В этой идеологии чувствуется декларированный и первыми русскими классицистами (В. К. Тредиаковским, А. Д. Кантемиром, М. В. Ломоносовым[780]) принцип обращения к античности как к материалу, сохраняющему эстетическую и идейную продуктивность.
А. С. Хомякова называли стоиком. Для русских поэтов XVIII—XIX веков понятие «стоик» означало многое; стоиком оказывается Петр Великий в поэме М. В. Ломоносова, «стоиком» напрямую называют своего любимого героя А. В. Суворова Г. Р. Державин и А. С. Шишков. А. Ф. Лосев пишет:
Важно отметить, что стоики тоже были поклонниками и почитателями древнего героизма. Но в то время как мифологические Геракл и Ахилл были героями по самой своей природе, так что героизм был для них всего только естественным проявлением их природы, в то же самое время стоики вовсе не считали человека героем по природе, а этот героизм нужно было еще воспитать, и достигнуть его можно было только в результате неимоверных субъективных усилий.[781]
Далее ученый трактует понимание произведения искусства стоиками как творческий акт, тождественный воспитанию в себе героического начала.
Эстетика поэзии, воспевающей героические образы, базируется на понимании принципа пользы как одной из категорий, важных для литературы. Этот принцип был основополагающим для русской поэзии XVIII века, он активно применялся и в веке XX, в особенности в советской литературе 1930–1960-х; не случайно некоторые исследователи называют социалистический реализм неоклассицизмом или сталинским классицизмом, сопоставляя его и с архитектурой 1930–50-х, в которой преобладал принцип «освоения классического наследия». Хомяков, в отличие от предшественников, решительно отошел от утилитарного понимания задач искусства.
Характерные черты русского героя, в которых воплотились важные для нашего исследования народные представления об идеале, обобщил И. А. Ильин в исследовании «О русской идее»:
О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских свидетельствуют единогласно древние источники, и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая от переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) есть явление сущей доброты. Духом сердечного и совестного созерцания проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живет в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке.[782]
Следует отметить, что в этих тезисах И. A. Ильин охарактеризовал одно крыло российской героики, российского представления об идеале. Есть и другая традиция, неразрывно связанная с первой, – традиция, в которой первостепенное значение имеют такие черты, как трудолюбие, толерантность, аккуратность, дисциплинированность.
Фундамент хомяковской героики – это русский фольклор, а в первую очередь — киевский былинный цикл. Центральный образ русского героического эпоса – Илья Муромец – связан взаимно направленными линиями со святым Илией Муромским, с его образом в житийной литературе. Кстати, в народном эпосе мотив святости Ильи Муромца связан с ходячим сюжетом «гибели богов», выразившимся в русской былине о том, как перевелись богатыри на Руси: богатыри уходят, окаменевают, оставляют русскую землю — и это связывается с православной символикой.
Образ Ильи демократичен; крестьянское происхождение героя подчеркивает обобщенно-народный смысл такого феномена, как Илья Муромец. Не случайно этот былинный богатырь воспринимался как символ русского патриотизма. Знаменателен тезис А. С. Хомякова, говорившего о былине «Илья Муромец и Козарин»:
Спокойное величие древнего эпоса дышит во всем рассказе, и лицо Ильи Муромца выражается, может быть, полнее, чем во всех других, уже известных, сказках. Сила непобедимая, всегда покорная разуму и долгу, сила благодетельная, полная веры в помощь Божию, чуждая страстей и – неразрывными узами связанная с тою землею, из которой возникла. Да и не ее ли, не эту ли землю Русскую олицетворило в нем бессознательное вдохновение народных певцов? И у нее на груди, как богатырь козарский у Ильи, сидел татарин и литвин и новый завоеватель всей Европы; но «не так у святых отцов писано, не так у апостолов удумано»[783], чтобы ей погибнуть в бою!..[784]
Обращаем внимание на противоречивую, но глубоко логичную формулировку Хомякова: богатырь покорен разуму, долгу и вере. На этих трех качествах (каждое из них затрагивает особенный комплекс чувств) и базируется «богатырство» Ильи.
Илья Муромец – единственный из богатырей, чьи подвиги прослеживаются в целом цикле былин, выстраивающихся в своеобразное эпическое «житие», – представлен как старец; былины о молодости Ильи отсутствуют. В русском героическом эпосе XVIII века старцем предстает Суворов, богатырь нового времени.
Прослеживая историю зарождения русской поэтической героики XVIII века, мы замечаем связь с традициями европейского просвещения и древнерусской литературы, с реалиями политической истории России и мира, с развитием эстетической идеологии. Важность этого пласта истории русской словесности подтверждается развитием традиций в позднейшей литературе и их влиянием на формирование российской культуры XVIII—XX веков. Культурообразующая роль героики проявлялась на разных этапах истории нашей культуры. Об этом писал А. C. Хомяков, осмысляя оперу М. И. Глинки «Жизнь за царя», представившую глубокие героические образы Ивана Сусанина и царя Михаила Федоровича. Хомяков подчеркивает, что в общепринятом смысле Сусанин – не герой, но его роль – истинно героическая. И эта литературно-музыкальная героика признается важнейшим событием общественной жизни. Хомяков пишет:
Сусанин не герой: он простой крестьянин, глава семьи, член братской общины; но на него пал жребий великого дела, и он дело великое исполнит. В нем выражается не личная сила, но та глубокая, несокрушимая сила здорового общества, которая не высказывается мгновенными вспышками или порывами каждого отдельного лица на личные подвиги, но движет и оживляет все великое общественное тело, передается каждому отдельному члену и делает его способным на всякий подвиг терпения или борьбы.[785]
«Подвиг терпения или борьбы» – очень важный для Хомякова образ и одно из точнейших поэтических определений героического начала («Высший подвиг – в терпеньи…»), принадлежащее, конечно, не только своей эпохе.
Современного исследователя интересуют зрелый и поздний Хомяков, его стихотворения, написанные с конца 1830-х годов. К. С. Аксаков высоко ставил и раннюю поэзию Хомякова, считая поэта уже в 1830-е годы «далеко опередившим это стихотворное время»[786]. В «Письмах о современной литературе» Аксаков утверждал:
Один Хомяков понимал ложность Западной дороги, которою шли мы, понимал самостоятельность нравственной задачи для Русской земли; один он сознавал в себе и тогда, может быть, еще не вполне отчетливо, то, что теперь определенно и ясно в нем выступило, и высказывал это в своих стихотворениях. <…> В самых первых, молодых его произведениях («Иностранка», «Клинок» и пр.), в его первой трагедии «Ермак» еще является одна неопределенная любовь или, лучше, стремление к своей земле, – но скоро разумение прояснило природное чувство, и оно проникнулось истиной. С той поры любовь к родной земле, выражающаяся в стихах, есть в то же время понимание, не слепая, но ясно взирающая любовь.
Можно добавить – это была любовь, способная на беспощадный анализ, на горькое раскаяние.
В середине 1830-х годов Хомяков пишет стихотворение «К Западу». Взаимное проникновение и борение культур, мир исторических закономерностей – все это смолоду занимало поэта. Уже в 1830-е годы он разочарованно вздыхает: «А как прекрасен был тот Запад величавый!» – и призывает: «Проснися, дремлющий Восток!».
Позднейшее, написанное за несколько месяцев до кончины, стихотворение 1859 года справедливо воспринимается всеми ценителями творчества Хомякова как завещание. Знаменательно, что темой стихотворения является, по существу, размышление над сутью героики, героического начала:
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них
Без труда, без усилья
Выше мраков земных,
Выше крыши темницы,
Выше злобы слепой,
Выше воплей и криков
Гордой черни людской.
Стремление к высоте – вот истинный героизм по Хомякову. Поэт провозглашает подвиг сутью, смыслом жизни, что вполне в русле эпической традиции. В русской героической поэзии, начиная с ее фольклорных истоков и с традиций древнерусской литературы, никогда с такой ясностью не был провозглашен мотив духовного героизма. Этот мотив остается хомяковским направлением в истории русской героической поэзии. Разумеется, индивидуальный стиль Алексея Степановича Хомякова формировался под влиянием русской и зарубежной поэзии. Школой героики стали для Хомякова читательские впечатления от античных образцов, от поэзии Гаврилы Романовича Державина и старших современников, поэтов пушкинской плеяды. В 1826 году А. С. Хомяков обращается к образу одного из значимых героев русской поэзии того времени – легендарного Ермака. Ермаку посвящали свои поэмы и думы Петр Ершов и Кондратий Рылеев, его не раз упоминали в торжественных одах рядом с именами Петра Великого и Владимира Святого. Героический образ покорителя Сибири привлекал поэтов. Трагедия «Ермак» была написана Хомяковым одновременно с пушкинским «Борисом Годуновым», а через шесть лет Хомяков завершает трагедию «Дмитрий Самозванец», развивая историческую тему Сумарокова и Пушкина… Но лучшие, наиболее своеобразные поэтические произведения были написаны Хомяковым в позднейший период. Парадокс, но свой голос в поэзии Хомяков обрел, когда перестал считать поэзию своим главным назначением.