новозаветный Суд есть не столько приговор Божий, сколько откровение «тайных сердец человеческих». Верующий в Иисуса Христа «не судится, а неверующий уже осужден» (Ин. 3, 18). Конечный же Суд есть проявление того, что происходит в тайне сердец.
Если обратиться к религиозно-философскому смыслу теологем «Страшного Суда» у Хомякова, то сразу же обращает на себя внимание тот факт, что Хомяков говорит не о личном спасении, не об исцелении индивидуальной воли, а о спасении народов. Бог судит здесь не личности, а народы. В соответствии с духом своего соборного богословия Хомяков говорит не об индивидуальных грехах, а о соборном грехе и соборной вине.
Здесь соборность, но как бы со знаком минус: соборный грех и соборная вина. Рискнем сделать одно предположение. В той мере, в какой Хомяков отрицает индивидуальное совершенство как вершину обожения и спасения, он отвергает и значимость индивидуального греха, индивидуализацию злой воли как основу и материал для Божьего Суда. Только соборный грех и соборная вина подвержены Божьему Суду. Согласно теологеме Хомякова, Бог будет судить не личность, а народы.
В чем же, по Хомякову, состоит соборный грех и соборная вина? В приведенном стихотворении речь идет прежде всего о «безверной вере, лести и разврате».
Но у каждого народа, как и у отдельной личности, есть еще и свои родовые грехи. Это, например, «слепая гордость Царьграда». Для нас, однако, существенно знание родовых грехов и соборной вины России.
Для этого обратимся к стихотворению Хомякова, которое называется «России» и написано на следующий день после «Суда Божьего», 23 марта 1854 года. Это знаменитое стихотворение, вызвавшее бурю негодования петербургских властей, становится абсолютно прозрачным и глубоко патриотичным с учетом теологемы Страшного Суда и идеи соборной вины. «Нужно ли Вам сказать, – писал Хомяков, – что в Петербурге все мои знакомые с этими стихами, крепко испуганы, да ведь надобно же кому-нибудь сказать правду»[755]. Приводим текст данного стихотворения.
Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, буйных сил.
Вставай, страна моя родная,
За братьев! Бог тебя зовет
Чрез волны гневного Дуная,
Туда, где, землю огибая,
Шумят струи Эгейских вод.
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело.
Своих рабов Он судит Строго,