(Еф. 6, 17– 19). Уже отсюда видно, что писатель не только знал эту евангельскую метафору, но и вдумчиво проникал в ее глубинную сущность.
Точно так же писатель хорошо знал и часто использовал в своем творчестве евангельскую метафору Христа-Слова как «хлеба» жизни.
Эти метафоры, усвоенные Хомяковым, очевидно, уже в раннем детстве через чтение Евангелия, православные молитвы и весь строй богослужения, становятся чрезвычайно производительными в его творчестве, многообразно развиваются, разветвляются и служат выражению существеннейших сторон его художественного мировоззрения.
В лирике поэта, как и подобает этому роду словесного творчества, метафоры словесной пищи и оружия служат выражению и выяснению отношений неповторимой личности человека-творца и Бога-Творца всего сущего, а также прояснению межличностных отношений людей. В прозе Хомякова, которую можно считать его эпосом, данные метафоры затрагивают по преимуществу сложные взаимоотношения соборных личностей разных народов. Порою в поэзии Хомякова лиризм сочетается с эпическим повествовательным размахом, и тогда метафоры словесной пищи и оружия также начинают служить выяснению международных отношений (в особенности при описании войн).
В поэзии метафора словесного оружия намечается уже в самом раннем «Послании к Веневитиновым» (1821): само это послание и оказывается таковым оружием, обращенным против турок в помощь грекам:
О други! как мой дух пылает бранной славой,
Я сердцем и душой среди войны кровавой,
Свирепых варваров непримиримый враг,
Я мыслью с греками, сражаюсь в их рядах…[601]
Стихотворение «В альбом сестре» (1826) являет стремление словесного и сверхсловесного, мистического осмысления бытия. Позже именно это соприкосновение со словом как средоточием и носителем таинственной сущности бытия (а не бессловесное слияние с мирозданием) Хомяков настойчиво будет представлять сладостным вкушением. Уже здесь косвенно представляется образ «мольбы смиренной» как самого действенного оружия в духовной битве посреди «бедствий земных», однако напрямую этот образ у поэта будет дан лишь спустя много лет в стихотворении «Подвиг есть и в сраженьи…» (1859): «высший подвиг» – «в мольбе» (146). В конце жизни Хомяков подтвердил догадку своей юности. Есть в позднем стихотворении еще одна образная перекличка с юношеским: «бедствия земные» в 1826 году – и «скорби земные» в 1859, причем поздний образ опять же прояснен обозначением бранного начала в земной жизни, да еще и усилен пересечением метафор ядовитой пищи и язвящего оружия: «скорби земные – Жалом в душу впились» (146). Отмечено также, что в земной жизни распространено «насилье» с его «цепью стальной», а подвиг молитвы способен разбить эту цепь. Как обычно, у Хомякова молитвенный подвиг творится не гордо, не магически, а мистически, в смирении перед Богом (так, например, и в послании «России» 1854 года). В стихотворении «Подвиг есть и в сраженьи…» дан символический образ словесного вдохновения – крылатого Пегаса как боевого коня (в иных стихотворениях у Хомякова этот образ прописан более четко):
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них (146).
В «Поэте» (1827) «луч небесный» (73) словесного Божьего дара осознается и как меч, проникающий под «покров телесный», и как животворящая пища, причастие Христово (причастие божественного Слова). «Язык», воскрешающий «творенье мертвое», способен воспринимать слова, вкушать их как сладостую пищу и одновременно воспроизводить и производить их. Здесь слышится перекличка с «Пророком» Пушкина.
В стихотворении «Сон» (1828) уже совершенно ясно раскрыто двуединство словесной сладости и стреляющей пронзительности:
Я видел сон, что будто я певец,
И под перстом моим дышали струны
И звуки их гремели как перуны,
Стрелой вонзались во глубину сердец.
И как в степи глухой живые воды,
Так песнь моя ласкала жадный слух; <…>
Гремела песнь и сладкий глас звучал (84).
И язвящая сила слова, и питающая сладость его дарованы поэту Богом. Поэт верит, что «в певце на все Свое творенье / Всевышний положил венец» (84).
В «Просьбе» (1828) развивается древняя метафора жизни как словесного самовыражения, битвы и пира-вкушения. Боевой конь – крылатый Пегас поэта, поэт – воин, вооруженный мечом слова, и он же – словесная стрела. Впервые появляется образ неких (в составе данной развернутой метафоры – словесно-мысленных) паразитов, проникающих и разлагающих изнутри, пожирающих души, утратившие боевой дух сопротивления. Такие души становятся «добычей гнили и червей» (80). Сходным образом в «Из Саади (На кусок янтаря)» (1830) предложено сравнение губительного проникновения гнилых, греховных мыслей (а значит, и слов) в душу; дана и метафора словесного молитвенного сопротивления этому проникновению.
В «Клинке» (1829) есть обратная метафора: само человеческое оружие, воплощенное в металле, словесно, оно говорит «булата звонким призывом» (87). Так и в «Просьбе»: поэт жаждет «Услышать пушки глас, зовущий нас к боям» (80).
В стихотворении «Два часа» (1830 или 1831) «сладкозвучная волна» «песнопений» (91), вдохновляемых свыше (еще от условного Феба), является одновременно и животворящей пищей, и оружием, разрешающим от уз немоты «окованный язык»..
Метафора питающей сладости слова весьма распространена у Хомякова. В «Думах» (1831) «сладки речи слух ласкали» (95). Когда усладительность прямо не обозначена, она все же подразумевается. Так, в «Ключе» (1835) подается сравнение лесного ключа с метафорическим ключом русской духовности, к водам которого «народы / С духовной жаждой собрались» (104).
С середины 1830-х, с «Ключа», Хомяков начинает преимущественно по-христиански осмыслять словесный дар как пищу и оружие (по-прежнему в их двуединстве).
В «Киеве» (1839) «сладко песни раздалися» – песни молитвенные (112), а подхватывает их «полк молящихся детей» (113), то есть опять развернута двуединая метафора. «Чуждый глас» (114) Запада тоже явлен в образах пира и битвы, меча. Но «сладок глас отца родного» (114), который и питает, и действует одновременно как меч, помогающий разорвать западные словесные «коварства сети» (114). В «Широка, необозрима…» (1858) во время входа Господнего в Иерусалим простые верующие «Узнают шаги Владыки, / Слышат сладкий зов Отца» (143) – своего Бога.
«Сильна молящихся рука» в послании «России» (1839), ибо они «Глагол Творца» прияли (во вдохновении свыше и в причастии Таинств).
В «Еще об нем» (1841) отвергается гордое богоборчество Запада, воплощенное в словесном и воинском насилии и чается возрождение православной силы слова, являющейся одновременно и хлебом духовным:
Скажите, не утро ль с Востока встает?
Не новая ль жатва над прахом растет?
Скажите!.. Мир жадно и трепетно ждет
Властительной мысли и слова!.. (120).
Наконец, уже совсем без обиняков указывается в стихотворении «Давид» (1844) библейский источник метафоры словесного оружия (в рассуждении о правде Божьей): «Ее оружье – Божье слово, / А Божье слово – Божий гром» (123).
В послании «И. В. Киреевскому» (1848) поэт надеется получить от Киреевского словесно выраженную «Пищу алчущим сердцам!» (127).
«Кремлевская заутреня на Пасху» (1850) помогает духовно закосневающим людям понять, что «глас» пасхального «святого торжества» – это воинственная «Победы песнь, песнь конченного плена» (130).
Стихотворение «Воскрешение Лазаря» (1853) представляет Божие «слово силы» как сокрушающий зло смерти и охраняющий, воскрешающий добро луч-меч (131).
«Битва» и «молитва» прямо рифмуются (64) в «Ночи» (1855).
В «Поле мертвыми костями…» (1859) слово ветхозаветного пророка оказывается недостаточно сильным оружием против смерти (вопреки содержанию 37 главы книги пророка Иезекииля):
Ты, пророк, могучим словом
Поле мертвое воздвиг;
И оделись плотью кости,
И восстал собор велик.
Но неполно возрожденье,
Жизнь проснулась не сполна;
Всех оков земного тленья
Не осилила она <…> (146).
Согласно библейскому повествованию, пророк Иезекииль не собственною волею, но по воле Бога и силою ниспосланного от Бога духа воскресил мертвых, правда воскресил в видении, прообразующем воскрешение мертвых после Второго Пришествия Христова. Хомякову в этом стихотворении важно было провозгласить, что только само Слово Божие – воскрешающая пища бессмертия, живая вода, противодействующая мертвящему оружию смертных. Только по вдохновению свыше и, таким образом, по причастию к Божьему Слову поэт наделяется питающим и животворящим словесным даром.
В «Помнишь, по стезе нагорной…» (1859) развивается образ охватывающего мир «бранного спора», в котором должна воскреснуть истинная православная вера с помощью «гласа ее пророка», передающего волю Самого Бога, и питающий глас этот, уподобляясь «лучу с Востока», напоминает одновременно и некий меч, способный «проникнуть в дух людей» (148) в случае их сопротивления.
Сходное развитие метафор словесного оружия и словесной пищи наблюдается в прозе Хомякова, но уже с более раздумчивым и обстоятельным описанием особенностей международного духовного и языкового общения. Внимание писателя сосредоточивается прежде всего на истории славян, на их месте в мировом развитии.
Смиренно-бережное славянское отношение к иным народам, чисто православное по духу, созвучное евангельскому пророчеству Христа о исторической и сверхисторической, вечной жизни всех самобытных народов (Мф. 25, 31–46) отмечается в «Семирамиде». По Хомякову, учеными Запада
сила ассимиляции приписана славянам весьма произвольно: нигде не укажут нам ясного примера ославянения неславянского племени, а все поморье Балтики и земли между Эльбою и Одером представляют нам явление совершенно противное. Чуваши, черемисы, карелы и прочие, окруженные русскими, подвластные русским, подсудные русским, до сих пор сохраняют свою национальность почти в неизменной чистоте. Где же славянская зараза?