и о пантеизме уже не упоминается вовсе или говорится вскользь, но о Хомякове-поэте по-прежнему нет серьезных исследований.
В советскую эпоху духовные темы поэта редуцировались до романтических и пантеистических проявлений, что в действительности являлось христианским. Ни в типе личности, ни в поэзии Хомякова, как и А. К. Толстого, нет ничего романтического, а в восприятии природы Хомяков, как и Тютчев, никогда не был пантеистом.
Доказывая несостоятельность жизненной позиции Хомякова, советские исследователи указывали на противоречивость его личности, принимали за недостаток то, что является глубочайшим свойством христианского миропонимания – напряженный антиномизм как соединение противоречий в высшее единство. Поэты выявляют вовсе не борьбу противоречий в своей душе, а воплощают различные грани единого смысла. Например, в творчестве Хомякова определенную эволюцию претерпевает антиномия гордости как позиции достоинства и мужества среди людей и смирения перед Богом и Его волей. При этом в личности и взглядах поэта не было ни противоречивости, ни борьбы двух начал.
В дореволюционных и эмигрантских статьях о поэзии Хомякова (их немного, они весьма кратки), написанных с симпатией к поэту и его мировоззрению (Г. Князев, П. Матвеев, Б. Глинский, Э. Радлов, Н. Арсеньев, Б. Ширяев)[421], речь идет главным образом о совершенной личности поэта, о его глубокой вере, в стихах же особо выделяется тема России. При этом опровергаются ставший привычным после Белинского тезис об отсутствии дарования у Хомякова и тургеневский отказ видеть в стихах Хомякова хотя бы на грош признаки поэзии. Так, Б. Глинский, обобщая публикации о биографии поэта, о его богословских и даже юридических взглядах (не называя ни одного исследования собственно о поэзии), замечает: «Такое изучение приводит массу читателей к признанию исторической значимости духовного наследия Хомякова, освещает его тем светом правды, которую вольно или невольно, но тщательно скрывали, в интересах полемической борьбы, принципиальные его противники. <…> уже теперь начинает понемногу рассеиваться искусственно напущенный на этого писателя дым и чад русской публицистической литературы узко-тенденциозной окраски». А когда этот дым рассеется, то, по мнению Б. Глинского, Хомяков предстанет «как глашатай высшей правды жизни».[422] Однако предсказание о том, что истинная значимость Хомякова для русской культуры станет очевидной для всех, едва ли сбылось и к нашему времени. Уже на рубеже XIX—XX веков предавалась забвению христианская поэзия и А. К. Толстого, и А. С. Хомякова, неугодных либеральной «публицистической литературе», которая в то время имела силу и замалчивать, и искажать дух творчества поэтов, относящихся к первому ряду русской поэзии, переиначивать и высмеивать их биографии и взгляды с плебейским духом презрения.
Советские критики поддерживали авторитетность мнения Белинского о Хомякове, говорили о рассудочности, надуманности, рациональности стихотворений поэта. Иная точка зрения представлена в статьях В. В. Кожинова, В. Грекова и особенно М. М. Дунаева, в которых акцентируется внимание на христианской основе творчества Хомякова.[423]
В современных исследованиях христианский характер историософских воззрений, проявившихся в стихах Хомякова и Тютчева, не подвергается сомнению в силу совершенной очевидности, однако, будучи христианами в восприятии истории, в воззрениях на природу они, по мнению ученых, оказываются… пантеистами, что алогично по своей сути: невозможно одновременно мыслить Бога как Триединую Личность, Творца мира и как безличного духа, растворенного в природе.
Хомяков и Тютчев как глубокие мыслители не могли смешивать несоединимое. Оба поэта остро ощущали противоположность мира земного и горнего, «двойное бытие» и, конечно, не могли принять имманентизм, присущий пантеизму. Ни один из исследователей при утверждении пантеизма поэтов не опирается на сопоставительный анализ мировоззрений, не приводит развернутой, убедительной аргументации.
При этом отмечается близость как Хомякова, так и Тютчева к немецкой культуре, голословно утверждается влияние ранних натурфилософских работ Шеллинга на русских поэтов. Однако известно, что Тютчев отрицал сам философский подход к христианству, критиковал идеи и позднего, гораздо более близкого ему, Шеллинга[424]. Еще более странной представляется интерпретация творчества Хомякова Е. А. Майминым, наиболее подробно развивавшим мысль о пантеизме поэта, хотя и признавшим, что Хомяков не был шеллингианцем, но все же находившим в его стихах заимствования «шеллингианской образности и символики».[425]
Большинство советских исследователей в качестве аргумента, подтверждающего пантеизм любомудров, выдвигают то, что они восхищаются природой и обожествляют ее. По-видимому, источником подобного утверждения является незнакомство литературоведов с христианским воззрением на природу. Христианские и пантеистические взгляды на природу расходятся прежде всего в идее тварности мира. Отношение к миру как к дивному и чудному творению Божьему, для разума человеческого свидетельствующему о премудрости Божией, а для сердца и души являющемуся источником красоты, – характерная черта христианского восприятия природы. Согласно христианскому миросозерцанию, природа изначально пронизана божественными энергиями, благодать включена в самый акт творения мира, имеющий своим истоком Божественную Любовь[426], а позднее изливается в мир в Христовом воплощении. Человек воспринимает природный мир во всем его многообразии: как свидетельство божественного всемогущества, милости и мудрости[427], как мир изначально прекрасный, но поврежденный по вине человека грехом и вызывающий чувство жалости и ответственности за него, как мир, призванный к обожению вместе с человеком, как мир, наконец, не самодостаточный, от которого человеческий дух, превосходя природу, устремляется к высшему[428] – к познанию Творца помимо твари, в сиянии нетварных энергий.
Пантеизм же отождествляет Бога и мир, не приемлет идеи творения, утверждает концепцию вечного порождения природы безличным богом, так что они сливаются в единую субстанцию. Этот подход к природе, как известно, не рождает завершенных концепций, существует лишь как тенденция, и подобное миропонимание несравненно беднее, чем христианское – с его всеобъемлющим характером, драматизмом, напряженностью и высоким упованием.
Ощущение поэтом божественности природы и восхищение ее красотой – отнюдь не подтверждение его пантеизма. Для христианина мир, который может быть источником религиозных переживаний, не рождает религиозного поклонения, он есть мост, ведущий от творения к Творцу[429]. Более того, мир видимый с его красотой и гармонией, столь отличный от человеческого с его дисгармонией, может стать и источником искушения: погружаясь в великолепие видимого, человек рискует забыть о невидимом, воспринимая природу, подобно язычникам, телесно, но не духовно[430]. Это искушение оказывается особенно опасным для поэтов. Не вполне свободны были от него и Тютчев, и даже Хомяков.
В стихах Хомякова нет намека на то, что природа тождественна Богу или Бог природе. Для Тютчева Бог именно Творец мира, всемогущий и милосердный, а мир земной природы – это прежде всего мир тварный. В поэзии Хомякова также Бог – «Творец вселенной» («На сон грядущий», 1831), мир земной – «творенье» («Поэт», 1827; «Сон», 1826), «Божий мир» («Степи», 1828), «Божий свет» («К***», 1832). В стихотворении «По прочтении псалма» (1856) Хомяков, как и многие русские поэты, создает дивный гимн творческой силе Бога в духе ветхозаветной возвышенной поэзии:
Я создал землю, создал воды,
Я небо очертил рукой;
Хочу, и словом расширяю
Предел безвестных вам чудес;
И бесконечность созидаю
За бесконечностью небес…
<…> Не Я ль светила
Зажег над вашей головой?
Не Я ль, как искры из горнила,
Бросаю звезды в мрак ночной?
Мир природный, сотворенный Богом, прекрасный и стройный, свидетельствует о мудрости и благости Творца. В раннем стихотворении «Степи» (1828) также выражено безусловно христианское отношение к природе:
Куда ни взглянешь – нет селенья,
Молчат безбрежные поля,
И так, как в первый день творенья,
Цветет свободная земля.
Такой мотив характерен для христианского мировосприятия: мир, только что вышедший из Божьих рук, был, по слову Библии, хорош, не был поврежден злом. Так, для Тютчева звездное небо сохраняет свою первозданность («Таинственно, как в первый день созданья, / В безмолвном небе звездный сонм горит»), для Хомякова же чувство первозданности природы особенно остро переживается в степи, в ее просторах, где нет человека, искажающего мир своим вмешательством: «Там не пресек ее межами / Людей бессмысленный закон, / Людей безумными трудами / Там Божий мир не искажен». Поэт-христианин восхищается тем, что напоминает о мире, каким он был сразу же после его создания Творцом[431]. Мир, только что сотворенный Богом, изображается в стихотворении «Поэт»: «Все звезды в новый путь пустились, / Рассеяв вековую мглу, / Все звезды жизнью веселились / И пели Божию хвалу». Хвала Богу – это состояние природы, каждой ее сущности. Мысль поэта в полном согласии с патристической традицией – по воле Божьей человек тоже обретает голос для хвалы.