[789], являются ценнейшим комментарием ко всей русской героической поэзии XVIII—XIX веков, хотя их автор и не уделяет первостепенного внимания поэзии. Но Д. А. Хомякову удалось в простой и лаконичной форме дать обзор многолетнего идеологического движения, раскрыть политический и нравственный смысл самодержавия. Не договорившись о терминах, определенных Д. А. Хомяковым, не исследовав идейных основ, представленных в его трилогии, невозможно приступить к исследованию самого идеологизированного направления русской поэзии – героики. Следует подчеркнуть, что философское и поэтическое наследие Алексея Степановича Хомякова оказало сильнейшее влияние на идеологию и исследовательский почерк Д. А. Хомякова. Так уж сложилась литературная судьба А. С. Хомякова, что его поэзия всегда будет восприниматься в едином контексте с философскими работами самого Алексея Степановича, его единомышленников и последователей, включая Д. А. Хомякова. Стихи показывают высокий градус эмоциональной правды, присущей историософским сочинениям поэта.
Россия А. С. Хомякова – это поле боя, на котором сходятся миры и идеи. В традициях русской поэтической героики XVIII века поэт провозглашает и выражает высокую мистическую идею, за которую готов биться. Для него меньшее значение имеют реальные современные сражения, которые (в особенности турецкие войны) можно было бы трактовать в близком поэту смысле. Упоминания Дуная и Эгейских вод, которые звучат в поэзии Хомякова, все-таки являются исключением из правил. Поэт также избегает упоминаний современных политических деятелей и военачальников – как в прямой, так и в аллегорической форме. В то же время в подтексте поэзии Хомякова не только знание славной русской военной истории, но и личностное восприятие грозы 1812 года, озарившей детские годы поэта. Пожалуй, вне контекста 1812–1815 годов и идеи великой российской победы феномен хомяковской философии православного миссионерства был бы невозможен. Высокое предназначение России, воспетое Хомяковым, ярко проявилось именно в период наполеоновских войн, а позже в дипломатии и военных походах времен Священного Союза.
Патриотизм Хомякова-поэта – взыскательный и страстный. Многие строки из его историософской героики излучают пророческую силу – подобно «Панмонголизму» В. C. Соловьева, «Возмездию» и «Скифам» А. А. Блока. Патетическая интонация, присущая этим произведениям, восходит к традициям Хомякова. Взгляд поэта на героическое начало, на жертвенность, на подвиг остался в пространстве русской поэзии, он помогал и помогает поэтам новейших времен. Из всех подвигов больше всего поэта интересовал подвиг духовный, хомяковская строка «Есть у подвига крылья» может быть эпиграфом ко всей русской поэтической героике.
Ж. Л. СурковаА. С. Хомяков в «Анне Карениной»
«Лев Толстой и Хомяков» – тема не новая, но лишь приоткрытая. Исследователи писали преимущественно о влиянии идей славянофилов на духовные поиски Л. Н. Толстого[790]. Представляется любопытным показать переклички не только на уровне философских обобщений, но и явно ощутимые художественные созвучия автора «Анны Карениной» и Хомякова-поэта.
В романе «Анна Каренина» имя Хомякова встречается лишь однажды – в авторском описании религиозных поисков Левина, обратившегося и к его богословским трудам. На страницах черновых вариантов романа Хомяков упоминается четыре раза: при ироническом определении круга, к которому принадлежит Каренин «высший Петербургский Православно-Хомяковсково-добродетельно-придворно-Жуковско-христианский» (20: 371)[791] и в рассуждениях Левина о Церкви в «восьмой и последней» части романа.
Важно показать интересную, не отмеченную еще исследователями художественную параллель: обращение к динамике небесной и космической сфер (тверди небесной и звезд) как метафоре движения мыслей и пути к обнажению духовных ресурсов человеческого сердца.
Известно, что поэтический сборник Хомякова был в Яснополянской библиотеке, а его «Звезды» – одно из любимых стихотворений автора «Анны Карениной». Толстой как художник нередко изображал процесс мышления своих героев через символическое описание неба: формы и цвета облаков, скорости их движения, трансформации фигур, которые они им напоминают (вспомним хотя бы хрестоматийно известный аустерлицкий эпизод, в котором раненый Болконский с горечью отмечает суетность жизни земли по сравнению с покоем небес).
В «Анне Карениной» Толстой вновь использовал этот характерный прием. Так, для Левина раковина, которую причудливо образовали облака, «олицетворяла <…> весь ход мыслей и чувств» (18: 293). В отличие от равнодушного неба Аустерлица, «левинское» небо «поголубело и просияло и с той же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд» (18: 293). Читатель присутствует при диалоге небесной и земной сфер: на разрешение сомнений толстовского героя метафорически откликается просиявший и благосклонный взгляд небес.
В «Ноктюрне» А. С. Хомякова есть описание, сходное, на первый взгляд, лишь по ситуации: лирический герой созерцает небо.[792]
Взглянул я на небо – там твердь ясна:
Высоко, высоко восходит она
Над бездной;
Там звёзды живые катятся в огне,
И детское чувство проснулось во мне,
И думал я: лучше нам в той вышине
Надзвездной…[793] (122).
Современный исследователь В. П. Океанский отмечает, что «хомяковское описание неба как тверди отнюдь не характерно для специфики мировосприятия XIX века и приближается к библейскому гнозису: “И создал Бог твердь… И назвал Бог твердь небом”»[794].
В романе «Анна Каренина» есть подобное восприятие неба как твердого голубого свода. «Лежа на спине, он (Лeвин. – Ж. С.) смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. “Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его”» (19: 381–382).
Это сближение образов оказывается, однако, лишь ощутимой поэтической параллелью, линии которой в разных смысловых полях. Для лирического героя Хомякова твердь небес является местом знакомым, где уже был и куда возможно возвратиться, то есть постоянно присутствующей неустранимой реальностью, на что явно указывает сама форма прилагательного «лучше» – сравнительная степень, лишенная временных характеристик.
Для Левина же низведение недосягаемого бесконечного пространства до круглого и ограниченного твердого свода является необходимым этапом мыслительного процесса, призванного упростить и сократить путь к искомым неизвестным – вере и божеству. Подобное самовольное уплощение смыслов совершенно дисгармонично после той полноты таинственного общения, когда Левину открылось его Небо. Вот почему дальнейшее развитие этой метафоры было бы не только художественно неоправданно, но и невозможно – в романе открывается новая реальность – космическая, где олицетворением развития мыслей героя становится не метаморфоза облаков, как раньше, а динамика движения небесных тел. После грозы в Колке мы уже не видим небесного свода, ибо тогда «вдруг все вспыхнуло, загорелась вся земля, и как бы над головой треснул свод небес» (19: 393). Появляются «две звезды», «знакомый <…> треугольник звезд и проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением» (19: 397–398). Именно звезды напоминают Левину о собственных думах. Отвлекаясь от житейских забот и глядя на звезды, он восстанавливает логику рассуждении и развивает мысль дальше. Напряженная пульсация дум Левина сопровождается динамической картиной исчезающих и вновь появляющихся звезд: «при каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах» (19: 398). В этом метафорическом описании поиск ответов рождает новые вопрошания, логика рассуждений неизбежно корректируется чувствами и почти физическим ощущением непостижимости предмета раздумий. Читатель наблюдает «мерцание смыслов», круговое движение идей или, как продолжил бы А. С. Хомяков:
Звезды мысли, тьмы за тьмами
Всходят, всходят без числа,
И зажжется их огнями
Сердца дремлющая тьма (139).
Для автора «Семирамиды» звезды – «ночи вечные лампады». В его космосе «звезды на небе горят, как горит лампада пред иконой» (136). Икона хоть и освещена лампадой, но и освящает ее. «Синие бездны» не бесконечны, и звездам тоже положен предел: они озаряют твердь небесную (ту надзвездную вышину, где лучше). От нее же и принимают они «негасимый огонь», которым зажжется «сердца дремлющая мгла».
За этой астральной метафорикой брезжит символика Церкви – мира как Божьего Храма, в котором звезды поют «Божию хвалу»:
Все звезды в новый путь стремились,
Рассеяв вековую мглу,
Все звезды жизнью веселились
И пели Божию хвалу (73).
В романе «Анна Каренина» рассуждения Левина об отношении к Божеству людей разных конфессий (то есть вопрос о надконфессинальном единстве Церкви) сопровождаются астрономическими сравнениями, начинающими развиваться еще в черновых вариантах эпилога: «Смотрит в окно на звезды. – Астрономия, прямое восхождение не мешает» (20: 10). Размышления Левина о Церкви были актуализированы, как уже указывалось, чтением богословских трудов Хомякова. «Левин прочел второй том сочинений Хомякова и