Тема «личного обновления» в письмах и стихотворениях 1850-х годов становится доминирующей у Хомякова. В эту пору он возвращается к драме, в которой лирический герой несет бремя трагической борьбы на себе и в себе. Но столкновение, сшибка героя носит не внешний характер, а внутренний: стихотворения этого времени следует рассматривать как акты самопознания, здесь человек «борется за свое в себе и тем самым утверждает настоящую связь своей земной судьбы и своего горнего назначения»[516]. Процесс внутреннего знания, познания Хомяков будет демонстрировать в поэтических созданиях, письмах и, пожалуй, главное, что в них открывается – творческая природа человека.
В письме к Ю. Ф. Самарину он предлагает программу «трезвого смирения» и «обновленной чистоты» русского человека: «Вековая апатия <…> должна исчезнуть в один миг?! Привычки, устаревшие или, лучше сказать, уматоревшие и в то же время питаемые всем современным строем должны быть брошены разом! На всех язвах должно вдруг нарасти румяное тело?! Возможно ли?! Правда, пророк говорит: “Ты очистишь меня, и проказа моя ссыплется с членов моих, как мука, и плоть моя выйдет из-под нее румяна, как плоть новорожденного младенца”» (VIII, 295).
Поэтическим аналогом этого суждения стало стихотворение «Как часто во мне пробуждалась…» (1856). Постижение в себе «неданного», то есть субстанционального, составляет ядро этого сочинения. Лирическое «я» обнаруживает себя в том, что мыслит, что чувствует, что действует, – одним словом, Хомяков представляет подлинное знание о себе самом, которое не феноменальное, а субстанциональное. Жизнь человеческого духа выражена прежде всего в метафорах первых двух строф: «Как часто душа пробуждалась», «Просилася <…> сказаться словами она», «Рвалася вещать твою волю земле» (140). Третья, четвертая и пятая строфы представляют собой молитвенное обращение к Спасителю. Душевные порывы выражены в словах-возгласах, вопрошаниях. Единая форма начала стихотворной строки – «Молил тебя дать им пророка», «Молил тебя, в час полуночи», «Молил тебя с плачем и стоном» – нацелена на то, что поэт стремится проникнуть в вечные начала человеческой души. Это стихотворение вполне соотносимо с молитвою по содержанию и по форме.
«Молитва, – пишет Игнатий Брянчанинов, – излияние сердечных желаний, прошений, воздыханий падшего, убитого грехом человека перед Богом» (I, 138). В первых двух строфах Хомяков обозначает исходную ситуацию, онтологическую по своей природе: человек – «дольник греха», и поэтому ничто не должно заслонять этой мысли. Бытовые заботы подчас убаюкивают людей, и они впадают в привычную, повседневную дремоту. Игнатий Брянчанинов напоминает: «Когда восстанешь от сна – первая твоя мысль да будет о Боге» (I, 139).
Лирический герой хомяковского стихотворения намеренно пробуждает свое сердце, побуждает его к жизни, к плачу: «Молил тебя с плачем и стоном…». Это начало молитвенной речи, сердечного голоса, который увлекает ум, рождающий молитвенные помышления. Прежде он стремится исторгнуть из груди скопившиеся стенания: «Душа <…> просилася людям и братьям / Сказаться…», «Как часто, о Боже! рвалася…» (140).
Эмоционально-напряженные глаголы этих строф передают особое, не будничное состояние человека. Молитвенные плач и помышления рождают обращения к Богу и просьбы к Нему, что составляет содержание основной части стихотворения. Высокая тема и экспрессия обусловили весь поэтический строй произведения. Композиционно оно распадается на две части: в первой (строфы 1, 2) показано приуготовление сердца и ума к общению с абсолютом, а во второй (строфы 3, 4, 5) – молитвенные обращения и просьбы грешного человека к Богу.
Стилистика стихотворения соответствует высокому содержанию: метафорический строй первых двух строф поддерживается риторическими восклицаниями, анафорическими стихами в составе почти каждой строфы, что позволяет усиливать эмоциональное напряжение. Хомяков прекрасно понимал природу молитвы, знал, что она не направлена на выпрашивание земных благ: «грех переносить требования или услаждения жизни земной в молитву» (VIII, 353), – поэтому просьба человека должна соответствовать минуте скорби, а этот сердечно-духовный жест, проявление свободного выбора и побуждения обусловили высокую лексику стихотворения: «вещать волю», «безумцев, бродящих во мгле», «глаголами правды твоей», «во прахе простерт пред тобой».
Стихотворения-исповеди, стихотворения-покаяния, стихотворения-наставления Хомякова 1850-х годов имели широкий диапазон и отклик. В одном случае какое-то из них могло прозвучать на всю страну и вызвать негативную реакцию как у «наших», так и «ненаших». Неприятие, например, вызвало в стане тех и других стихотворение «Раскаявшейся России» (1854). Произведение это характеризовали как обличительное, с покаянными словами, обращенными к России, с разоблачением ее грехов. Исследователи считают его своеобразным рубежом в развитии славянофильских идей. Правда, при этом оговариваются, что стихотворения славянофилов на историческую тему были вполне лирическими, где объектом изображения выступали не события и идеи, но настроения, исторически сформировавшиеся симпатии и антипатии. Лирика истории преломлялась через мировоззрение поэтов-славянофилов, в ней выделялось идеологическое, головное начало, что, наверное, не совсем исчерпывает эмоциональный строй произведений Хомякова, Аксаковых, Тютчева. Н. В. Гоголь убеждал читателей в том, что главным «источником лиризма» является «соприкосновение с Богом». Другим предметом, вызывавшим лиризм «у наших поэтов», «близкий к библейскому», стала Россия. «При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека» (76). И Гоголь, и Хомяков убеждены в том, что просветленный взгляд родится не вдруг: он созидается духовным, эпическим трезвением.
Алексей Степанович свое поэтическое послание, обращение к России, начинает в духе личного покаяния, оно возникает в результате того, что человек чувствует: грех усилился в мире, но это в первую очередь его грех. В начальной строфе стихотворения «Раскаявшейся России» поэт сознает свою и общую греховность и раскаивается. Построена она как развернутая антитеза, в первой части которой следуют отрицательные однородные словесные конструкции: «Не в пьянстве похвальбе безумной, / Не в пьянстве гордости слепой, / Не в буйстве смеха, песни шумной, / Не с звоном чаши круговой…» (137).
Перечислительные отношения этих формул не исчерпывают смысла фрагмента. Здесь поэт использует кумулятивный принцип организации четверостишья, позволяющий выразить степень уязвленности своей и русского общества. С противительного союза начинается вторая половина первого восьмистишья – он резко меняет содержание и тон стихотворения. Здесь все подчинено мысли, которую святитель Игнатий Брянчанинов определял как «тщательное наблюдение за всеми делами, словами и помышлениями своими» (I, 172). Этим и обусловлен словесный ряд данной части текста: «Но в силе трезвенной смиренья / И обновленной чистоты / На дело грозного служенья / В кровавый бой предстанешь ты» (137).
Во второй строфе стихотворения «Раскаявшейся России» тема «личного обновления» только продолжена. По мысли автора, этот процесс очищения должен быть не сиюминутным, а постоянным; внутренняя работа, диалог с самим собой не может прерываться ни на минуту: «<…> как муж разумный, / Сурово совесть допросив, / С душою светлой, многодумной / Идет на божеский призыв, / Так, исцелив болезнь порока / Сознаньем, скорбью и стыдом, / Пред миром станешь ты высоко, / В сияньи новом и святом» (137). К тому же душевно-сердечное делание совершает не только отдельный человек, но и весь народ, остановка на этом пути гибельна, она приведет к духовному тупику, что уже случалось в истории с народом Израиля.
Эта мысль для Хомякова стала ведущей в последнее десятилетие. Наиболее развернутое выражение она получила в статье-письме «Картина Иванова»: «Он (Израиль) принадлежал Истине: ему стало казаться, что Истина принадлежит ему! Он был Божий: ему стало казаться, что Бог – его, и со дня на день росла эта гордость» (III, 351). Поэтическое предупреждение своим соотечественникам Алексей Степанович выскажет также в стихотворениях «По прочтении псалма» (1856), «Широка, необозрима, чудной радости полна…» (1858). В них, а также письмах этой поры идеал поэта сверен по Христу: «Один только Христос, не будучи дольником греха и подчинившись добровольно логике человеческих отношений в Божием миру, то есть страданию и смерти, осудил эту логику, сделав ее несправедливою к человеку вообще, которого Он в Себе представлял» (VIII, 359). Поэтому сверхлогика человека и его место среди братьев осуществляется «по закону Его общего строительства» (VIII, 359). Только любовь к Истине способна пробудить ближнего: «Ты вставай во мраке, спящий брат…» («Ночь», 1854); «Вставай же, раб ленивый Бога! / Господь велит: иди, иди!» («Труженик», 1858). Но это лишь начало многодневной и тяжелой работы: «Нет отдыха: вперед, вперед! / Взгляни на ниву; пашни много, / А дня не много впереди…» («Труженик», 1858). Подобно наперснику, персонажу высокой трагедии, поэт в стихотворениях-монологах остро чувствует гибельность происходящего, заблуждение, ошибку, вину братьев, участников вековечной борьбы. Этим объясняется дидактика его слов-партий, высокий слог, метафоричность и употребление исторических аналогий. В них зазвучали «те густые и крепкие струны» славянской природы, «от которых проходит тайный ужас и содрогание по всему составу человека» (86).
Было бы несправедливо говорить о том, что почти вся лирика Хомякова тенденциозна и что она связывала его поэтическую мысль. Диапазон русской артистической природы необычайно широк: от суровой трезвости до безотчетного чувства любви, которое рождает мягкие, нежные звуки и мелодии. Кроме «призывной» лирики, у поэта в эту пору появляются шедевры, в которых вновь напоминает о себе основной хомяковский провиденциальный сюжет. Речь в данном случае идет о стихотворениях 1859 года «Подвиг есть и в сраженьи…» и «Спи». Оба произведения биографические, они явились органическим продолжением переписки поэта со своими близкими, что подчеркивает их «домашний» характер. Стихотворение «Подвиг есть и в сраженьи…», – действительно, размышление по поводу письма к Е. С. Шеншиной, как считают комментаторы пр