Взгляды славянофилов, в том числе А. С. Хомякова, представляются при этом более жизненными и совершенными. Идея соборности, философски осмысленная и воспринятая из церковной и социальной жизни, дает возможность совместить божественный провиденциализм с активностью человека, ибо сам «дух божий, живущий в совокупности церковной», «проявляется во множестве».
На отечественной почве А. С. Хомяков положил начало философской традиции, конкретизирующей христианскую истину в различных сферах культуры. Она философски, исторически и научно обосновывает возможность и необходимость строительства христианской культуры и особую роль в этом России. Определение Хомяковым церкви как объединения людей не по человеческому усмотрению, а по божественной благодати есть важнейший критерий отличия русского пути от западного. Особенность формулировки русской национальной идеи как творческой реальной ведущей силы в том, что она обосновывает добровольную христианизацию всей культуры через свободное восприятие сердцем божественной благодати, как «единство в свободе по закону Любви» (А. С. Хомяков), как постоянное стремление к совершенству. Вся русская культура, все стороны жизни будут обновляться и вестись духом сердечной любви к Богу и человеку.
Зазор между данным бытием, заданием и историческим осуществлением задания часто приводит к противоречиям. Так, краеугольным камнем воззрений славянофильства являлось мнение о том, что приобщение к «православным истинам» оказывает решающее влияние на формирование «лучших качеств русского народа». В реальной же жизни ощущается явный недостаток этих «православных истин». Они видели выход в «очищении» Православия, которое разрешит противоречие между религией и разумом и направит развитие России по пути создания «органического общества», стоящего во главе мировой цивилизации. Вопрос об оценке исторического пути и будущего России связан с ее главной национальной идеей, сила которой в религиозности, соответствующей природе народной души и объективным условиям исторического бытия. Для славянофилов она должна быть обязательно христианской. «Россия может быть только христианской или ничем», – полагал А. С. Хомяков. Но не католической или протестантской, а православной. Для Православия церковная истина не принадлежит избранным, она достояние всех, кто «вошел в церковную ограду». Приобщение к истине не может быть насильственным, так как «всякое верование <…> есть акт свободы»[283]. «Христианская истина не нуждается в постоянном покровительстве», и «чрезмерная о ней забота ослабляет, а не усиливает ее». Свидетельствует лишь тот, кто «живет в Истине», которая себя «не доказует, а показует», и у кого исповедание веры неотделимо от дел. А. С. Хомяков был против огосударствления православной церкви и считал его порождением не коренных, соборных начал, а чисто историческим явлением. Подлинная церковь «не доказывает себя <…> но свидетельствует собою» и не сводима к каким-либо теоретическим формулам.
В России подлинное объединение людей возможно не формально, внешне, по каким-то отдельным признакам, но прежде всего соборно, на основе свободы личности, через воплощение принципа «единства во множестве», который утверждает критерий истины в полноте взаимосвязей божественного и человеческого, в соборном мнении церкви, в корне противоречит «папизму», подавляющему свободу духовно и организационно, и протестантизму с его замаскированным индивидуализмом.
Для славянофилов источником власти был народ. Встать в истинно русские отношения друг к другу значило жить по совести, по правде, по-божески. Задачу «внутренней истории» России славянофилы видели «как просветление народного общинного начала общинным церковным».
Все сословия должны пользоваться покровительством самодержца, и предназначение русского государства не в том, чтобы стать выразителем интересов зажиточных или аристократических кланов, но в том, чтобы «действовать в интересах всей русской земли» и быть защитником правды Божией на земле. Однако в России произошла деформация самодержавного принципа: «дворянство разлучило простой народ с царем», закабалило народ в крепостном праве и поставило свои корыстные интересы выше служения «Вере, Царю и Отечеству». По сути это был путь западноевропейский, чуждый России. Его выбрал Петр I – «революционер на троне», заложивший основы абсолютизма, подчинивший историческую (но не мистическую) церковь государству и заставивший работать русский народ на чуждые идеи, а потом в лице его «достойных» преемников на престоле – на онемеченных дворян. Дворянство превратилось в онемеченное барство и защищало свои классовые интересы, из него выходили не только декабристы или фанатичные поборники официального царского режима.
Истинное народничество А. С. Хомякова и его идейных соратников проявлялось не в формально-правовом понимании народа, который для них являлся «единственным и постоянным действователем истории». В триаде «православие, самодержавие, народность» славянофилы отдавали предпочтение народности скорее из-за исторического момента. Народолюбие и народовластие были воплощением исконного идеала Святой Руси, в котором сосредотачивалось то лучшее, что есть в народе и что олицетворялось в святых и самодержце.
Разрушение именно духовных национальных основ, о которых глубоко и вдохновенно писал А. С. Хомяков, привело в ХХ веке к ситуации, описанной выдающимся русским мыслителем И. А. Ильиным. Недовольство ограничениями прав личности, требования внешней свободы, соблазн «все разом взять и устроить» вместо длительного улучшения законов и развития внутренней правовой культуры привели к своей противоположности – отрицанию личности вообще (единица – ноль), ликвидации ее прав и отождествлению с безликим коллективом. Желание экспроприации земель и чужой собственности, получение чужого даром и в неограниченном количестве привело к отнятию всего у всех, ликвидации права частной собственности. Ропот на царскую цензуру и несвободу слова закончился монополией слова, печати и даже мысли. Критика церкви привела к безверию и пошлости, недовольство «полицейским гнетом» и всевластьем царя – к невиданной диктатуре и насилию, протест против великорусского национализма и угнетения великодержавным шовинизмом малых народов закончился отрицанием идеи нации вообще и стиранием национальных особенностей Интернационалом, а требование расширения народовластия – фарсовой пародией на подлинную демократию. Революционеры восстали на христианские заповеди, утверждающие, что жизнь на земле невозможна без терпения, смирения и отречения. В итоге ни один исторический режим не возлагал на своих «подданных» такого бремени изнурительного терпения, вынужденного смирения и унизительного отречения.[284]
Неудача термина «славянофильство», более запутывающего проблему, хорошо видна на примере Константина Леонтьева, которого до сих пор называют поздним славянофилом, несмотря на его мнение, что «славянские народы жили и живут чужими началами», «их нынешняя культура слагается отчасти из слабых остатков традиционного византизма, большей же частью – из стремительно усвоенных элементов прогрессивного европеизма». Термин «славянство» существовал для него без всякого определенного культурного содержания, а известный его афоризм гласил: «Славянофильство есть, а славянства нет». Поэтому слияние славян с Россией, к которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой политики, с русской точки зрения, но было бы прямо опасным для России, так как это усилило бы «новыми струями уравнительного прогресса наши разлагающие демократические элементы и ослабило бы истинно-консервативные, т. е. византийские начала нашей жизни».
Существует соблазн очередного мифотворчества, умозрительного понимания идейного наследия А. С. Хомякова, использования его в «своих интересах». Особенно это характерно для так называемых западников. Приклеив в свое время ярлык «славянофилы» к своим идейным противникам, они теперь активно муссируют термин «любовь», часто употребляемый А. С. Хомяковым для прояснения категории соборности, толкуют его чуть ли не тождественным современному понятию «толерантность». Налицо подмена глубоко религиозного значения любви в смысле свободного полноценного единения людей на основе божественной благодати конъюнктурными «многомыслием», «плюрализмом», терпимостью к иному. Очевидно, что христианская любовь к злу невозможна, так же как невозможен холодный огонь. Лишь отделив человека от зла, мы его спасаем. «Благодатный огонь», исходящий от гроба Господня, не жжется и дан как чудо и обетование будущей жизни. Когда же признается право на гордыню, лихоимство, разврат и прочие мерзости и называется это «иным образом жизни», то тем самым люди, на словах исповедущие «любовь к ближнему», самонадеянно возлагают на себя «божественное» бремя «благодатного огня», что на самом деле погружает их самих и тех, кого они «любят», в «геенну огненную». Подлинная любовь, которую имели в виду славянофилы, по истоку своему свободна (невынужденна), по природе (почве) и направленности своей благодатна (божественна), а по виду связи жертвенна и целостна.
Изучение наследия А. С. Хомякова требует цельности, при этом метод познания должен соответствовать предмету. Нельзя рационально расчленять его учение, тем более, что пафос «проповеди» мыслителя есть цельность. Особенно это касается утверждаемого им принципа соборности. То, что западное рациональное сознание часто рассматривает как слабость, как отсутствие четких границ, размытость в формулировках, должно рассматриваться как сверхрациональная сила, стремящаяся к полноте.
В учении о церкви А. С. Хомяков, следуя святоотеческой традиции, рассматривает ее не в чисто экклезиологическом смысле. Церковь как мистическое «тело Христово» и вмещающая в себя «полноту Святого Духа» есть универсальное, соборное единение, не отождествляемое ни с какой социальной общностью, но и не противопоставляемое общественным институтам. Как во Христе воплощено гармоничное соединение божественного и человеческого, так и в церкви, предназначение которой в преображении земного, есть живой, исторически цельный синтез земного и божественного. Путь миропочитания, то есть ущемления божественного в угоду земному, путь обмирщения и приспособления, характерный для Запада, противостоит России не меньше, чем путь характерного для фанатичного и «религиозного» Востока мироотрицания, то есть «возвышенного» обособления небесного от мирского.