Не отвергая Божью милость,
И созидая, и круша,
И падала, и возносилась
Твоя славянская душа.
Самолюбивая Европа
В твоем народе, мир губя,
Веками видела холопа.
Но что Европа без тебя…[487]
Однозначен ответ на вопрос о необходимости возвращения к традиционной вере у Г. Горбовского: «О чем горланим? – “Власть плоха!”. / О чем молчим: – “Иссякла вера!”». Когда речь заходила о подвиге, Федор Сухов невольно вспоминал Бога: «Пою я твое Воскресение, о Господи, подвиг твой славный». Сергей Викулов в поэме «Посев и жатва», горюя о разрушенных национальных ценностях, их стержнем считает русскую деревню и Божью церковь: «И храмы с осанкою древней / (Кирпичная кладка вразлет), / И, к речке фасадом, деревня, / В которой никто не живет». Библейский цикл стихов создал и Николай Тряпкин.
Хомяков считал, что русский человек, в отличие от западного, всегда живо чувствует свои недостатки. В порыве национальной самокритики Тряпкин заявляет: «Окрестил меня Распутин, а породил меня монгол». Но, опираясь на Священное Писание, поэт, от имени Бога, проклинает гонителей Христа: «Израиль мой! Тебе уже не святы / Моих письмен горящие столбцы. / Да будешь ты испепелен стократы! / Да станут пылью все твои дворцы!».
Евангельские мотивы в сюжетных стихах замечательного поэта Николая Дмитриева придают им притчеобразный характер. Так, человеку кажется, что «в дни его разлада и терзаний, страха, боли, самых черных бед» следы Бога рядом с ним пропадают. Но это не так. На песке у реки жизни исчезают его собственные следы, ибо в трудную минуту Бог несет его, «как сына, на руках».
В эпоху безвременья не может не искать помощи у небесных сил В. Костров: «Как прожить без пристрастья и гнева – / Предсказать никому не берусь. / Укажи нам, Пречистая Дева, / Осенявшая милую Русь». По мнению Ст. Куняева, невозможно разобраться в непостижимо сложной жизни без обращения к заповедям и учению Христа: «Но ведь сказано, что “по плодам” / их поймете… Расставлены сети… / Что еще Он сказал? “Аз воздам…” / И последнее: “Будьте, как дети!”». «О вере буду петь. О вере. О вере, счастье и любви», – пишет замечательный лирик Василий Казанцев, и это вера в доброту и красоту, утверждение гармонии человека и его творца, поэта и тварного мира. По большому счету такая поэзия близка христианским идеалам.
Многие поэты, анализируя современное состояние мира, приходят к выводу, что дело не обошлось без вмешательства инфернальных сил. Так, у А. Мосинцева ощутимо явное присутствие в мире сатаны: «Мир ирреален. Мистика сплошная, / Где балом жизни правит Сатана». В том же духе передает свои ощущения С. Золотцев: «Словно представ перед вечностью – / страшен, унижен, велик – / город, отравленный нечистью». Впрочем, само по себе признание существования Антихриста в мире еще не дает основания говорить о духовном реализме писателя. «Чтобы верить в Антихриста, – справедливо утверждал В. П. Свенцицкий, – не нужно верить в Бога, бессмертие и даже в душу. Нужно просто иметь здравый смысл»[488].
Значительное место в стихах и поэмах Юрия Кузнецова занимают враждебные России силы, денационализированные, темные, сатанинские, человеконенавистнические. В последние годы от ощущения присутствия в мире сатаны поэт пришел к чувству Божьего промысла и явного наличия в мире Христа. При этом религиозное чувство, несущее в себе светлое, доброе, божественное начало неразрывно связано у Ю. Кузнецова с понятием «Святая Русь». Но патриотизм поэта не официально-утверждающий, а тот, о котором писал в свое время В. Соловьев: «Волей-неволей должны мы обратиться к патриотизму размышляющему и тревожному. Безотчетный и беззаботно-счастливый оптимизм патриотов ликующих, помимо их умственной и нравственной скудости, теряет под собой всякую фактическую почву на наших глазах»[489].
Поэтическая тетралогия Ю. Кузнецова о Христе «Детство Христа», «Юность Христа», «Путь Христа», «Сошествие в ад» без всякого сомнения – одно из самых значительных явлений русской литературы на стыке веков. Это итоговое поэтическое произведение русской литературы ХХ века. Автор блестяще воплотил свой замысел показать в образе Христа Бога и человека, больше того, духовный путь человека к осознанию себя Сыном Божьим во всей его силе и безмерной ответственности за судьбы человечества. Лиризм произведения проистекает из того, что поэт ощущал в себе неисчерпаемые творческие силы и передавал свое духовное родство с Христом. «Гениальность же художника, – подчеркивал Хомяков, – состоит только в яснейшем воображении задуманных идеалов, а гениальность критики – в яснейшем сознании отношения между произведением и первоначальною мыслию, которую оно назначено было выразить»[490]. Хотя поэма-цикл Кузнецова вызвала споры в критике, можно сказать, что поэт не отступил от духа Священного Писания в своей концепции Христа и истории человечества. Его творчество лежит в русле сложной ассоциативно-метафорической системы, и художник, опираясь на библейский текст, вправе домысливать, воображать, использовать апокрифы при создании своего произведения. У него, как и у других поэтов христианской ориентации, понятие о будущем связано с представлениями о жизни «вечной, нескончаемой». Поэтическая тетралогия Ю. Кузнецова о Христе – блестящий пример сочетания бессознательного и сознательного в художественном творчестве, как это понимал Хомяков. «Художественная воля задумывает, художественное воображение созидает, художественная критика сопровождает и одобряет творение», – подчеркивал философ[491]. Главное – это ощущение, что мы не оставлены высшими силами один на один с бедой. Так, Юрий Кузнецов в стихотворении «Новое солнце» пишет: «Матерь Божья над Русью витает, / На клубок наши слезы мотает, / Слезы мертвых и слезы живых». Таково и его видение Христа в урагане 12 июля 2001 года: «В разломе туч, над главами державы / Я увидал иконный лик Христа. / Я грешник, и всего одно мгновенье / Он на меня со строгостью взирал. / Белесой мглой заволоклось виденье, / И ураган Москву переорал».
Отвечая Чаадаеву, Хомяков подчеркивал: «Положение наше ограничено влиянием всех четырех частей света, и мы – ничто, как говорит сочинитель “Философического письма”, но мы – центр в человечестве европейского полушария, море, в которое стекаются все понятия» (1, 450). Думается, что Ю. Кузнецов вступает в эту полемику своим поэтическим словом. Автор глубоко убежден в том, что Россия – это последняя надежда человечества. С ее уходом оно неизбежно деградирует и погибнет: «Я ухожу. С моим исчезновеньем / Мир рухнет в ад и станет привидением – / Вот что такое русское ничто!». В поэме «Дом» автор подчеркивал непостижимость национального пространства и времени, быта и бытия, чувства и мысли. Это и «русский вздох, что удалью зовется», и «свобода русской воли», и почти философская категория, которой определяет русский человек свою жизнь, – «ничего»:
Что в этом слове «ничего» —
Загадка или притча?
Сквозит Вселенной из него,
Но Русь к нему привычна.[492]
Кузнецов как бы конкретизирует и наполняет зримыми образами смысл тютчевского «умом Россию не понять», подчеркивая величие, сложность, противоречивость и загадочность национального мира.
Творчество Ю. Кузнецова, как и поэзию О. Фокиной, И. Ляпина, Б. Корнилова, Н. Карташовой и многих других современных авторов, можно отнести, по выражению С. Викулова, к поэзии духовного сопротивления. Русь для них, как об этом писал Хомяков, «всякой мерзости полна». И вновь хочется обратиться к словам А. С. Хомякова: «Немало людей, которым страшен суд самобытной мысли, все они насмешливо радуются бесплодности нашего протеста: но мне кажется, они ошибаются. Скорый успех невозможен в борьбе с полуторавековым обманом, с полуторавековыми привычками. <…> Пусть длится еще умственная борьба, пусть медленно зреют ее плоды, но шаг, сделанный вперед, как бы мал он ни был, не останется бесплодным. То, что разум приобрел, того он уже не утратит»[493]. По мысли Хомякова, мирные землепашцы-домостроители сначала завоевывались, порабощались. Во многих языках славянин был синонимом раба. Но когда славяне сплачивались – давали отпор своим врагам (1, 90). Вообще поэты-неофиты Православия стремятся не столько к соблюдению и утверждению церковного обряда, сколько к той разумной вере, о которой говорил Хомяков.
Стихи религиозной направленности можно встретить на страницах таких разных по ориентации журналов, как «Москва», «Наш современник», «Новый мир», «Знамя». Воплощение христианских идей, а тем более просто утверждение веры в Бога, далеко не однозначны. Так, у Моисея Цетлина Бог жестокий, ветхозаветный: «Рыдали женщины, укрыв своих детей. / Спасая жалкий скарб, толпа металась. / И горняя из пламени рука / то появлялась, то опять скрывалась».[494]
Не продуктивна попытка некоторых современных русских поэтов обратиться к язычеству, в поисках корней национальной духовности. «Какое-то глубокое отвращение от древнего своего язычества заметно в народах славянских, – подчеркивал Хомяков. – Казалось, что не проповедь истины искала славян, а славяне искали проповеди истины».[495]
У многих современных поэтов явно ощутимы духовный кризис, чувство безысходности. Потеря корней, ощущение себя вечным странником, скитальцем особенно трагично. Это оборотная сторона еще недавно столь гордо звучавшего понятия «гражданин мира». В поэзии Людмилы Абаевой явно ощутима безысходность земной жизни: «Я жизнь живу как будто на краю / и потому гнезда себе не вью, / что время злое все нещадно рушит, / удел земного – пепел и зола». «Но поведай мне, Бога ради, / Что мы в хаосе мировом?» – задает Сергей Надеев характерный для поэтов этого направления вопрос и не может найти ответ на него, ибо приходится признать, что без веры люди «безутешно обречены кротким сердцем плутать в тумане одиночества и вины». Близкие этому мысли и чувства есть в стихах Алексея Биргера, Ларисы Миллер, Ольги Кучкиной. Суть их позиции выражена в короткой фразе: «Вот карниз и тянет вниз».