Поют согласье и покой!..[645]
Упоминание о «перунах» поддерживает очевидность литературных параллелей со «Словом о полку Игореве». Образ Бояна мотивирован тем, что в стихотворении Хомякова речь идет о вражде славянских племен, которую необходимо преодолеть, равно как и в «Слове о полку Игореве» речь шла о княжеских междоусобицах, с которыми необходимо покончить. Конечно, Боян в древнерусском «Слове» – это оппонент автора-повествователя и с точки зрения идеологии, и с точки зрения эстетики. Хомяков метонимически (через посредство образа Бояна) представляет самого автора «Слова», который не прославляет князей, но «поет согласье и покой». Аллюзией на «Слово» являются и следующие строки:
Да будут прокляты преданья,
Веков исчезнуших обман,
И повесть мщенья и страданья,
Вина неисцелимых ран (90).
«Слово о полку Игореве» – это и есть печальное «преданье» о княжеских винах, «трудная» повесть «мщенья и страданья».
Итак, хомяковский Боян – это певец и рассказчик «трудных повестей». Вместе с тем в нем есть, так сказать, аутентичные черты Бояна из древнерусского «Слова», а именно: широкий полет творческой мысли и воображения. Он способен «растекаться мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы». Развернутой реализацией этих метафор представляется «Желание» (1827):
Хотел бы я разлиться в мире,
Хотел бы с солнцем в небе течь,
Звездою в сумрачном эфире
Ночной светильник свой зажечь.
Хотел бы зыбию стеклянной
Играть в бездонной глубине
Или лучом зари румяной
Скользить по плещущей волне.
Хотел бы с тучами скитаться,
Туманом виться вкруг холмов
Иль буйным ветром разыграться
В седых изгибах облаков;
Жить ласточкой под небесами,
К цветам ласкаться мотыльком
Или над дикими скалами
Носиться дерзостным орлом.
Как сладко было бы в природе
То жизнь и радость разливать,
То в громах, вихрях, непогоде
Пространство неба обтекать! (72)
Данное произведение лишь на первый взгляд может показаться воплощением пантеистического мировосприятия, но на самом деле выражает творческую программу, особую эстетику универсализма, всеохватности, особого рода «украшенности» стиля, «извития словес», когда «стройные песнопенья» подобны «сладкозвучной волне», когда в каждой строчке поэта отражается красота мира Божьего.
Любопытным дополнением к хомяковской концепции поэта может служить стихотворение «По прочтении псалма» (1856), которое завершается словами, вообще отсутствующими в псалме-первоисточнике:
<…> Есть дар бесценный,
Дар, нужный Богу твоему:
Ты с ним явись, и, примиренный,
Я все дары твои приму.
Мне нужно сердце чище злата
И воля крепкая в труде,
Мне нужен брат, любящий брата,
Нужна мне правда на суде (139–140).
В этом стихотворении противопоставляется служение Богу, предпринимаемое народом Израиля, т. е. религия, принявшая некие искусственные, этикетные, установленные внешние формы (они описываются в первой части текста произведения), и вера в Бога, основанная на любви; искусство, поддержанное ученостью, и искусство «безыскусное», но религиозно-нравственное. Смысловая аналогия есть у протопопа Аввакума, ссылающегося в свою очередь на апостола Павла:
<…> и аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обыкъ речи красить, понеже не словес красныхъ Богъ слушает, но делъ наших хощет. И Павелъ пишетъ: «Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам – ничто же естъ». Вотъ, что много рассуждать: ни латинъским языком, ни греческимъ, ни еврейским, ниже иными коими ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет, того ради и я не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго.[646]
Те функции языка (государственные, богословские, научные), которые принадлежали благодаря мировой традиции греческому, латинскому, еврейскому, с успехом может выполнять язык русский. Такова позиция Аввакума, который осмыслял свой «природной» язык как синтез «московской редакции церковнославянского языка, разновидностей русского литературного языка и живой народной речи».[647]
Любовь к Богу и миру из категории духовно-нравственной превращается у Хомякова в эстетическую, способствует формированию творческой программы поэта. С древнерусской топикой и стилистикой связана у Хомякова и тема родной земли, тема Руси. «Русская песня» (1830-е?) представляет собой стилизацию народного стиха, былины и содержит в себе важнейшие мотивы, складывающиеся в целостный мотивный комплекс, в целостный образ Русской земли, заставляющий вспомнить «Слово о погибели Русской земли»:
О светло светлая и украсно украшена, земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Русская, о правоверьная вера християньская![648]
Древнерусский автор перечисляет богатства Руси, дает характеристику ее геополитического пространства и, наконец, делает итоговое заключение о роли христианства в жизни Русского государства. Пожалуй, можно говорить даже о тождестве Руси и православной веры, которое осознается автором этого произведения вполне отчетливо.
Очень важно, что все вышеприведенные мотивы из «Слова о погибели…» повторяются в «Русской песне» Хомякова:
Гой красна земля Володимира!
Много сел в тебе, городов больших,
Много люду в тебе православного!
В сини горы ты упираешься,
Синим морем ты омываешься…
<…>
По земле ходит слово Божие…
<…>
А господних слуг да молельщиков,
Что травы в степях, что песку в морях (105).
Данная параллель тем более знаменательна, что, как известно, рукопись «Слова о погибели…» была опубликована Хрисанфом Лопаревым лишь в 1890-е годы. Мог ли текст памятника быть известен Хомякову по какой-либо не дошедшей до нас рукописи, или же поэт, хорошо знавший древнерусский литературный пласт, просто угадал общую тональность, уловил самый стиль подобных описаний – это вопрос, требующий дальнейших разысканий и, вполне возможно, не имеющий перспективы быть разрешенным. В данном случае важно подчеркнуть, что древнерусский культурный слой довольно органично вошел в творческое сознание и наследие Хомякова, причем в своих лучших, вершинных образцах.
Второй аспект, на который хотелось бы обратить внимание, – это воплощение в поэзии Хомякова темы (и топоса русской культуры) «русский Бог». Как известно, этот топос появился и присутствовал еще в древнерусских воинских повестях (например, в «Сказании о Мамаевом побоище»), в поэзии XVIII века, особенно ярко у Николая Львова; затем в поэзии XIX века вплоть до иронического переосмысления в одноименном стихотворении П. А. Вяземского. Можно сказать, что во всех этих случаях речь шла об историческом пути России, о ее судьбе, о русской ментальности, о русском духе, и все варианты данной формулы восходили к реплике, якобы произнесенной Мамаем: «Велик русский Бог!».[649]
Хомяков по-своему примыкает к обозначенной традиции. В его стихах не встречается дословно выражение «русский Бог», но есть целая парадигма его вариантов и воссозданы все контексты, в которых оно могло употребляться.
Один из вариантов – характеристика русского богатыря в стихотворении «Вадим» (1828). Выступая «спасителем славян», он сопоставляется с «Богом брани», потому что «русский Бог» проявлял себя прежде всего на поле битвы:
Не столь ужасен брани Бог,
Когда мрачнее черной ночи
Несется в вихре он меж небом и землей,
Одетый ужасом, сопутствуем враждой! (78)
Еще один вариант «русского Бога» появляется в стихотворении «На перенесение Наполеонова праха» (конец 1840-х), где поражение Наполеона и победа России объясняются так:
И не меч, не штык трехгранный,
А в венце полнощных звезд —
Усмиритель бури бранной —
Наша сила, русский крест! (119)
Как видим, задолго до Льва Толстого было понято и высказано, что исход сражения решает не количество пушек и солдат, не место, на котором стоят войска, а дух народа и войска, что «нет величия там, где нет простоты, добра и правды». В тексте Хомякова это звучит так:
Нет могущества, ни силы,
Нет величья под луной!
Кроме «русского креста» и славянского «Бога брани», у Хомякова появляется еще и «парус русский». Все три словесные формулы связаны с военной проблематикой, но в первом случае речь ведется о защите от внешнего врага, во втором – от врагов вообще (в том числе от внутренних), а в третьем говорится о единении всех славянских народов вокруг «русского корабля» и «русского паруса». Хомяков весьма активно участвует в разработке важнейшей топики русской культуры.
Прочтение поэзии Хомякова в аспекте литературных связей позволяет установить соответствия с теми художниками слова, которые, казалось бы, были далеки от славянофильского направления и от поэтического мира Хомякова, но все-таки обнаруживают с ним любопытные точки соприкосновения.