Однако этот же самый топос, формирующий вертикальное напряжение воли, более соответствует архитектонике католического религиозного акта, построенного, как отмечал Н. А. Бердяев, на романтическом порыве, на «вытягивании человека ввысь», тогда как «православный опыт есть распластание перед Богом» благодаря изобильному нисходящему истечению божественных энергий долу. Таким образом, Хомяков обнажает и здесь свою ментальную укорененность в западноевропейской культуре (чему, впрочем, совсем не противоречит его православная экклезиология – как фактор метакультурный). С этим связаны также натурфилософский элемент поэзии Хомякова, романтически-шеллингианские настроения, ландшафтный символизм, роднящий его с В. А. Жуковским и Ф. И. Тютчевым (зеркально-нейтрализуемая оппозиция «небо – море», приводящая к событию тотальной теофании).
В качестве многолинейного и многопланового символа предстают у Хомякова «звезды», сообщающие миру особую глубину и выступающие ее вестниками. Но непостижимая головокружительная даль поднебесных пространств для лирики Хомякова таинственно соустроена с близостью спасительной нити в безднах мироздания, и потому человек не потерян, у него есть главная метафизическая опора, ибо: «Звезды светят, словно Божьи очи»[416].
Со звездным символизмом связана у Хомякова и одухотворенность человеческой экзистенции, выражающаяся в самой способности к просветляющему мышлению, о чем свидетельствуют такие стихотворения, как «В альбом сестре» (1826), «Остров» (1836), «К И. В. Киреевскому» (1848), «Ночь» (1854), «Звезды» (1856).
Внимание поэта неоднократно фиксируется и на полисемантическом романтическом образе, маркированном именем «заря», однако наиболее проявлен в поэзии Хомякова фундаментальный смысл «зари-границы», который оказался раскрыт с необычайной духовно-художественной глубиною. Стихотворение «Заря» (1826) первым же поэтико-ландшафтным и семантико-стилистическим сигналом («В воздушных высотах…») обращено к той сфере, которая имеет вполне закрепленное за ней значение в церковно-православном восприятии, семантическая актуальность и насыщенность которого не только размыта, но и аксиологически перевернута в эстетике романтизма. Воздух, окрыляющее и ветрогонное пространство поднебесной, по церковному учению, есть область низверженных с ангельского неба демонических сил, то есть духовная зона повышенной тревоги и опасности, требующая трезвения и молитвенной вооруженности, пьянящая, усыпляющая, озаряюще-прельщающая. Здесь у Хомякова встречаются архитектурно-церковная и диффузно-романтическая энергийно-структурирующие художественный ландшафт концепции. Человек, уподобленный самой заре, помещен в бытийно-кульминационную зону обострения этой поднебесной борьбы. Огромную роль на пути экзегетико-герменевтического прочтения играет имя падшего херувима Денницы, которое «сопутствует» самой заре в этом юношеском хомяковском стихотворении.
Тем не менее мы не разделяем встречающихся деклараций об исключительной православности А. С. Хомякова. Совсем напротив, для него было характерно типичное романтическое слияние поэзии и богослужения: святость подменялась волевой и творческой активностью. Композиционно-организующими началами художественного мира здесь выступают схематические блоки хомяковской «концептосферы»: иранство – кушитство, северо-восток – юго-запад, небо – земля, дyx – вещество, свобода – необходимость… Впрочем, поэтическая космология Хомякова имеет церковно-эллинские признаки: вселенная в его поэзии предстает разумно и оптимально организованным, световым и зримым пространством, Божиим творением, где царят «гармония и блаженство»; лишь уровни околоземного и особенно земного бытия отмечены крупномасштабным «апокалиптическим» драматизмом.
В конце творческого пути возникает ведический мотив бытия как тотального сновидения, сплавленный с церковным образом успения души (последнее стихотворение «Спи», 1859). Поэтическая ариософия Хомякова в его художественном пространстве все же доминирует над библейским и экклезиоцентрическим мировидением. Здесь усматривается латентный гностицизм, однако с тою физиогномической разницею, что гармоническое состояние Бытия достигается изнутри тварного космоса, а сновидность реальности оказывается оборотной стороною богоузрения. Можно говорить об индоевропейском культурном ареале этого архаического лейтмотива «белой мифологии» (Ж. Деррида).
В целом художественное пространство лирики Хомякова рационально моделируется на основе концептуальных составляющих традиционных умозрений (каппадокийское православие, платонический гностицизм, брахманический индуизм), что приводит к парадоксальным метафизическим «псевдоморфозам», свидетельствующим о напряженной романтической попытке собрать ускользающее целое.
Об этом же говорит интереснейшее в культурологическом отношении, но все еще ждущее добротного, лингвистического комментария «Сравнение русских слов с санскритскими»[417] (подготовленное автором как приложение к его работе над «Записками о Всемирной Истории»). Ведь не только современник и друг А. С. Хомякова поэт-шеллингианец Д. В. Веневитинов, но и сам еще Аристотель, вторя Платону, говорил о гносеологических преимуществах поэтического видения мира как целого над любыми историоцентрическими путями его постижения. Эта же мысль по-своему звучит у А. Шопенгауэра, раннего Ф. Ницше, О. Шпенглера, позднего М. Хайдеггера.
Словесный образ «поэтической метафизики» родился впервые под пером родоначальника культурологии как «новой науки» неаполитанского историографа Дж. Вико, который противопоставил ее «рациональной и абстрактной метафизике современных ученых»[418]. Но для культурологической мысли сегодня совершенно очевидна метафизическая непрозрачность самой мифоосновы имени. И опыт Хомякова со всеми его «парадоксами»[419] являет собою не просто феноменологию тотального кризиса рационализма и перехода к предстоящему неведомому, но и творческого (!) человека, открывшего, согласно X. Л. Борхесу, большее, чем он узнал.
Т. А. КошемчукМир и человек в поэзии А. С. Хомякова: аспекты христианского миросозерцания
Прочтение русской поэзии в контексте православной культуры позволяет выявить истинный смысл и значимость ее художественных достижений. Действительному пониманию поэта способствует исследование не периферийных связей и влияний, но прежде всего взаимодействия с культурной традицией – той почвой, которая определяет основные черты миропонимания поэта. Периферийными и малозначительными для Хомякова являются, например, немецкий идеализм и романтизм, центральным и значимым – православное миропонимание. Как и большинство русских поэтов классической эпохи, Хомяков связан в силу своего рождения, крещения и причастности к литургической жизни Церкви со святоотеческой традицией в целом, поскольку Литургия, тексты которой, как и других служб, знали наизусть с детства, есть ее квинтэссенция. Причастность к традиции определяется и глубинной связью поэта с народным духом, и синэргийной природой творческого процесса, возносящего и приобщающего к духу Предания. С другой стороны, лукавый дух больного времени накладывает на творчество – в той или иной мере – свои искажающие черты. Может быть, из всех поэтов наименее ему был подвержен А. С. Хомяков.
Помимо творческого дара и изначальной, непрерываемой связи со своей духовной традицией, для А. С. Хомякова как поэта-христианина характерно сознательное служение ей. Поэтому творческий мир поэта целен и в его стихах воплощается христианское миропонимание – не во всеобъемлющем масштабе, а в отдельных аспектах, которые вместимы в поэтическую форму. Ведь в целом в иерархии христианских ценностей духовное выше художественного и не всегда может быть выражено образно. Кроме того, поэтическое творчество А. С. Хомякова по своей сути фрагментарно. За сорок лет им было написано около ста стихотворений – так что он не относится к тем авторам, которые всю свою жизнь без остатка переливают в стихи; его поэзия – лишь отдельные свидетельства о его духовной жизни. В стихотворениях А. С. Хомякова нашло выражение восприятие тварного мира, природы и человека, мира высшего, любви и творчества, мистические, молитвенные и пророческие переживания, тема исторических судеб России и Европы – набор тем весьма значительный, вопреки существующему мнению об узости его творчества. Каждой из этих тем поэт посвящает лишь немногие стихотворения, но в каждом из них содержится целая концепция в свернутом виде. Тема России обычно и вполне правомерно оказывается в центре внимания пишущих о Хомякове, другие менее исследованы, и большинство из них в советском литературоведении получали ложную, искаженную интерпретацию.
В целом Хомякову-поэту исследователи уделяли немного внимания. Христианские аспекты его поэтического мира в критике дореволюционной и эмигрантской были затронуты лишь в общих чертах, в советскую эпоху и вовсе замалчивались. К творчеству Хомякова, как и А. К. Толстого, чтобы сделать его хоть в какой-то мере приемлемым для атеистического литературоведения, применялись понятия, ставшие обязательными, но своего рода ложными идолами, – это прежде всего романтизм (Б. Ф. Егоров, Л. Гинзбург). Что касается мира природного, то здесь, как и при оценке творчества Ф. И. Тютчева, акцентируется внимание на пантеизме (И. Сергиевский и Е. А. Маймин в работах о Хомякове; Л. В. Пумпянский, Н. Я. Берковский, Б. Я. Бухштаб, К. В. Пигарев, Б. М. Козырев – о Тютчеве). Если в советскую эпоху в литературоведении тезис о пантеизме поэтов-любомудров был общим местом, то и в настоящее время он – по инерции – сохраняет свою силу. Лишь в последние годы появились работы, в которых указывается на христианское начало в мировоззрении Ф. И. Тютчева[420]