С одной стороны, Хомяков видит в земледельцах-славянах способность сохранять свою самобытность, духовную чистоту, усваивая чужое, пользуясь им и тем обогащаясь, с другой, признает, что в таком восприятии духовной пищи извне, как и вообще в питании, должна быть мера, препятствующая возникновению губительного смешения, которое ведет к разрушению духовно целостного организма. Даже яд в малых дозах бывает лекарством, а доброкачественная пища, принимаемая сверх меры, становится ядом.
Но самая способность сочувствовать всем видам человеческого развития, принимать впечатления внешние и сживаться с жизнью иноплеменников лишает земледельца упорного характера личности, неизменно сохраняющей свои первоначальные черты. Борьба их против стихии менее уступчивой и менее гибкой кончается почти всегда уступкою врожденных коренных стихий. Тот, кто охотно говорит на языке чужом, охотно забывает свой собственный язык. Тот, кто принял язык чужой, принял в себя волшебную силу чужой мысли, воплотившейся в звуки: но отдал душу свою под вечную опеку; он заковал ее в невидимую, но не расторгаемую цепь; он схоронил всю свою старую жизнь, нравственную, умственную и бытовую.[603]
Так «переродилось» и постепенно исчезло, растворившись в других народах, славянство в центре Европы: «Они переродились потому, что таков их характер плебейский, труженический, чисто человеческий, готовый ко всякому развитию, способный воспринимать всякую форму, но не охваченный еще резкою чертою личности неизменной».[604]
В прозе к этому убеждению Хомяков приходит постепенно, начиная делать особенное ударение на опасности для славян чрезмерных попыток усвоения германской (и вообще западной, включая романскую) духовно-языковой пищи. Славянам, по Хомякову, необходима духовная бдительность и самозащита.
Обоснование этих опасений развертывается со второй половины 1840-х годов в статьях. Например, в «Письме в Петербург» (1845) любое творение человека рассматривается как подобный слову знак, несущий в себе духовно питающее (либо отравляющее) содержание: «Всякое творение человека или народа передается другому человеку или другому народу не как простое механическое орудие, но как оболочка мысли, как мысль, вызывающая новую деятельность на пользу или вред, на добро или зло. И часто самый здоровый организм не скоро перерабатывает свои новые умственные приобретения»[605]. В «Мнении русских об иностранцах» (1846) уточняется природа духовно-чужеродного воздействия, в ходе которого по видимости подходящая пища превращается в неорганическое оружие или даже в яд, поражающий живой организм: «<…> в жизни умственной народа произойдет, конечно, кратковременное, но болезненное и крайне бессмысленное движение, подобное тому жизненному расстройству, которым сопровождается введение начал неорганических, даже отчасти и безвредных, в органическое тело»[606]
В итоговой статье «К сербам. Послание из Москвы» (1860), обращаясь по сути и к русским, Хомяков предупреждает против бездумных, по лени душевной совершаемых заимствований иностранных слов:
В таком приливе иноземных звуков <…> заключается прямой и страшный вред, которого последствия трудно исчислить. Начало его есть умственная лень и пренебрежение к своему собственному языку: последствия же его – оскудение самого языка, т. е. самой мысли народной, которая с языком нераздельна, гибельная примесь жизни чужой и часто разрушение самых священных начал народного быта. Дайте какой бы то ни было власти название иноземное, и все внутренние отношения ее к подвластным изменятся и получат иной характер, который не скоро исправится. Назовите святую веру религией, и вы обезобразите само Православие. Так важно, так многозначительно слово человеческое, Богом данная ему сила и печать его разумного величия.[607]
Духовно чужеродные слова, питая душу, становятся разлагающим ядом.
В понимании Хомякова, православная вера помогает славянам сохранить самобытность. Народы-земледельцы, в отличие от завоевателей, относятся к слову прежде всего как к пище духовной и в христианскую эпоху основывают такое отношение на евангельском учении о Христе-Слове как Хлебе Небесном, дарующем жизнь вечную. Из рассуждений Хомякова можно вывести, что христианство освятило и укрепило развитое у земледельцев-славян смиренное и любовное отношение к другим духовно-языковым культурам: опираясь на благодатную Божию помощь свыше, славяне свободно, смело и смиренно воспринимают чуждые народные начала и даже по видимости исчезая в них частично, тут же воскресают к новой, еще более яркой самобытной жизни.
У народов-завоевателей, по Хомякову, преобладает отношение к слову как оружию вторжения и подавления чужого духа. Однако они лишены при этом благодатной питающей поддержки Бога и сотворенных Богом иных народов. В своей гордой самозамкнутости они обречены на нравственный упадок и постепенное истощение сил:
Народ порабощенный впитывает в себя много злых начал: душа падает под тяжестью оков, связывающих тело, и не может уже развивать мысли истинно человеческой. Но господство – еще худший наставник, чем рабство, и глубокий разврат победителей мстит за несчастие побежденных. <…> Зараза нравственной порчи тем сильнее, чем теснее злое начало соединено с жизнью лиц, составляющих общество, и поэтому подчиненность целого племени другому племени менее гибельна, чем раздел покоренных, отданных в полную власть завоевателям. В первом случае рабство и господство представляются каждому отдельному лицу как понятия отвлеченные, связанные с общим государственным устройством; во втором – они входят в самый быт людей, присутствуют при каждом шаге в развитии умственном и физическом, отравляют каждое чувство от младенчества до старости и не оставляют человеку ни одного убежища, где бы он смог сохранить святыню внутреннего чувства от оскверняющего прикосновения факта, противного человеческой природе («Семирамида»).[608]
Непричастность славян таким делам – свидетельство их тайного превосходства и силы всепобеждающей, впитавшей в себя все могущество светлой, «иранской» ветви человечества:
Таково значение Ирана, и если которая-нибудь из его семей, долее всех хранившая предания семейного быта и потому самому позднее всех проявившаяся в деятельности исторической, чище всех (кроме одной, замкнувшей себя в касту) сохранившая наследство слова и тем самым свидетельствующая о сохранении духовного начала, если эта семья восстала внезапно в изумительном величии, сокрушая все преграды, обнимая владениями своими неизмеримые пространства, возрастая со дня на день в могуществе и власти, наука не должна признать этого величия за неправедную игру слепого случая, не должна роптать на судьбу или завистливо клеветать на возвеличенную общину. Тайна ее торжеств заключается в ее слове. Сила внешняя есть плод силы внутренней; пространство владений и вещественное могущество суть проявления могучего мысленного начала, и в многолюдстве племени (математическом превосходстве над другими) живет свидетельство о духе братства, общения и любви.[609]
Метафоры словесного оружия и словесной пищи уже с прямым отнесением их к евангельским источникам также довольно часто встречаются в богословских трудах Хомякова: «Область государства – земля и вещество; его оружие – меч вещественный. Единственная область Церкви – душа; единственный меч, которым она может пользоваться, который и врагами ее может быть с некоторым успехом против нее обращаем, есть слово» (По поводу брошюры г-на Лоранси. 1853).[610]
В сочинении «По поводу одного окружного послания парижского архиепископа» (1855) дается пищевая метафора, основанная на евангельском описании Евхаристии: «<…> Он преломляет хлеб и предлагает им вино, говоря, что это Его тело и Его кровь. И Церковь, в смиренной радости, принимая новую пасху, завет своего Спасителя, не сомневалась никогда в действительности этого, Им установленного, телесного общения. <…> Таким образом, Церковь, радостная и признательная, знает, что Спаситель ее даровал ей не только общение Духа, но и общение проявления, и человек, раб плоти, вещественным действием повторяет себе вещество, которым облекается Христос силою действия духовного»[611]. К этим словам дается примечание с важным разъяснением: «См. в православной службе тропарь IX пасхального канона, произносимый иереем после причащения: “О, пасха велия и священнейшая Христе; о мудросте и Слове Божие и сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни царствия Твоего”».[612]
Хомякова недаром называли «рыцарем Церкви», имея в виду его отношение к слову как оружию и средству защиты. Однако недаром его считали и верным сыном Церкви, питавшимся с младенчества и до конца земного пути словесным учением чистого Православия.
Л. И. СараскинаА. С. Хомяков среди «не наших»: стилистика и символика интеллектуального поединка
После романа Ф. М. Достоевского «Бесы» и его центральной политической главы «У наших» отношение к такой партийной категории, как «наши» – «не наши» перестало быть стилистически нейтральным. Местоимение «наши» прекратило свое бытие в качестве знака принадлежности к кому-то или чему-то и родилось заново как иронический символ для обозначения узкой политической группы, а то и как карикатура на партийное единомыслие и партийную принадлежность. От этой иронии уже невозможно отрешиться: именно «наши» Достоевского навсегда отпечатались в сознании русского культурного читателя.