Между тем за два десятилетия до «Бесов» «наши» и «не наши» прошумели в другом прославленном сочинении. Собственно говоря, именно оно имело все права считаться первоисточником, тогда как в «Бесах» термин был пародийно использован, скомпрометирован и уценен. Разумеется, речь идет о «Былом и думах», части четвертой, главе XXIX «Наши» и главе XXX «Не наши» (употребление этого термина и в тех же целях Белинским или Языковым осталось по большому счету почти незамеченным). Именно у Герцена возникает то противопоставление «наших» (то есть либералов-западников, к которым относился и мемуарист) – «не нашим», противникам, славянской партии, в центре которой изображен А. С. Хомяков. В этих главах сосредоточен весь арсенал Герцена-полемиста, политического пропагандиста и лидера своей партии.
О несомненном влиянии «Былого и дум», как и вообще мощной фигуры Герцена на Достоевского, написано немало интересных и глубоких работ[613]. Фигура Герцена вообще всегда чрезвычайно волновала Достоевского.
То был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde[614] прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. <…> Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделясь от народа, они естественно потеряли и Бога. <…> Он отрекся от основ прежнего общества, отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великолепный рефлектёр,
– писал Достоевский в 1873 году, сразу после окончания «Бесов»[615]. «Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы», – писал Достоевский пять лет спустя (25, 22)[616].
Наверное, можно утверждать, что «наши» из «Бесов» генетически связаны с «нашими» из «Былого и дум» гораздо больше, чем это кажется на первый взгляд и чем это подтверждено исследованиями (в частности, линия Грановский – С. Т. Верховенский). Но в данном случае представляется важным сделать другой акцент: герценовское описание «наших», их «невинного» либерализма, их занятий, образа мыслей и образа жизни, политического и общественного поведения перестает казаться документальным первоисточником и видится как яркая иллюстрация к жизни кружка С. Т. Верховенского. Пародийный эффект тем сильнее, что «Былое и думы» – вещь мемуарная, с рассказом от первого лица. Будто именно Герцен как участник кружка Верховенского-старшего защищает других кружковцев от злобных критиков, которые не способны понять прелесть кружкового общения собратов-либералов.
Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслями, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем (112).
Это Герцен пишет о собраниях у себя.
Мы собирались у него раза по два в неделю; бывало там весело, особенно когда он не жалел шампанского. Вино забиралось в лавке того же [купца] Андреева. Расплачивалась по счету Варвара Петровна каждые полгода, и день расплаты почти всегда бывал днем холерины (10, 26).
А это уже Хроникер рассказывает о сборищах у Степана Трофимовича; разница была лишь в том, кто оплачивал счета.
Будто предвидя насмешку над деятельностью, протекавшей в форме длительного и обильного застолья, Герцен на всякий случай отмахивается от оппонентов:
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но ничего другого не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки (112).
Будто отвечая на упрек, Достоевский спешит успокоить Герцена: он-де все понимает, он не тупой педант и не тяжелый школяр.
Одно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух. А между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня. “Высший либерализм” и “высший либерал”, то есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России. Степану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и кроме того необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды идей. А наконец, надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского и обменяться за вином известного сорта веселенькими мыслями о России и “русском духе”, о Боге вообще и о “русском Боге” в особенности; повторить в сотый раз всем известные и всеми натверженные русские скандалезные анекдотцы. Не прочь мы были и от городских сплетен, при чем доходили иногда до строгих высоконравственных приговоров. Впадали и в общечеловеческое, строго рассуждали о будущей судьбе Европы и человечества <…>, были совершенно уверены, что весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности и железных дорог, одно только плевое дело. Но ведь “высший русский либерализм” иначе и не относится к делу (10, 30).
То, о чем с такой самоиронией говорит Степан Трофимович («Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками <…> мы надевали венки на вшивые головы» (10, 31)), у Герцена выглядит серьезно и пафосно, однако вызывает иронию, на которую он совсем не рассчитывал: «он (Галахов, член кружка “наших”. – Л. С.) с строптивой нетерпеливостью хотел вынудить истину и… всюду бросался» (114). «Высший долг пропаганды» совершает с мемуарами злую шутку: задуманные как партийная похвала, тексты Герцена прочитываются совсем не так, как на это рассчитывал автор, и выглядят как автопародия. Сарказм, с которым изложено жизнеописание Степана Трофимовича, передается мемуарам Герцена, помимо его воли и замысла; кажется, будто поверх одного текста написан новый текст, органически сросшийся с прежним. И «наши» – сам Герцен, Грановский, Боткин, Редкин, Галахов – из собственных гостиных попадают в гостиную Степана Трофимовича Верховенского, почти ничего не теряя в идеях, разве что в качестве угощения.
Поразительный эффект вызывает в свете «Бесов» раздел о Грановском («На могиле друга») – прототип на фоне героя выглядит пародийно, будто читаешь черновик к жизнеописанию многочтимого Степана Трофимовича и будто это жизнеописание – подлинный сюжет, а страницы из «Былого и дум» – его поздний (или параллельный) иронический пересказ.
Фон, на котором появляются «не наши», равно как и принцип сопоставления и противопоставления, заслуживает пристального внимания. Итак, с одной стороны, «наши»: люди трапезы, застолья и пиров, люди мяса и бутылки, живущие во все стороны, которые между блюдами касаются всех вопросов, люди развитые и бывалые, много читавшие и видевшие. «Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и со всеми жил; революцией меня прибило к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое» (110)[617]. И коль скоро «не наши» не относятся к этому «краю развития», к ним применяется совершенно иная технология описания.
Тон сочувствия, искренней грусти и ностальгии, которым проникнуто описание «наших», зримо меняется – на резкий, придирчивый, партийно-несправедливый. С «не нашими» вообще не принято церемониться. Два полюса жизни существуют для автора: с одной стороны, старая вымирающая Москва, старики – дом отца Герцена, с другой – молодая мыслящая Москва, где обитает он сам. «Что прозябало и жило» между этими двумя мирами, «я не знал и не хотел знать. Промежуточная среда эта, настоящая николаевская Русь, была бесцветна и пошла…» (152).
Глава «Не наши» – это энциклопедия (и одновременно классический образец) партийной публицистики либерального толка. В ней собран и продемонстрирован в действии весь арсенал средств и методов компрометации, дискредитации политического противника, с двойными стандартами в характеристиках, с коварством намеков, с виртуозной игрой на измельчание и опрокидывание оппонента. Так, если в публичной печати по острому вопросу высказывается «наш», то его выступление – это всегда подвиг партийца и победа всей партии. Если это делает противная сторона, поступок называется доносом и полицейской мерой.
В связи с полемическим стихотворением Н. М. Языкова Герцен, например, пишет: «Умирающей рукой некогда любимый поэт, сделавшийся святошей от болезни и славянофилом по родству, хотел стегнуть нас; по несчастью: он для этого избрал… полицейскую нагайку» (167). (В. А. Кошелев остроумно замечает: «А ежели встать на другую сторону “ворот”, то как отнестись, например, к “хрестоматийному” же письму Белинского к Гоголю, “справедливость” и “нравственная позиция” которых столь многократно воспеты? Оно ведь тоже написано “умирающей рукой”. И тоже – не комплиментами наполнено»