Иранское начало пронизывало «первоначальную веру почти целого мира», которая была «чистым поклонением духу» (291). «Первобытному высокому единобожию» соответствовало «первобытное единство рода» (442–443). Существовал и «один коренной язык», который позже хотя и разветвился, но сохранился «в наибольшей чистоте в белом иранском племени и его чистейших семьях» (443). Кушитское учение «возникло в черной и получерной семье народов» Африки и в верховьях Нила в роде Хама (303). Кушитство явилось «зародышем зла» (443). «Разврат кушитской вещественности» мало-помалу исказил дух иранства (291). Началось одичание, буйство беззаконных сил, приведшее к разделению племен. Смешение иранских и кушитских начал произвело все разнообразие религий.
В целом же происходило «постепенное падение иранства» и «неизбежное торжество учения кушитского» (278). Причина этого – стремления большинства направлены к кушитству, которое «вкрадывалось от беспрестанного действия времени и народных масс» (279). Такое воззрение странно для «народника» Хомякова. Однако во всех народах против кушитства восставали «богоизбранные люди», «религиозные реформаторы», призывавшие к свободе и к проистекающему из нее добру (278). И иранство ненадолго, но «всегда восстанавливалось частными усилиями великих умов» (279). Однако деяния реформаторов имеют существенный изъян: они пробуждают «только мысли»; их «умствование» чревато произволом и сомнением, в нем нет полноты и цельности веры, жизни, быта (278–279). История предстает для Хомякова как погружение в кушитское начало с отдельными проблесками начала иранского.
Развитие кушитского начала привело к возникновению мощных царств Вавилона, Египта, Китая, Индии. В эти уже исторические времена иранское начало принадлежало «одним евреям и небольшой области мидийских, бактрийских и парсских народов» (275). По Хомякову, первоначальному еврейству чуждо кушитство, ибо здесь необходимость чувственного мира допускалась «как временная и злая» (227). Однако кушитское начало постепенно проникло и в иудаизм, его обличали пророки. Вспышкой уже почти забытого иранства было появление христианства. Но постепенно в Европе, под влиянием «юридической формальности Рима» (306), кушитское начало проникло и в христианство. Это проявилось в логическом формализме, в страсти к символам и их фетишизации, присущей католицизму: «символ мало-помалу заступил место творческого духа» (416). Реформаторами – проводниками иранских начал – явились Ян Гус, Мартин Лютер, первоначальное протестанство: «Германия устремилась в новооткрытый путь и сбросила все оковы формальности религиозной <…> составились новые христианские общества, стремящиеся поклоняться духом первоначальному Духу и отвергнуть все видимые образы и символы» (306). В Европе возникло три христианских учения: «германское, бесформенное; восточное, или греко-славянское, облеченное в символы, но свободное от самих символов; западное, или римское, логическое, как гражданский закон Рима, и коленопреклоненное перед красотой символа, как эллинская древность» (306). Критика католицизмa со стороны формализма и символизма не могла не задевать и Православия, несмотря на оговорку о свободе его от символов. Это встревожило Флоренского, который увидел здесь склонность Хомякова к протестантизму. Свою теорию символа Флоренский, по всей видимости, развил отчасти и как антитезу Хомякову. Символы Флоренского не абсолютно внешни и чужды духовному началу, но единят в себе материальное и духовное.
Аналогично формализации и символизации католицизма кушитское начало действует и в государствах. Чем более центральная власть формализует и символизирует себя, тем более она становится кушитским началом в государстве. У народов, имеющих иранские корни, такая кушитская власть может разойтись в устремлениях с иранской самобытностью народа.
Из единой иранской семьи народов вышли древний Израиль, индийский брахманизм, «Зердушту», воинственный эллин, турок, германец, кельт, славянин. Хомяков утверждал «за славянами бесспорное первенство перед всеми другими выходцами из Ирана, заселившими пространство Европы» (391). Ваны (славяне) в союзе с азами-аланами властвовали в Скандинавии (365). «Побежденные, изгнанные, порабощенные славяне были в одно время тружениками и просветителями дикой Германии» (365). Однако славяне были мирными землепашцами, а германцы – воинственными завоевателями; в конце концов «мир славянский погиб, сокрушенный дикарями лесов германских и кельтских и образованною силою Эллады и Рима» (353).
До призвания князей, по преданиям, жизнь славян была жизнью мирных землепашцев: «Простая жизнь труженика-землепашца, тихий быт семейный, отсутствие каст аристократических и жреческих: вот характеристика венеда, не подвергавшегося сильному влиянию чужого племени» (257). Здесь проявился утопизм Хомякова: славяне живут по всей своей земле мирными семьями (шире – общинами землепашцев); у них нет ни аристократических, ни жреческих каст (нет ни светской, ни церковной иерархии, нет царей). Славянин – не монархист, а прирожденный демократ: «Мы будем, как всегда и были, демократами между прочих семей Европы; мы будем представителями чисто человеческого начала, благословляющего всякое племя на жизнь вольную и развитие самобытное» (99). А если князья и цари появлялись у славян, то лишь путем призвания, избрания. Для иранцев, в том числе и для славян, характерно отсутствие сильных, централизованно управляемых государств; соответственно отсутствие сильных монархов самодержцев. Такая жизнь славян реализует их иранское начало, т. е. жизнь под знаком свободы.
Хомяков видел и теневые стороны иранизма славян. Свободное парение духа оборачивается для славянина «полужизнью, похожей на сон»: «Быть может, эта полужизнь, эти полустремления суть врожденный порок всей семьи славянской. Быть может, они только следствие излишних потребностей внутреннего духа, неспособного к развитию одностороннему и просящего полной жизненной гармонии, для которой еще не созрело человечество. О, если бы это было!» (262). Хомяков надеялся, что не германец – «аристократ и завоеватель», а славянин – «труженик и разночинец» – призван «к плодотворному подвигу и великому служению (100).
Призванные для защиты князь-варяг со дружиною и византийские церковные иерархи постепенно начинают утеснять земщину: «Все эти отношения должны были изменяться беспрерывно и искажаться от влияния постепенных завладений дружины, т. е. сословия служебного, и духовенства (епископов и монастырей), которое действовало постоянно в одном смысле с правительством, некогда возвышавшем силу дружины, чтобы елико возможно стеснить земщину» (из письма А. С. Хомякова к К. С. Аксакову от 1852 года[297]). Первоначальный иранский дух германцев перерождается под действием кушитских начал: появляется стремление к полновластию внутри страны за счет стеснения существующих свобод, стремление к подчинению соседей, разрастание боярских родов, аристократии, бюрократического аппарата, чиновничества, усиление центральной власти, все большая символизация власти. Государство стремится лишь к совершенствованию своего механизма за счет искоренения свобод: «По мере того, как царство русское образовывалось и крепло, изглаживались мало-помалу следы первого, чистого и патриархального, состава общества. Вольности городов пропадали, замолкали веча, отменялось заступничество тысяцких, вкрадывалось местничество, составлялась аристократия, люди прикреплялись к земле, как прозябающие, и добро нравственное сохранилось уже только в мертвых формах, лишенных прежнего содержания» (460).
Хомяков подвел итог деяний Московии: «Распространение России, развитие сил вещественных, уничтожение областных прав, угнетение быта общинного, покорение всякой личности мысли государства, сосредоточение мысли государства в лице государя – добро и зло допетровской Росси» (467). Московии под властью самодержавных царей наследовала императорская Россия. Явился Петр, «как страшная, но благодетельная гроза», он «живо и сильно понял смысл государства», но «поработил вполне ему всю личность, так же как и личность всех подданных, не вспомнил в то же время, что там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода» (469).
Для современной Хомякову России, когда механическое сплочение государства окончилось, должна быть поставлена задача восстановления древних славянских начал: «Тогда, в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью» (470). В границах сильного государства это будет восстановлением иранских начал, присущих славянам.
Какова же роль монарха и правительства в этом государстве? Возможно, мнение славянофилов, в том числе и Хомякова, высказал К. С. Аксаков в записке «О внутреннем состоянии России», представленной Александру II в 1855 году: «Правительству – неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая; народу – полная свобода жизни и внешней, и внутренней, которую охраняет правительство. Правительству – право действия – и, следовательно, закона; народу – право мнения – и, следовательно, слова. Вот русское гражданское устройство!»[298]. Как же сочетать «неограниченную свободу правления», возглавляемого царем, и «полную свободу жизни» (и духовной, и материальной) народа? Как сочетать кушитские поползновения монарха с исконно иранскими стремлениями народа? Ответ Аксакова: правительство лишь «охраняет» от внешних и внутренних врагов «исконно русское земское самоуправление», не вмешиваясь в него. Только так достигается подлинная свобода народа: «Только власть Монарха есть власть неограниченная. Только при неограниченной власти монархической народ может отделить от себя государство и избавить себя от всякого участия в правительстве, от всякого политического значения, предоставив себе жизнь нравственно-общественную и стремление к духовной свободе. Такое монархическое правительство и поставил себе народ Русский. Сей взгляд русского человека есть взгляд человека свободного. Признавая государственную неограниченную власть, он удерживает за собою свою совершенную независимость духа, совести, мысли»