Образ самодержавия, созданный славянофилами, значительно отличался от реального. Это утопическое идеальное самодержавие, которое должно выступать не как государственная принуждающе-карающая машина, а как нравственная сила, соединяющая общество в целое. Оно, как и любой институт в России, наряду с церковью должно выполнять соборные функции. На фоне превознесения русской общины и идеализации самодержавия особо рельефно видно отношение к городу, поскольку методология отношения к государству распространялась и на урбанистические процессы.
Становление урбанистической среды – процесс длительный, он зависит от многих факторов: экономических, политических, административных, религиозных. Система русских городов, существовавшая во времена А. С. Хомякова, сложилась в основном при Екатерине II в результате проведения губернской реформы 1775 года. На основании правительственных указов сформировалась система городов: столичного, губернских, уездных, заштатных, у которых появились новые черты как следствие типового строительства: прямые улицы, широкая площадь с административными зданиями, торговые ряды, церковь, специальный въезд в город через заставу. Многие города начинают представлять собой провинциальную версию европейской столицы.
Своеобразие урбанистической культуре России придавала двустоличность: одновременное существование бюрократическо-чиновничьего придворного Петербурга и барской первопрестольной Москвы.
Если западники отдавали предпочтение Петербургу, то славянофилы, которые изначально называли себя «москвичами», «московским направлением», «московской партией», предпочитали Москву. Многие города А. С. Хомяков не любил, это касалось как российских, так и зарубежных. В одном из писем по поводу Парижа он отмечает, что это город, который он «уже издавна знал, но не любил». Такое отношение было не только проекцией его теоретических конструкций, но и подпитывалось юношескими воспоминаниями, основанными на внешнем восприятии урбанистической культуры как проявления культуры общества, некоего смысла города. «Когда его с братом привезли в Петербург, то мальчикам показалось, что их привезли в языческий город, что их заставят переменить веру и они твердо решили скорее претерпеть мучения, но не подчиниться чужой воле».[385]
Позднее, неоднократно побывав за границей, А. С. Хомяков в письме к Е. И. Попову так описывал Петербург, отмечая его нелепость в притязаниях быть городом европейским, дороговизну, отсутствие житейских удобств: «Все понимают, ничему не сочувствуют. <…> Администрация идет своим ходом <…> торговля идет своим ходом, наука своим ходом, а общество не идет совсем. <…> Торговля есть в Петербурге, но он не торговый город; есть наука, но он равнодушен к науке, и так далее. Петербург есть совершеннейший дармоед в целом мире».[386]
В основе славянофильских воззрений А. С. Хомякова на город лежит своеобразный религиозно-геополитический подход, базирующийся на историософских идеях. Оценивая город и как конкретный, и как форму «общежительности», А. С. Хомяков выделяет его смысл как внеположенную сущность, которая связана с более широким социальным контекстом: религией, регионом, страной, эпохой, временным историческим отрезком. Смысловое содержание города оказывается и религиозным, предпосылкой и результатом воспроизведения религиозной культуры определенного типа, которая и задает место городу в некотором (социальном) онтологическом порядке вещей: «Зодчество (также и все прочие искусства) обязано существованием своим религии или, по крайней мере, в начале своем должно было быть ей посвященным. Огромность форм, стройность переходов порождает невольное благоговение и напоминает человеку о существе высшем»[387]. Формируя образ города, А. С. Хомяков создает своеобразные славянофильские мифы и идеалы, в которых отражаются события городской жизни, социально-психологические настроения жителей, нравственные нормы и система ценностей. Город задает человеку направленность его существования. Возникает желание, чтобы и на фоне сельской общины возник город, в котором реализовалась бы совершенная, нравственно-религиозная, гармоничная жизнь человека.
Историософия славянофилов создает не только утопию о сельской общине, но и мифологию о городе и его жизни. Смысл города «хранится» и воспроизводится различными формами его культуры и способствует порождению новых смыслов, которые транслируются на страну в целом. «И ежели в Германии заезжего иностранца оценивают как “ученика”, во Франции – как “зрителя”, в России – как “учителя”, то в Англии к нему относятся как к “человеку” и радушны к нему в зависимости от его человеческих достоинств – и никак иначе!»[388]. Смысл города начинает выражаться в его идеалах, образе жизни, специфической мифологии. В конечном счете для А. С. Хомякова проблема города решалась, как и сельской общиной, через призму нравственной силы.
Москва оказывалась ближе к идеалу, чем Петербург. Рассматривая феномен города в России на примере северной столицы, А. С. Хомяков приходит к выводу, что «жизнь власти государственной и жизнь духа народного разделились даже местом их сосредоточения. Одна из Петербурга движет всеми видимыми силами России <…> другая незаметно воспитывает характер будущего времени, мысли и чувства, которым суждено еще облечься в образ и перейти из инстинктов в полную, разумную, проявленную деятельность».[389]
А. С. Хомяков считал, что Россия – это оплот Православия, перед ней стоит великая задача: перестроить свою жизнь на подлинно христианских началах, донести идею свободного единения на принципах любви до своих братьев на всей земле. Город уже в основных своих проявлениях не способствует решению этой глобальной задачи.
Раздел 7Художественный мир А. С. Хомякова
В. П. ОкеанскийПоэтическая метафизика (энергийность имени) в творческом наследии А. С. Хомякова
«Не мы говорим слова, но слова, внутренне звуча в нас, сами себя говорят, и наш дух есть при этом арена самоидеации вселенной… В нас говорит мир, вся вселенная, а не мы, звучит ее голос… Слово есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит… Слово космично в своем естестве, ибо принадлежит не только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него звучит мир, потому слово антропокосмично»[390]. Нет, это – не Хайдеггер, с именем которого стало уже привычно в культурологии связывать эти «поворотные» идеи, но отец Сергий Булгаков, заговоривший на этом языке за несколько десятилетий раньше великого немца и почитавший творения А. С. Хомякова «музыкальным императивом» к своему софиологическому учению.[391]
В именах есть что-то наиболее устойчивое, постоянное в мире. Переходя из одной эпохи в другую, из одних содержательных контекстов и культурных форм в другие, воспринимаясь всегда по-разному, имена переживают судьбу своих интерпретаций и сохраняются дольше всего. Имена похожи на небесные звезды, само существование и значение которых объясняется различно в большом времени макроистории, но которые величественно светят во вселенских просторах миллиарды лет…
Софийная природа имени уводит к бездонности. Когда полнота последней взыскуется в слове, можно говорить о его метафизике. «Метафизику можно определить как встраиваемую в слово мысли истину о сущем как таковом в целом», – отмечал Хайдеггер, характеризуя космический размах гносеологических притязаний западного человека[392]. Метафизика укоренена в языке, манифестируя собою прежде всего особое состояние языка, а именно – поэтическое, которому доступно целое. Но потому и сам поэтический язык, одаренный опытом целого, есть начало метафизическое. Онтология художественного слова покоится на этом сопряжении метафизики и языка.
Творчество поэта и мыслителя, художника и механика, публициста и богослова А. С. Хомякова, «русского Леонардо» (как емко охарактеризовал его В. П. Раков), будучи своеобразным и неповторимым плодом синергийного взаимодействия русской, эллинской, западноевропейской культур, сродненных исконным метафизическим фонологоцентризмом, определяющим уже в течение двух с половиной тысяч лет судьбу средиземноморской цивилизации, остается поучительным примером эстетической обращенности к мировому целому и всеединому, иными словами – к просветленной Святым Духом и божественным смыслом тотальности.
Остановимся на трех составляющих хомяковского наследия, синтетического по своей природе: экклезиологии, историософии, лирике. В каждой из них имя, не только благодаря осмысленной креативной установке, но и даже поверх индивидуально-авторского замысла, выполняет космостроительную функцию, то есть выступает в качестве мирообразующей мифоосновы.
Унаследовавший от матери довольно редкое сочетание непоколебимой православной веры и широты мысли, потрясающей современников, Хомяков поныне остается загадкой, «парадоксом», требующим вдумчивого прояснения. Один из его друзей Д. Н. Свербеев следующим образом подчеркивал весь динамизм хомяковских интересов:
Поэт, механик и филолог,
Врач, живописец и теолог,
Общины Русской публицист,
Ты мудр, как змей, как голубь чист.[393]
Традиционно сложилось весьма превратное истолкование хомяковской «почвенности», якобы граничащей с «узким национализмом» и провинциализмом, между тем как вслед за Н. А. Бердяевым и о. Георгием Флоровским можно утверждать, что Хомяков и вообще первые славянофилы являлись, пожалуй, единственными настоящими русскими европейцами. Специфика хомяковской «почвенности», роднящей русского поэта и мыслителя с поздним М. Хайдеггером