форм, но в ней властвует разрушительный и всепобеждающий парадокс, и она впадает в великий грех гордыни.
Национально ориентированная поэзия ярко индивидуальна, оригинальна. «Стихии человеческие не вкрапляются друг в друга, – писал Хомяков, – не срастаются каким-нибудь механическим соприкосновением. Это начала огненные и творческие: это жизнь и дух» (1, 73). Поэты-почвенники широко используют в своем творчестве традиции народного творчества. Восхищаясь русским фольклором, Хомяков вопрошал: «У кого столько своей, родной, души?» (1, 455). Главным в общественной жизни Хомяков считал «долг, закон, правду, порядок» (1, 454). Те же социальные ценности утверждают в своем творчестве и поэты-почвенники. «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та, и другая требует от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим», – писал в свое время Н. С. Гумилев[506]. Неисчерпаемы возможности национальной культуры, укорененной в тысячелетнем пласте православной духовности.
С другой стороны, поэты либерально-демократической направленности всеми силами стремятся прорваться и приобщиться к западной культуре. Их принимают, приветствуют и поддерживают материально по политическим соображениям. Но надо помнить справедливую мысль А. С. Хомякова, что «русского, чуждающегося всего русского, англичанин не может признать себе равным. Действительно, англичане могут видеть себе братьев в людях, принадлежащих другому племени и другому народу, но никогда не признают своих братий в своих обезьянах»[507]. Говоря словами А. Хомякова, «настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому. Таким образом, мы будем подвигаться смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными»[508]. «Закон цельности» для Хомякова «остается неприкосновенным, несмотря на раздвоенность, нестройность и беспорядочность исторических стихий»[509]. Это непреложная истина, которая остается самой актуальной и необходимой для нашего времени.
П. М. Тамаев«Жизнь духа и дух жизни» в поэзии А. С. Хомякова 1850-х годов
Формула А. С. Хомякова «жизнь духа и дух жизни»[510] (стихотворение «Киев») значима и знаменательна не только для понимания его лирики, но и для прояснения содержания, смыслов, образного строя, стиля русской поэзии середины ХIХ века. Начало ее коренится в апостольских посланиях: «Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что буква убивает, а дух животворит»; «Духа не угашайте» (2 Кор. 3, 6; 1 Фес. 5, 19). Е. Н. Лебедев считает, что проблема «дух – бездуховность», «вера – безверие»[511] составляет ядро философской лирики 1850-х годов. Семантика хомяковской стихотворной строки иерархически выверена: жизнь духа владычествует над миром и землей; это Дух созидающий, утверждающий и сохраняющий, Он сопутствует Слову и проявляет Его действие. Данный принцип уже заявлен и воплощен в программном стихотворении Хомякова «России» (1839), определяя его эмоциональный и художественный строй: «Твое все то, чем дух святится, / В чем сердцу слышен глас небес, / В чем жизнь грядущих дней таится, / Начало славы и чудес…» (111–112). Дух жизни, хотя и отнесен к пределу земному, однако составляет его высокие начала: воспоминание, былое, удел, любовь, жизнь души и сердца, сияние веры. Все это помогало поэту-мыслителю «проникать в сокровенный смысл явлений, схватывать их взаимную связь и их отношения к целому», – отмечал в своих воспоминаниях А. И. Кошелев[512]. Поэтические формулы-образы «дух жизни и жизни дух» станут сквозными в поэзии Хомякова 1840 – 50-х годов. Почти в каждом произведении они будут определять своеобразие лиризма, стиль, особенности стиха. Последнее проявляется в ключевых, ударных, смысловых рифмах: «Вы, сильные, склоните робкий слух; / Вы, мертвые и каменные груди, / Услыша песнь, примите жизни дух» («Видение», 1840). В стихотворении 1854 года «Ночь», в заключительной строфе, метафора – «Пусть зажжется дух твой пробужденный» – вызовет к жизни два сравнения, которые поддерживают высокий слог: «Пусть зажжется дух твой пробужденный / Так, как звезды на небе горят, / Как горит лампада пред иконой» (136). Таким образом, словно сбывались ожидания и надежды Н. В. Гоголя, определившего, по-видимому, по первым стихам 1840-х годов новое качество поэзии Хомякова: «Сделались поэтами даже те, которые не были рождены поэтами, которым готовилось поприще не менее высокое, судя по тем духовным силам, какие они показали даже в стихотворных своих опытах, как-то: Веневитинов <…> и Хомяков, слава Богу еще живущий для какого-то светлого будущего, покуда еще ему самому не разоблачившегося».[513]
После 1852 года (в этом году умерли жена Екатерина Михайловна и Николай Васильевич Гоголь) жизнь и творчество Алексея Степановича приобретает иное качество – духовно-историческое. В одном из писем этой поры он признается: «Я много в душе переменился. Детство и молодость ушли. Жизнь для меня в труде, а прочее все как будто во сне»[514]. Детство и молодость здесь понятия не столько физиологического состояния человека, сколько его умственно-духовного и творческого возраста: «<…> к детству не может, да и не должен, возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “в меру возраста, в мужа совершенна”» (III, 355). Последние создания Хомякова (стихотворения, письма-статьи, посмертные слова) явятся результатом напряженной внутренней работы. За год до своей кончины в письме-наставлении к И. С. Аксакову он выскажется: «Нам нужно все идти вглубь» (VIII, 373). По-видимому, Алексей Степанович чувствовал, что наступает та часть жизненного пути, которая характеризовалась народным словом-образом «седя на санех», поэтому в творениях своих он стремился освободиться от «личного произвола» и создавать «истинно-христианские художества» (III, 354). В октябре 1852 года появилось стихотворение «Воскресение Лазаря»; по признанию самого поэта, оно явилось откликом на мистическое свидание с умершей женой, «встреча» эта состоялась во сне. Одно из наиболее биографических произведений Хомякова приобрело особый вид парафразы на тему Нового Завета и слов Иоанна Златоуста. Связь с последними наиболее ощутима в первой части стихотворения и в заключительных гимнических строках. Как и в духовных творениях, Хомяков воспевает силу Слова Божьего, сокрушившего «плен могилы». Ораторские формулы (а именно они определяют стиль введения), наверное, можно было бы изобретать и изобретать, чтобы в какой-то мере приблизиться к постижению события-предтечи онтологического факта Нового Завета: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет» (Ин. 11, 25), – но поэт даже здесь сдерживается. Воскресение Лазаря, эту умонепостигаемую метаморфозу, Хомяков проецирует на себя: «Молю, да слово силы грянет, / Да скажешь “встань” душе моей, / И мертвая из гроба встанет / И выйдет в свет твоих лучей!» (131). Следует обратить внимание на то, как Хомяков переключает регистры: событие вечной истории, мистерии он делает вполне личным. Осуществлено вроде бы незначительное изменение – Воскрешение Лазаря в Новом Завете и «Слово на воскрешение Лазарево у Иоанна Златоуста»; у Хомякова же акт победы жизни над смертью поименован как Воскресение Лазаря. Тем самым подчеркивается личностный момент: каждый способен обновить человеческое естество, спасти погибшего, а для этого необходимо «поспешить искренним и решительным покаянием возвратить сердцу чистоту, чистотою дар терпения»[515]. Если мертвый Лазарь «ожил и восстал» благодаря «Слову силы» Бога, то лирическому герою надо приложить много усилий, трудиться, страдать, молиться («молю, да слово силы грянет»), чтобы «ум, очищенный Чашею Христовою, соделался зрителем духовных видений: он начинает видеть всеобъемлющий, невидимый для плотских умов промысел Божий» (I, 548). Хомяков, подобно своим великим предшественникам (древнерусским книжникам) и современникам (писателям светским и духовным), намечает поэтический абрис своего жизненного пути, направление «внутренней работы духа», устремляет свой взор внутрь и делится открытиями и прозрениями, которые родились в сомнениях и борениях. Его младший единомышленник Ю. Ф. Самарин свидетельствует: «Он <…> не боялся <…> спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса, и выносил оттуда свою веру во всей ее цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте» (VIII, 273). Эта внутренняя работа нашла отражение в стихотворениях-завещаниях: «Вечерняя песнь» (1853), «Ночь» (1854), «Раскаявшейся России» (1854), «Как часто во мне пробуждалось…» (1856), «Труженик» (1858), «Подвиг есть и в сраженьи…» (1859), «Картина Иванова. Письмо редактору “Русской беседы”» (1858) (вместе с включенным в него стихотворением «Счастлива мысль, которой не светила…»), «Спи» (1859).
В поэтических раздумьях, медитациях 1850-х годов автор не только проповедует и призывает (исследователи единодушно отмечают императивный пафос стихотворений Хомякова этого времени). Их содержание не сводимо к декларациям славянофильских идей, в них нет желания обратить в свою веру колеблющихся и «ненаших». Как поздний Гоголь, объяснявший соотечественникам в письмах по поводу «Мертвых душ», что все последние его сочинения – история авторской собственной души, так и Хомяков сосредоточен на душевном деле, «душевной правде» (гоголевская формула). Он стремится показать, «в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света» (129).