жащих бессознательно в его душе».[576]
После этого становится очевидно, что противоречие между взглядами, на которых основывалась принятая в училище практика, и тем, что исповедовал сам Хомяков, не могло не отразиться на его деятельности в обществе. Если в описанной им картине «бесконечного рисования и лепления» можно увидеть критику черт педагогической системы, принятой в Академии художеств, то спустя годы он был склонен отмечать в ней скорее достоинства, чем недостатки.
В статье «Об общественном воспитании в России», подготовленной в 1850 году, Хомяков рассуждал: «Обобщение делает человека хозяином его познаний; ранний специализм делает человека рабом вытверженных уроков. <…> Так, несчастный ученик ремесленно-художественной школы, век свой трудившийся над рисованием орнаментов, никогда не нарисует и не придумает того затейливого орнамента, который шутя накинет в одно мгновение рука академика, никогда не думавшего о сплетении виноградных и дубовых листьев»[577]. Здесь критика Хомякова приобретает более понятную цель, чем в статье 1848 года, хотя автор и сохраняет принципиальное неприятие рутины «бесконечного рисования и лепления».
Нельзя категорически утверждать, что в словах Хомякова о «ремесленно-художественных школах» отразились именно и только реалии Московского училища живописи и ваяния. Слишком резкими кажутся эти слова, да и училище это к тому времени претендовало на более серьезный статус. Однако нельзя исключать, что хомяковский скепсис, хотя бы отчасти, вызван различием между тем, как он сам мыслил художественное образование, и тем, как его организовывали в Училище.
Выйдя из Совета МХО, несколько отдалившись от его дел, Хомяков не порвал с обществом и до конца жизни оставался его членом[578]. Как отмечает С. С. Степанова, в 1855 году он вместе с Шевыревым предложил для программной работы тему «Русая коса» (по мотивам русской песни). Вспомнив предложенную Хомяковым тему «Старик, сидящий у моря и размышляющий о бессмертии души», можно заключить, что пусть не так активно, как прежде, но и в 1850-е годы Хомяков стремился влиять на ход обучения в училище.
Общаясь со многими художниками, Хомяков никогда не брался за перо с целью выразить свои представления о чьем-либо творчестве. А ведь только в стенах общества он встречался с К. П. Брюлловым (1836), П. А. Федотовым (1850), И. К. Айвазовским и Ф. И. Иорданом (1851).
Однако когда в 1858 году Иванов вернулся в Петербург со своей картиной «Явление Мессии» («Явление Христа народу»), Хомяков, едва оправившись от болезни, поехал туда только ради встречи с художником и его полотном. Он был необыкновенно рад этому знакомству. Уже на второй день Хомяков поделился с живописцем намерением написать статью о его шедевре[579]. Статья «Картина Иванова» вышла в свет в 3-м номере славянофильского журнала «Русская беседа» за 1858 год (уже после смерти Иванова) и явилась самой глубокой, обобщающей и едва ли не последней работой Хомякова в области художественной критики.
В 1859 году Хомяков приобрел у М. П. Боткина 14 живописных произведений Иванова[580]. Но это уже другая история, прямым образом не связанная с деятельностью автора в МХО.
Следует отметить, что после смерти А. С. Хомякова примеру его последовал старший сын Дмитрий[581]. Знаток искусства, коллекционер, меценат, член комитета по преобразованию Императорской Академии художеств, он в 1891 году стал членом Совета МХО, а в 1894 его почетным членом. Д. А. Хомяков подчеркивал, что относится к участию в делах МХО как к важной семейной традиции, связанной с памятью о его отце – одном из основателей общества.[582]
Вероятно, именно тесные отношения Хомякова с МХО дали повод к суждениям искусствоведов о влиянии славянофилов на деятельность МХО и его училища.[583] С. С. Степанова сомневается, что это влияние было последовательно и целенаправленно[584]. Добавим, что под таким влиянием стоит понимать воздействие не столько идей, сколько настроений, отражавших лишь общий пафос этих идей. Ведь далеко не все предложения Хомякова находили сочувствие среди членов общества. Но то влияние, которое все же проникало в среду МХО со стороны славянофильства, является заслугой Хомякова не только потому, что он был единственный из славянофилов, занимавший в Обществе ответственное положение[585], но и потому, что Хомяков – единственный из славянофилов, кто сформировал и выразил глубокие, концептуальные взгляды на проблемы изобразительного искусства.
АГЭ – Архив Государственного Эрмитажа
ВА ГРМ – Ведомственный архив Государственного Русского музея
ОПИ ГИМ – Отдел письменных источников Государственного Исторического музея
РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства
Е. О. НепоклоноваМир как общение в поэзии А. С. Хомякова
На протяжении почти двухвековой истории изучения наследия А. С. Хомякова сложилась устойчивая традиция рассматривать его творчество как единое целое. Стало общепринятым выявление сквозных идей, проблем и мотивов, объединяющих богословие, публицистику, историософию и поэзию автора. Данная установка подкрепляется обычно ссылками на своеобразие личности Хомякова, ее особую внутреннюю цельность, удивлявшую еще современников и первых биографов.
Действительно, для Хомякова характерна оригинальная внутренняя спаянность всех сфер мыслительной, духовной деятельности, в результате чего он в богословии и историософии предстает поэтом, а в поэзии сохраняет религиозное вдохновение и глубину исторических обобщений, при этом откровенно признаваясь, что его поэзия «держится мыслью».
В любом своем сочинении он обнаруживает себя всецело, часто не считаясь с ограничениями и условностями, существующими в рамках конкретных дисциплин, областей творчества, литературных жанров, что неоднократно вызывало недоумения современников и обвинения в дилетантизме. Вместе с тем глубинные взаимосвязи между богословием, историософией, поэзией и другими сферами творчества А. С. Хомякова далеко не всегда существуют на уровне явно высказанных идей, концептуальных построений и поэтических деклараций. Не случайно попытки выявить сквозные идеи или понятия, объединяющие все творчество автора, зачастую приводили исследователей в тупик. Это относится прежде всего к исследованиям соборности как идеи, концепции, проходящей через все творчество А. С. Хомякова. Парадоксальным образом игнорируется тот факт, что понятие соборности принципиально не употребляется Хомяковым за пределами богословских сочинений, причем он предпочитает форму прилагательного – соборный (или кафолический). В связи с этим следует подчеркнуть, что внутренние связи различных сфер творчества Хомякова следует искать не столько на уровне вербально выраженных понятий, идей, теоретических построений, сколько на уровне тех мыслительных структур и личностных смыслов автора, которые организуют внутренний мир его произведений. Особенно актуальным такой подход представляется при рассмотрении соотношения богословия и поэзии Хомякова в контексте его учения о соборности.
Интерес к богословию, и прежде всего учению о соборности Церкви, появляется у Хомякова задолго до создания первых богословских сочинений; в беседах с друзьями, в спорах со своими идеологическими противниками он часто прибегал к богословской аргументации, апеллировал к учению Церкви, пытаясь подчеркнуть актуальность церковного предания при решении насущных вопросов современности. В культурной ситуации того времени, отличавшейся ростом индивидуалистического мироощущения, кризисом традиционализма, церковное учение о соборности казалось Хомякову особенно ценным.
Однако очень рано он осознает сложность, подчас невозможность выражения собственного церковного опыта на языке современной ему культуры. Культурно-языковая ситуация в России, начиная со времен петровских преобразований, отличалась активной экспансией светского языка в область церковной традиции. Это привело к тому, что большое количество богословских терминов, религиозных понятий приобретало новое содержание за пределами традиционной сферы их употребления, в результате чего многие слова, такие, например, как «благодать», «духовный», «святой», «воля», начинали употребляться в «новых контекстах, поэтических, философских, бытовых. В исследованиях В. М. Живова[586] и Б. А. Успенского[587] подробно рассмотрен этот непростой процесс вовлечения понятий, имевших долгое время исключительно богословское содержание, в новые контексты светского творчества в связи с опорой на новоевропейскую традицию конвенционального отношения к языковому знаку.
Хомякову, с ранних лет усвоившему дух и язык церковного предания и вместе с тем столь же органично ощущавшему себя в современной новоевропейской культуре, в определенной мере был очевиден внутренний конфликт, обозначившийся между этими формами духовного, культурного опыта. Он одним из первых осмыслил эту ситуацию конфликтности как проблему, подверг рефлексии характерный для того времени глубокий раскол культуры на «духовную» и «светскую». Однако такая рефлексия в некотором смысле опережала свое время, она еще не могла быть последовательна, всеобъемлюща, не случайно эта проблематика часто приобретала у Хомякова одно лишь социально-историческое измерение, в результате чего оппозиция «светское» – «церковное» накладывалась, часто сливаясь, на хорошо разработанную в те годы оппозицию «дворянское» – «народное». Таким образом, осознание проблем взаимодействия Предания и культуры вовсе не освобождало от зависимости от последней. Религиозно-философская, художественная, а также научная культура в том их своеобразии, которое характерно для первой четверти XIX вeкa, так или иначе предопределяли творческие искания и «направление мысли» не только современников Хомякова, но и его самого.