оизведений Хомякова, но оно не рождено только конкретной ситуацией, какими-то жизненными обстоятельствами, которые лишь подтолкнули Хомякова к раздумьям. Письмо к женщине, потерявшей мужа, Хомяков начинает с сомнений, с незнания: «Вы у меня спрашиваете совета, дорогая Евгения Сергеевна, о том, что вам делать и чему посвятить жизнь свою, а я и не отвечал, и не умею отвечать, что делать в жизни? <…> Пусть ухо прислушивается к голосу Бога в сердце своем, а ответ будет». Другой вопрос касается душевно-сердечной области жизни человека – как ему преодолеть гнет горя? «Сами вы знаете, какое пережил я горе или, лучше сказать, в каком горе живу. Пережить горе настоящее нельзя, да и не дай Бог» (VIII, 414).
Стихотворение «Подвиг есть и в сраженьи…» представляет собой по существу монолог героя трагедии, мистерии. Произносится он в одиночестве, рядом нет персонажа-антагониста, скорее мыслится человек слабый, колеблющийся, пасующий перед роковыми обстоятельствами, которого нужно поддержать, ободрить словом. Диалогический характер монолога несомненен, особенно вступительные четыре строки. Вслед за Пушкиным («Пир во время чумы»: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю, / И в разъяренном океане <…>/ Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья»)[517] и за Гоголем («Тарас Бульба»: состояние, которое переживает Андрий во время боя, – «что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется как пьяный»)[518] Хомяков в свойственной ему антитетической манере утверждает иную, не рыцарскую героику, иной, не западный, не просветительский и не романтический героизм с самолюбованием, но личный нравственный идеал подвижничества. Это идеал не от мира сего: «Высший подвиг в терпеньи, / Любви и мольбе» (146).
Беды и утраты, пережитые Хомяковым, привели его к такому духовному состоянию, которое рождает речь, охватывающую «насквозь всю душу» (выражение Гоголя). Подвиг в терпении и мольбе, подвиг непротивления злу насилием продемонстрировали миру первые русские страстотерпцы Борис и Глеб в ХI веке. Спустя несколько столетий Хомяков стремится убедить своих соотечественников, в первую очередь дворян, что деяния их братьев – не единичный жизненный акт своего времени, а явление субстанциональное: «Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе» (Мф. 16, 34).
Вторая часть стихотворения «Подвиг есть и в сраженьи…» представляет собой монолог, обращенный к воображаемому собеседнику. Он состоит из двух восьмистиший, ритмическое единство их определено комбинацией рифм, к тому же они обладают смысловой и интонационно-синтаксической завершенностью. Первая строфа по своей природе антитетична, она построена в виде сложноподчиненного предложения, его семантически зависимая часть состоит из цепи метафор, выражающих человеческие душевные язвы и недуги: «Если сердце заныло / Пред злобой людской, / Иль насилье схватило / Тебя цепью стальной; / Если скорби земные / Жалом в душу впились». Седьмой и восьмой стихи данной строфы звучат в иной, контрастной по отношению к начальным шести стихам тональности – жизнеутверждающей. Недугующая душа способна преодолеть болезни и исцелиться с помощью живой веры в Христа: «Вера – естественное свойство души человеческой, насажденное в ней милосердным Богом при сотворении» (I, 496). Вера неразрывно связана с делом. В этом состоит суть призывных заключительных строк первого восьмистишья: «С верой бодрой и смелой / Ты за подвиг берись» (146). В этой неразрывности веры и дела, дела и веры состоит смысл человеческого бытия и жизнь его духа. Именно они дают ему способность «хождения по водам»: «Есть у подвига крылья, / И взлетишь ты на них / Без труда и усилья / Выше мраков земных» (146). Смысловое, ритмическое, интонационно-синтаксическое единство второй строфы несомненно, но, в отличие от первой, где главенствует подчинительная связь ее частей, она сменяется сочинительной связью, смысл которой заключен в выражении целого, гармоничного, а не разлада.
Стихотворение Хомякова «Спи» (1859) можно рассматривать как заключительное слово его завещания. За несколько месяцев до кончины поэт признавался своим близким в предчувствии смерти. Это произведение завершало одно из писем к И. С. Аксакову. Часто стихи Хомякова являются органической частью основной темы его посланий. «Спи» можно и нужно воспринимать как вещь вполне биографическую: прошли детство, молодость… В письмах к И. С. Аксакову постоянно возникает мысль о некоем общем законе, точнее «законе Его общего строительства» (VIII, 359), которым определяется сущность человека, жизненный путь и понимание его назначения. Значит, не исключено, что стихотворение «Спи» можно воспринимать как медитацию на этот мотив.
В произведении отражены три основные стадии человеческой жизни: детство, молодость и старость. В связи с этим на память приходят стихи Пушкина «Телега жизни» и «Вновь я посетил…», в которых поэт размышляет о мудрости и универсальности надличностного «общего закона». Его действие сказывается в том, что на сцене мировой истории активным персонажем оказывается то одно, то другое поколение. Сюжеты и коллизии мировой мистерии движутся и развиваются беспрерывно, но в этой безличностной пьесе, по мысли Пушкина, человек должен исполнить свое назначение – не забыть, кто он и откуда.
Стихотворение «Спи», думается, не следует воспринимать лишь как хомяковский вариант пушкинских элегий, хотя, наверное, он держал их в уме. Произведение Алексея Степановича, как и многие другие его создания, вполне можно считать автобиографическим: в нем угадываются мотивы и поэтические строчки прежних стихотворений. Первая строфа написана в духе «отцовской» лирики: это воспоминания об умерших первенцах (предчувствие смерти, о котором Хомяков писал своим близким, конечно же, пробуждало в памяти и беззаботность его малюток, и их кончину). Вторая же строфа читается как вариация стихотворения «Труженик» (1859). Но, может быть, главное в данном случае – не стремление определить, с каким произведением Хомякова следует соотнести ту или иную строфу, строку элегии «Спи», а в чем-то другом.
Прежде в стихотворениях «Ночь», «Как часто во мне пробуждалась…» (1856) поэт пытался освободить свою душу «от ленивого сна», пробудить своих соотечественников к внутренней работе: «Ты вставай во мраке, спящий брат! / Пусть зажжется дух твой пробужденный / Так, как звезды на небе горят, / Как горит лампада пред иконой» (136). Теперь же рефреном звучит антоним лексеме «пробудись» – слово-призыв «Спи». Чем объяснить такую перемену? Может быть, разгадка заключена в особенностях жизни русского духа, которые современный поэт Юрий Кузнецов называл «русской дремотою»[519]. Эта дремота не позволяет просвещенному уму все подвергнуть сомнению, помогает защитить душу от разъедающей рефлексии.
В антропологии Хомякова особое место занимает мысль о целостности человека, в каждом возрасте которого есть то, что рождает и питает благодатный образ. В детстве таковыми центральными силами, формирующими человеческий облик, являются духовный инстинкт, детская улыбка, детское восприятие мира («Днем наигравшись, натешившись <…> Спишь, улыбаясь, малютка» (148)). Они помогают ребенку правильно ориентироваться: «На злое будьте младенцы», – заповедовал нам апостол Павел (1 Кор. 4, 20). Жизненный день (молодость и зрелость) нельзя прожить под знаком детской простоты, ибо «к детству не может и не должен возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “в меру возраста, в мужа совершенна”» (VIII, 355).
Как достигается эта духовная высота? В стихотворении «Спи» процесс внутреннего устроения «не прописан» так подробно, как это сделано в статье-письме «Картина Иванова». В поэтическом же произведении слово, метафора выскажут больше, чем многостраничный текст, в нем ярче явлено свое, хомяковское, которое читается в его реминисценциях («подвиг дневной» – не прямая, но узнаваемая цитата из стихотворения «Подвиг есть и в сраженьи…»). Более же всего собственно авторское проглядывает в формулах: «Что-нибудь начато, что-нибудь сделано». Казалось бы, нейтральные, этикетные словосочетания, но они выражают суть Алексея Степановича как русского человека. В близких, дорогих его сердцу людях он ценил прежде всего «младенческую чистоту», кротость и «преданность общему делу» (VIII, 300). Думается, эти черты были присущи и самому Хомякову: «Труженик, в горести, в радости, путь ты свершаешь земной; / Утром отмеренный, к вечеру кончен твой подвиг дневной; / Что-нибудь начато, что-нибудь сделано: куплен твой отдых ночной. Спи» (148). По-видимому, собственный духовный опыт поэта позволял предложить своим «детям» способ преодоления логики человеческих отношений: «Мера каждого безмерна, как грехов вообще, и в каждом она облегчается милостию Божией, по закону Его строительства» (VIII, 359). Следование в русле закона Христова человек осуществляет в бескорыстном труде для пользы других.
Заключительная строфа построена как развернутое сравнение: старость уподобляется потухающему небосклону. Такие картины чаще всего открывали романтические элегии, задавали основное настроение, во многом определяли образный строй, стиль, мелодику стиха. Здесь же все по-другому – нет романтических скорби и уныния по утраченным безвозвратно юности и жизни. Сближение человеческого возраста и природной поры угасания у Хомякова имеет иную, не романтическую семантику. В духовной литературе картины мироздания читаются как страницы книги природы: «Она открывается для последователей и учеников Евангелия, для любителей славы небесной» (I, 403), – поэтому финал стихотворения «Спи» не мрачен, наоборот, тон в нем задают первое и заключительные слова: «С светлым лицом», «первым сияньем твой