На одном вечере Гекерн, по обыкновению, сидел подле Пушкиной и забавлял ее собою. Вдруг муж, издали следивший за ними, заметил, что она вздрогнула. Он немедленно увез ее домой и дорогою узнал от нее, что Гекерн, говоря о том, что у него был мозольный оператор, тот самый, который обрезывал мозоли Наталье Николаевне, прибавил: «Il m’a dit que le cor de madame Pouchkine est plus beau que le mien»[325]. Пушкин сам передавал об этой наглости княгине Вяземской.
Пушкина чувствовала к Гекерну род признательности за то, что он постоянно занимал ее и старался быть ей приятным.
На вынос тела из дому в церковь Н. Н. Пушкина не явилась от истомления и оттого, что не хотела показываться жандармам.
Пушкин не любил стоять рядом с своею женой и шутя говаривал, что ему подле нее быть унизительно: так мал был он в сравнении с нею ростом.
Жену свою Пушкин иногда звал: моя косая Мадонна. У нее глаза были несколько вкось. Пушкин восхищался природным ее смыслом. Она тоже любила его действительно. Княгиня Вяземская не может забыть ее страданий в предсмертные дни ее мужа. Конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера.
Venez m’aider à faire respecter l’appartement d’une veuve[326]. Эти слова графиня Юлия Строганова повторяла неоднократно и даже написала о том мужу в записке, отправленной в III Отделение, где тот находился по распоряжениям о похоронах. Пушкина хоронили на счет графа Г. А. Строганова. Митрополит Серафим, по чьим-то внушениям, делал разные затруднения[327].
Старик барон Гекерн был известен распутством. Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части; в числе их находились князь Петр Долгоруков и граф Л. С<оллогуб>.
Накануне дуэли был раут у графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: «Подите посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с Даршиаком; тут что-нибудь недоброе». Вяземский направился в ту сторону, где были Пушкин и Даршиак; но у них разговор прекратился.
Княгине Вяземской говорили, что отец и мать Гекерна жили в Страсбурге вполне согласно, и никакого не было подозрения, чтобы молодой Гекерн был чей-нибудь незаконный сын. Один из чиновников голландского посольства Геверс открыто говорил, что посланник их лжет, давая в обществе знать, будто молодой человек его незаконный сын.
Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собою, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр. Однажды княгиня Вяземская, посылая к нему слугу, велела спросить, с кем он тот день уезжает. «Скажи, что сам-третей», — отвечал Пушкин. Услыхав этот ответ, — «третьею, верно, ты», — заметил князь Вяземский своей жене.
А. И. Тургенев
7 декабря<…> Обедал у И. И. Дмитриева, приехал и поэт Пушкин[328], с ним к Вяземскому и к княгине Мещерской[329]: о Вортсворте с матерью[330].
8 декабря<…> Был у Пушкина и разговаривал о Петре I[331]. Вечер у Вяземского с Пушкиным. Разговор с ним и с Вяземским об Англии, Франции, их авторах, их интеллектуальной жизни и пр.: и они моею жизнию на минуту оживились; но я вздохнул по себе, по себе в России, когда мог бы быть с братом! Спор Вяземского с Пушкиным: оба правы[332].
9 декабря<…> на аукционе Власова[333], откуда с Пушкиным к Чадаеву: о статье Вяземского[334].
10 декабря<…> Солдан[335] зовет меня и Пушкина на спектакль и на вечер: день рождения Марии! Поеду!!! Вечер в спектакле и на бале у Солдан и до 6-го часа утра! Ужинал с Шереметевой[336], слушал Пушкина и радовался отрывкам из 8-й песни «Онегина»![337] — Когда я ему сказал à propos танцев моих, по отъезде императора, стих его: «Я не рожден царей забавить», — Пушкин прибавил: «Парижской легкостью своей!»[338]
11 декабря<…> Обедал у князя Вяземского с гр. Потемкиной[339], с княгиней Голицыной-Ланской[340], с Пушкиным, Давыдовым Денисом, графом Толстым[341] и пр.
15 декабря<…> Пушкин звал на цыган; не поехал[342].
18 декабря<…> Заезжал к Пушкину <…>
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал,
И плети рабства ненавидя
Предвидя в сей толпе дворян
Освободителей крестьян[343].
Поэт угадал: одну мысль брат имел: одно и видел в них, но и поэт увеличил: где видел брат эту толпу? пять, шесть — и только!
22 декабря<…> писал письма: два к князю А. И. Голицыну и отдал Вяземскому для вручения, а памятную записку для него самого.
23 декабря<…> с Пушкиным исправил письмо, переписал и отдал ему для отдачи Вяземскому вместо вчерашнего[344].
24 декабря. Проводил Пушкина, слышал из 9-й песни Онегина и заключение: прелестно[345].
9 апреля<…> Вечер у Карамзиных с Жуковским, с Пушкиным.
13 апреля<…> Был у Пушкина.
15 апреля<…> Обедал у Жуковского, с Карамзиными, Вяземским, Пушкиным.
21 апреля<…> Вечер у Пушкина, у Загряжской, у Карамзиных.
24 апреля<…> Оттуда к Вяземскому и утро с Пушкиным.
29 апреля<…> Обедал у Фикельмона с Вяземским, Пушкиным, графом Грабовским, Данилевским[346].
2 мая<…> Вечер у Карамзиных с Пушкиным.
7 мая<…> Обедал в Английском клобе. Был у Пушкина.
11 мая<…> Был в Академии наук на раздаче Демидовских премий… Возвратился с Жуковским. Гулял с ним же в саду; с Пушкиным был у Хитрово и болтал с Фикельмон об Италии.
13 мая<…> к Фикельмон[347], вальсировал с нею, болтал с Толстою о брате ее в Лондоне[348], с сыном Опочинина[349] о просвещении в Польше. Пушкин сказал о запрещении…[350]
15 мая<…> Кончил вечер у князя Вяземского с Пушкиным и Жуковским.
28 мая<…> Вечер у Карамзиных с поэтами[351], с приятелями и с Смирновой.
2 июня<…> Заезжал к Пушкину, не застал.
4 июня<…> У Жуковского с Пушкиным о журнале[352]. Обедал с князем Вяземским в ресторации.
9 июня<…> Обедал у гр. Велгурского с Вяземским, Бобринским, князем Адуевским, Пушкиным.
17 июня<…> Был у Пушкина: простился с женой его.
18 июня<…> В час сели на первый пароход. Велгурский, Мюральт, Федоров с сыном провожали нас… В час — тронулся пароход. Я сидел на палубе — смотря на удаляющуюся набережную, и никого, кроме могил, не оставлял в Петербурге, ибо Жуковский был со мною. Он оперся на минуту на меня и вздохнул за меня по отечестве: он один чувствовал, что мне нельзя возвратиться… Петербург, окрестности были далеко; я позвал Пушкина, Энгельгарда, Вяземского, Жуковского, Викулина на завтрак и на шампанское в каюту — и там оживился грустно и самым моим одиночеством в мире… Брат был далеко… Пушкин напомнил мне, что я еще не за Кронштадтом[354], куда в 4 часа мы приехали. Пересели на другой пароход: «Николай I», на коем за год прибыл я в Россию; дурно обедали, но хорошо пили, в 7 часов расстался с Энгельгардом и Пушкиным; они возвратились в Петербург; Вяземский остался с нами, завидовал нашей участи.
8 сентября<…> Поскакал в театр, в ложе у Пушкина, жена и belles-soeurs[355] его[356].
9 сентября. Воскресенье. Был у Бенкендорфа в толпе искателей и просителей… Оттуда к Пушкину. Слушал несколько страниц Пугачева. Много любопытного и оригинального. <Текст поврежден> сказав, что Пушкин расшевелил душу мою, заснувшую в степях Башкирии. Симбирск всегда имел для меня историческую прелесть. Он устоял против Пугачева и Разина