[888] и необходимость развивать самобытное русское миропонимание. Поскольку статья начинается с апелляции к мнениям иностранцев, она тоже должна была восприниматься читателем в качестве разъяснения, каким образом русское общество может противостоять предвзятым мнениям европейцев.
Обе статьи Хомякова являлись частью задуманного им «публицистического трактата», посвященного поиску путей возвращения русского общества к национальной почве. Он рассматривает эту проблему то в связи со строительством железной дороги в России («Письмо из Петербурга», 1845), то в связи с размышлениями о перспективах русского искусства («О возможности русской художественной школы», 1847). Поэтому и его обращение к мнению иностранцев о России можно было бы расценить как формальный повод создать одну из «многочисленных вариаций» своей мысли. Отчасти это объяснение было бы верным, но, кажется, односторонним. Так, например, оно вовсе не давало бы ответа на вопрос, почему Хомяков выбрал для демонстрации своих мировоззренческих моделей именно мнение иностранцев о России.
Думается, картина приобретет более полный вид, если мы увидим статьи Хомякова в контексте других попыток русской литературы отреагировать на восприятие России за рубежом. В первой половине XIX века эти попытки были вызваны особенно активным освоением европейскими литературами «русской темы» и составляют целый массив художественных и публицистических текстов. Думается, такую реакцию литературы на национальный имидж за рубежом логично именовать «ответной» рецепцией. Поскольку ее текстовый блок никогда не становился объектом системного описания или изучения, представляется целесообразным распределить предлагаемый далее контекстовый историко-литературный материал по позициям, в зависимости от причинно-следственных и функциональных характеристик тех или иных фактов. Это поможет увидеть значение более поздних публикаций А. С. Хомякова (1850-е годы), задачи которых, на наш взгляд, продиктованы тем же стремлением автора: выступить против «клеветы на целую страну».
Имидж России во Франции входил в сферу живого интереса российского правительства. Поэтому особенно популярные антирусские сочинения подвергались широкому разоблачению в российской прессе. Кроме того, предпринимались меры по восстановлению российской репутации в самой Франции. Так, в Париже долгое время находился с целью защиты русских интересов во французской печати агент III Отделения Я. Н. Толстой. Он неоднократно вступал в публицистическую полемику с французами-оппонентами. Наиболее известна, пожалуй, его брошюра «Достаточно ли шести месяцев, чтобы узнать страну, или Соображения по поводу сочинения г-на Ансло “Шесть месяцев в России”» (1827). Я. Н. Толстой был не одинок. С 1833 года русское посольство в Париже приобрело «интеллектуального атташе» в лице князя Э. Мещерского, роль которого заключалась в «защищении России в журналах от всяких нападений на нее в литературе»[889]. Многие отклики в защиту России, как, например, ответ Н. И. Греча (1844) на «Россию в 1839 году» А. де Кюстина, инспирировались непосредственно III Отделением[890]. Однако из этого не стоит выводить правила.
Защита престижа России перед лицом европейских мнений стала общей и естественной особенностью русской литературы: несправедливый негативный отзыв обоснованно вызывает потребность отклика-опровержения. Так, в 1853 году М. П. Погодин на водах в Эмсе прочел несколько брошюр о России. «Что за нелепости пишут о России и русской церкви – возмущался он. – А мы все молчим!.. Рука так и рвалась писать и вступить в состязание».[891]
Порой автор вынужден был «поправлять» иностранного оппонента в целях самозащиты, когда информация «с Запада» легко вредила репутации литератора в России. К примеру, французский консул Фонтанье написал в своем «Путешествии на Восток…», что Пушкин якобы сочинил сатиру о турецком походе русской армии. По версии Ю. Н. Тынянова, поддержанной М. П. Алексеевым[892], причиной, побудившей Пушкина взяться за «Путешествие в Арзрум», стало именно желание опровергнуть слова иностранца. Пушкин так и заявил в предисловии, что «строки французского путешественника» были для него «гораздо досаднее, нежели брань русских журналов».[893]
С уверенностью можно сказать, что ни один русский писатель не оставался равнодушен к зарубежным оценкам России или его творчества. Исключение составлял, пожалуй, лишь И. А. Крылов, который (если верить П. А. Плетневу) без всякого интереса отнесся к изданию своей биографии в Париже[894]. Но и тут стоит заметить, что некоторые иностранные отзывы о себе Крылов все-таки знал.[895]
Важно отметить, что «ответное» восприятие зачастую вызывается не конкретным отзывом о России иностранца, а вообще моделью России, представленной во множестве разнородных иностранных текстов. Еще М. В. Ломоносов замечал: «Немало имеем свидетельств, что в России столь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели»[896]. Указание на «многих внешних писателей» подсказывает, что мнение о стране воспринимается как коллективное, массовое представление, а произведения отдельных авторов как частные выражения этого представления. Видимо, на этом основании Ф. Н. Глинка утверждал, что иностранец не может стать, например, добросовестным автором описания российской истории. «Историк Отечественной войны должен быть русским, – рассуждал Глинка в “Письмах к другу”, – чужеземец со всею доброю волею не может так хорошо знать историю русскую, так упоиться духом великих предков россиян <…>Чужеземец невольно будет уклоняться к тому, с чем знакомился с самых ранних лет: к истории римлян, греков и своего отечества. Он невольно не отдаст должной справедливости победителям Мамая, завоевателям Казани <…> Иноземец, родившийся в каком-либо из тесных царств Европы, невольно будет прилагать ко всему свой уменьшенный размер». И далее дополнение этой мысли: «Напрасно клевета легкомысленных иноплеменников силится уверить свет, будто русские управляются одним страхом или корыстью<…>. Истина, водившая пером древних летописателей наших, явно опровергает клеветы сии»[897]. Подобное обобщение европейского литературного восприятия России до уровня характеристик общественного мнения Запада как раз очень характерно выражено заглавием статьи Хомякова «Мнение иностранцев о России».
Реакция на иностранное восприятие может выходить за рамки прямого отклика. Она становится предметом внутрилитературной полемики – более сложной формы усвоения инокультурного материала. В 1858 году «Современник» опубликовал критическую статью о книге А. А. Гаряйнова «Что такое г. Тьер и нашествие его на Россию» (СПб., 1858), которая в свою очередь являлась критическим разбором труда французского историка о войне 1812 года. При всем сочувствии А. А. Гаряйнову, «человеку 12 года», который не раз выступал, защищая Россию «от клевет», критик «Современника», явно находя манеру автора анекдотичной, делает подборку особенно поразивших его полемических фигур Гаряйнова, нацеленных на Тьера: «лжец и хвастун»; «всегда дерзкий и ветреный историк»; «как не пустить крови сочинителю таких нелепостей!»[898]. Тон статьи превращается в совершенно уничтожающий, когда речь заходит о том, что книга Гаряйнова «должна перевестись на иностранные языки и пошлется в чужие краи»: «Не лучше ли не делать этого? Нам кажется, что она может более повредить делу, нежели защитить его»[899]. Понятно, что «Современник» выбирает предметом критики манеру автора, а не цель его сочинения. В ситуации возникшего межлитературного диалога журналист не желает допустить, чтобы российская сторона была представлена столь неискушенным полемистом.
Впрочем, борьба с «западными мнениями» часто выходила за пределы публицистики. В беллетристике даже появился специальный прием, который мы назвали бы имитацией чужеземного взгляда. М. Н. Загоскин в романе «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) вводит в круг персонажей несколько французских героев и имитирует французское восприятие России. Французский барон из дипломатического корпуса утверждает, что Петербург не может называться европейским городом и русские стараются во всем походить на французов; французский путешественник представить не может, что в России бывает тепло; французский шпион уверяет, что Россия не способна противостоять Наполеону. Наполеон называет русских, поджегших Москву, «варварами» и «скифами». Для большего эффекта у Загоскина подобными именами называют русских почти все французские военные. Гвардейский офицер особенно находчив в эпитетах: «Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться… и что ж? Эти проклятые калмыки… О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!». М. Н. Загоскин явно считает высокомерное отношение французов к русским обстоятельством настолько оскорбительным, что оно может подготовить русское общество к войне против Франции, чтобы французы поняли, «что они ошибаются».[900]
Нельзя обойти вниманием еще одно обстоятельство. Литераторы зачастую стремятся заранее воздействовать на мнение иностранцев о своей стране, принять участие в ее репрезентации. 27 мая 1826 года А. С. Пушкин писал П. А. Вяземскому из Пскова, что прочел в газетах о приезде в Петербург французского литератора Ансело, которому «30 словесников давали обед». «Кто эти бессмертные? – интересуется Пушкин. – Считаю по пальцам и не досчитаюсь. Когда приедешь в П.(етер) Б.(ург), овладей этим Lancelot (которого я ни стишка не помню) и не пускай его по кабакам отечественной словесности. Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда – при англичанах дурачим Василия Львовича; перед M-me de Staël заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: Мальчик! Забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе – это мерзко»