ночь определяется таким ее показателем, как звезды, из атмосферы философской трагедийности (как у Тютчева) поэт переводит «ночные образы» в иную плоскость, сопрягая ночь с человеческим настроением покоя, умиротворенности, отрешенности от суеты, или – напротив – с настроением уверенного движения вперед, импульс которому дают та же ночь и звезды.
Это антиномичное приятие мира, однако, в 1830–1840-е годы уходит из хомяковской поэзии: ночь очень рано становится показателем исключительно тишины, покоя, счастья. Те ночные «данности», которые разворачиваются в его стихах, соотносятся уже не с горящими во тьме звездами, а с успокоенным, «блаженным» состоянием поэта,
Когда восстанет в тьме ночной
Вся роскошь дивная созданья
Перед задумчивой душой;
Когда в груди его сберется
Мир целый образов и снов…
С этим мотивом связывается уже лишь представление о непременном отдыхе и связанных с ним раздумьях уставшего от «дневного» бытия человека: «Пора мне мирным сном сомкнуть / Глаза, усталые от бденья» («На сон грядущий», 1831); «Молчите, пламенные думы! / Засните вновь на краткий срок!» («Думы», 1831); «Лампада поздняя горела / Пред сонной лению моей» (1837); «Бывало в глубокий полуночный час, / Малютки, приду любоваться на вас» («К детям», 1839); «Как темнота широко воцарилась! / Как замер шум денного бытия!» («Видение», 1840); «Беззвездная полночь дышала прохладой» (1847); «Братья, оставим работу денную» («Вечерняя песнь», 1853); «Жаль мне вас, людей бессонных: / Уж не лучше ли заснуть?» (1853); «Хочу всей грудью, грудью жадной / Вдохнуть вечернюю струю» («Труженик», 1858); «И в объятья кроткой ночи / Передаст покой земли» («Помнишь, по стезе нагорной…», 1859). Именно потому Хомяков-поэт оказывается удален от собственно «пейзажной» лирики, что «ночной» пейзаж, размытый и неясный, оказывается для него ближе, ибо приближает его к тому идеальному состоянию, когда воображение заменяет реальный пейзаж чем-то «мыслительным»: восходящим то ли к собственной «житейской борьбе», то ли к каким-то данностям людской борьбы и людского противостояния. В 1835 году он в одном номере «Московского наблюдателя» печатает два стихотворения, открывающиеся «ночными» сигналами:
Когда вечерняя спускается роса,
И дремлет дольний мир, и ветр прохладой дует,
И синим сумраком одеты небеса,
И землю сонную луч месяца целует, —
Мне страшно вспоминать житейскую борьбу,
И грустно быть одним, и сердце сердца просит…
О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес:
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес.
А как прекрасен был тот Запад величавый!..
Стихотворения кажутся несоотносимыми. Первое – образец интимной, элегической лирики: песнь «моему уединенью». Второе – ранний призыв Хомякова, подхваченный русскими славянофилами: стихотворение, которое, по выражению К. Аксакова, «вовсе не стихотворно в том смысле, что содержание и значение его далеко перешагивает узкие рамки стихотворения и вообще стихотворного периода»[641]. Но для самого Хомякова в обеих «вечерних песнях» нет принципиальной разницы, как нет ее в элегической констатации «Когда в час утренний проснувшийся Восток» и в императивном геополитическом призыве «Проснися, дремлющий Восток!». И то, и другое – показатели сходных душевных «пейзажей», только один опрокинут на внутренний мир поэта, а другой – на мир внеположных этому миру общественных данностей, которые нужно как-то изменять. И тот, и другой «вечерние» пейзажи одинаково условны и «мыслительны». И та, и другая стоящие за ними мысли одинаково важны для поэта.
Вот последнее «ночное» создание Хомякова – стихотворение «Спи!» (1859):
Днем наигравшись, натешившись, к ночи забылся ты сном,
Спишь, улыбаясь, малютка: весеннего утра лучом
Жизнь молодая, играя, блестит в сновиденьи твоем.
Спи!..
По жанру оно – проповедь, причем с простейшим толкованием самых естественных вещей, воспевающая самые незамысловатые и самые «вечные» радости человеческой жизни: отдых, покой, сон. Эти радости прямо ориентированы на три разных возраста: детство («малютка»), зрелость («труженик») и старость («старец»). Не случайно и то, что «радостью» в этой проповеди предстает и «день замогильный»: в христианской идеологии «замогильная» жизнь воспринимается как продолжение земного бытия, земной «ночи», как естественное завершение спокойствия земного «сна». Это пейзаж, ориентированный на «духовную лирику», что придает поэтической проповеди особенную торжественность и значительность.
Уже давно подмечено, что Хомяков организовывал свои зрелые стихотворения, отталкиваясь от жанра стихотворной «притчи»[642]. В «притчах» же, как правило, не бывает развернутого пейзажа: в лучшем случае дается лишь некий «антураж», указание на место и время условного повествования:
По жестким глыбам сорной нивы
С утра, до истощенья сил,
Довольно, пахарь терпеливый,
Я плуг тяжелый свой водил…
Такое же указание присутствует в евангельских притчах: «Вышел сеятель сеять семя свое» (Лк. 8: 5). А поскольку временем действия в таких «притчах» редко является ночь, то и пейзаж в них отнюдь не «ночной». Но и «день» как житейская данность в том же хомяковском «Труженике» оказывается обременительной обузой:
Стереть бы пот дневного зноя!
Стряхнуть бы груз дневных забот!..
«Ночь» остается для Хомякова неким идеалом: «ночной», «внутренний» человек не только может отдохнуть от «дневных забот», но и остаться наедине с самим собою.
Сам же Хомяков наедине с собой представал совсем иным, чем на людях. Ю. Ф. Самарин вспоминал, как он навестил Хомякова в 1852 году, после смерти жены. «Днем он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Тут подымались воспоминания о прежних светлых и счастливых годах его жизни, воскресал перед ним образ его покойной жены, и только в эти минуты полного уединения давал он волю сдержанной тоске». Далее воспоминание конкретизируется: «К нему съехалось несколько человек гостей, так что все комнаты были заняты, и он перенес мою постель к себе. После ужина, после долгих разговоров, оживленных его неистощимою веселостию, мы улеглись, потушили свечи, и я заснул. Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленах перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным добродушным своим смехом. От человека, всюду его сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь».[643]
Последние стихи Хомякова исполнены «ночной» тревоги, муки и молитвы. Они действительно «не пейзажны» по всем основным внешним признакам. А их «внутренний», «ночной» пейзаж может быть осмыслен или тем, кто углубленно вникнет в личность поэта, или тем, кто, как критик Ксенофонт Полевой, внезапно соотнесет их содержание с каким-либо эпизодом собственного духовного опыта.
С. Ю. НиколаеваПоэзия А. С. Хомякова в контексте литературных связей
Поэтическое наследие А. С. Хомякова невелико по объему, но недооценено с точки зрения литературных (интертекстуальных) связей и влияния на литературный процесс. В статье Б. Ф. Егорова в томе «Библиотеки поэта» были отмечены такие связи, но, думается, далеко не все: упомянуты имена Жуковского (в связи с неоднозначной метафоричностью некоторых поэтических образов), Блока и Вл. Соловьева (в связи с темой приближающихся мировых катаклизмов), Тютчева (в связи с трактовкой «философской трагедийности ночи»), Лермонтова, Некрасова и Тютчева (в связи с темой родины), Раевского, Кюхельбекера, Рылеева и Пушкина (в связи с темой новгородской вольницы и образом легендарного Вадима Новгородского), Пушкина (в связи с антитезой «закон—воля», которая восходит к пушкинским «Цыганам» и развивается вплоть до Льва Толстого).[644]
Этот круг литературных параллелей может и должен быть расширен. В некоторых случаях речь может идти о параллелях генетических, в некоторых – о типологических, но все они представляются в равной степени значимыми для корректного современного прочтения поэтического наследия Хомякова.
Предлагая свои наблюдения, мы располагаем их в основном в соответствии с хронологическим принципом: от древнерусских аллюзий и реминисценций у Хомякова к аллюзиям и реминисценциям из произведений Хомякова в творчестве писателей и поэтов Нового времени.
Прежде всего обратим внимание на хомяковскую концепцию поэта и творчества, которая, несомненно, испытала на себе влияние древнерусского культурного наследия, преимущественно «Слова о полку Игореве». В частности, имя Бояна прямо упоминается в стихотворении «Ода» (1830):
Орлы славянские взлетают…
<…>
Их тверд союз, горят перуны,
Закон их властен над землей,
И будущих Боянов струны