озаряется сон» (148). Они в целом определяют умиротворяющее настроение как строфы, так и всего произведения.
К исполнению этой творческой задачи был устремлен Алексей Степанович, которого более занимала мысль, «чтобы отыскать в самом себе то, что действительно самому присуще, что лежит в сердце его сердца, <…> чтобы отыскать свою коренную любовь» (III, 358). Это один из основополагающих принципов русской школы, рождающий самобытность национально-индивидуальную. Он позволяет художнику «освободиться из этой прихотливой и беспутной смеси любовных влечений к явлениям мира и искусства». Процесс такого освобождения долгий и трудный. Только каждодневная духовная работа, внутреннее делание, постоянное выполнение душевного дела могут обнаружить под «полуторастолетним наслоением» нашу внутреннюю жизнь, которая «принята нами из семейного обычая, более же всего от храма Божия» (VIII, 358).
Д. А. БадалянА. С. Хомяков и московское художественное общество
Историки не раз подчеркивали, что творчество А. С. Хомякова «не может изучаться в отрыве от его жизни. <…> Совершенно необходимо знать его личность и его поступки для того, чтобы понять его учение». Так в 1930-е годы писал А. Гратьё, а уже в наше время как принципиальную позицию повторила эти слова Н. Н. Мазур.[520] Работы Хомякова в сфере художественной критики известны и отмечены исследователями. Однако при этом за пределами исследования остались существенные обстоятельства, предшествовавшие (и отчасти сопутствовавшие) становлению Хомякова как критика и теоретика искусства: его опыт собственного художественного творчества и деятельность в Московском художественном обществе.
Если факты творчества Хомякова-художника, иконописца, а по преданию и архитектора, хоть сколько-нибудь известны[521], то его общественная деятельность в художественной сфере оказалась забыта. Она не только остается не исследована, но до недавнего времени даже не была отмечена исследователями. Только некоторые посвященные Хомякову работы предельно кратко упоминают об участии его в учреждении Училища живописи и ваяния, впервые отмеченном В. Н. Лясковским[522]. Конкретные примеры активной деятельности Хомякова в жизни Московского художественного общества впервые оказались приведены лишь в вышедшей в 2005 году монографии С. С. Степановой «Московское училище живописи и ваяния. Годы становления»[523]. А между тем в 1830 – 40-е годы Хомяков приобрел редкий для своего времени опыт организаторской деятельности в сфере искусства и совершенно уникальный опыт организации художественных выставок.
Важно заметить, что еще с молодых лет Хомяков проявлял серьезный интерес к изобразительному искусству. В 1825–1826 годах он обучался в парижской Академии изящных искусств, а в 1827–1828 годах, будучи в Петербурге, часто посещал Императорский Эрмитаж, изучал хранящиеся в нем произведения и делал с них зарисовки[524]. Продолжал он заниматься живописью и в более поздние годы. По воспоминаниям В. И. Хитрово и кратким упоминаниям в переписке Хомякова можно понять, что начиная с февраля 1852 года он часто работал над портретами своей покойной жены Е. М. Хомяковой[525]. Наконец, исследователями еще ни разу не был отмечен совершенно необычный факт. В сентябре 1831 года, как сообщала надеждинская «Молва», Хомяков устроил в своем доме на Петровке выставку художественных произведений из стекла, выполненных английским мастером Финном[526]. Именно с таким опытом Хомяков начал свою деятельность в этом обществе.
Московское художественное общество (МХО), а также созданное при нем Училище живописи и ваяния (с 1865 года – Училище живописи, ваяния и зодчества) в течение нескольких десятилетий XIX века являлись основным художественным центром Москвы. Они прямым образом повлияли на создание в Москве самобытной художественной среды и формирование в изобразительном искусстве основ так называемого московского направления, которое имело ярко выраженный национальный характер. В 1840–50-е годы здесь получили образование такие мастера живописи, как В. Г. Перов, А. К. Саврасов, Н. В. Неврев, В. В. Пукирев, И. М. Прянишников и В. Е. Маковский.[527]
Официально МХО было учреждено в 1843 году. Но его история восходит к 1833 году, когда у кружка художников, сложившегося годом прежде и названного Натурным классом, появилось небольшое общество меценатов, и он преобразился в Художественный класс. Этот класс могли посещать до 65 учеников, причем 25 из них обучались совершенно бесплатно. Расходы на содержание класса покрывались за счет взносов 16 подписчиков, вносивших по 250 рублей (или более) в год с правом обучения двух учеников. Одним из таких подписчиков стал Хомяков. Известно, что с 1833 года по его направлению в Художественном классе обучался некий Борис Морозов.[528]
С. С. Степанова полагает, что в 1835 году, после того как один из трех директоров класса Ф. Я. Скарятин уехал в Италию, его должность занял Хомяков.[529] Однако Ю. Ф. Виппер, изучавший документы МХО в 1880-е годы, описывая переломные для общества события весны 1837 года, называет директорами класса только М. Ф. Орлова[530] и А. Д. Черткова. Хомяков же впервые упомянут им в рукописи «Истории Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве» в апреле этого года в числе рядовых подписчиков класса.[531] Дело в том, что к 1837 году число подписчиков ощутимо уменьшилось, и к апрелю этого года (т. е. за несколько месяцев до окончания срока четырехлетней подписки) средства на его содержание иссякли. Встал вопрос о дальнейшем существовании класса. Оставшиеся подписчики уже было решили «прекратить временно действие общества и сим самым все должности по классу как-то директоров и помощников оных».[532] Для закрытия был создан «особый комитет» из трех человек: вместе с двумя прежними директорами в него избрали и Хомякова. Однако на следующем собрании 3 мая 1837 года члены общества постановили «открыть снова Класс на прежних основаниях, если соберется от 28 до 30 человек».[533] Вероятно, благодаря усилиям «особого комитета» собралось 39 подписчиков, готовых вносить средства в течение шести лет. А комитет, в который входил Хомяков, и в дальнейшем действовал как руководящий орган общества Художественного класса.
Примечательно, что в 1830-е годы среди москвичей, близких к Художественному классу, звучали речи о формировании «нашего национального вкуса к живописи» и раскрытии в искусстве «физиогномии русской с ее особенным выражением».[534] Иначе говоря, ставился вопрос о народности и национальном своеобразии искусства – та самая проблема, которую в 1840–50-е годы стал обсуждать в своих статьях Хомяков-критик.
Новый период испытаний для класса начался в 1842 году после смерти наиболее активного его деятеля Орлова. Переживающий за судьбу класса генерал-губернатор Москвы князь Д. В. Голицын просил гражданского губернатора И. Г. Сенявина принять на себя заботы о классе, а также пригласить для участия в его делах В. В. Суровщикова и А. С. Хомякова. На приглашение губернатора откликнулись оба, причем последний – с явной радостью. Хомяков в начале октября писал Сенявину: «От самого основания класса поставил я себе обязанность употреблять все старания свои для его поддержания. Считаю за награду участие в его делах теперь, когда наконец он может ожидать новых успехов от Ваших просвещенных и деятельных попечений. Я с ним видел плохие дни: надеюсь, что увижу и дни благие».[535] Таким образом, Хомяков вошел в Совет Художественного класса[536], который в течение года руководил его делами.
В 1842 году Совет Художественного класса в четвертый раз представил работы своих учеников на выставке в Императорской Академии художеств. Трое из них были награждены серебряными медалями, Академический совет назвал класс «первым и лучшим из всех заведений сего рода в России»[537]. Успехи класса становились все заметнее, и тем самым была заложена хорошая база для реформирования всего общества. К тому же в 1843 году подходил к концу шестилетний срок подписки на содержание класса. И само учебное заведение, и круг его меценатов нуждались в более определенном статусе.
Еще 3 декабря 1842 года было решено начать работу над будущим уставом обновленного общества. Появились проекты устава, подготовленные Хомяковым и архитектором М. Д. Быковским. Из рассказа Ю. Ф. Виппера можно предположить, что это были две созданных независимо одна от другой версии устава. Предпочли ли какую-нибудь из них как основу для дальнейшей работы – не ясно. Ю. Ф. Виппер указывает, что, обсудив оба проекта, члены Совета признали «некоторые пункты их подлежащими изменению, а другие дополнению», и в итоге выработали окончательный вариант устава МХО.[538]
Устав подтверждал ориентацию, выдвинутую еще десять лет назад первыми устроителями Художественного класса. Свою задачу МХО видело не только в подготовке профессиональных художников, для чего учреждалось Училище живописи и ваяния, но и в создании художественной среды – в «распространении художественных познаний и вкуса к изящному».