В. В. Никольский. Дантес-Геккерен. — РС, 1880, № 10, с. 429).
1019
Иронический рассказ о распродаже имущества Геккерна содержится в письме П. А. Вяземского к Э. К. Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 года: «Папаша его <Дантеса> расторговался, продает свою квартирную обстановку, все ездят к нему как на аукцион в мебельном складе; купили даже стул, на котором он сидел» («Северный край», 1899, 14 ноября, № 331). То же рассказывает и Н. М. Смирнов в своих «Памятных заметках»: См. наст. изд. с. 276.
1020
А. Н. Карамзин говорит о стихотворении неизвестного автора на смерть Пушкина, распространявшемся в рукописных списках под названием «Воспоминание о Пушкине». Упоминание о лицейских годовщинах позволяет предположить, что автором стихотворения был человек, хорошо знавший Пушкина и учившийся в лицее. Стихотворение это опубликовано и прокомментировано Л. Б. Модзалевским в сборнике «Звенья» (т. VI, 1936, с. 156–158).
1021
Имеются в виду заключительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта», только что прибавленные Лермонтовым к первоначальному тексту и быстро распространившиеся в списках (в то же время, между 17 и 21 февраля, Лермонтов был арестован за их сочинение). Гневный, бичующий тон этих последних стихов, контрастирующий с элегическим тоном первой части стихотворения, многим политически умеренным людям, таким как Александр Карамзин, казался чрезмерным и неприемлемым, почему и предполагалось, что они Лермонтову не принадлежат (ср. то же в письме А. И. Тургенева к А. Н. Пещурову от 13 февраля — ПиС, вып. VI, с. 113).
1022
Брамбеус — псевдоним Осипа Ивановича Сенковского (1800–1858), ученого арабиста и тюрколога, беллетриста, журналиста и критика. Беспринципный и легко приспосабливающийся к обстановке литератор, он, как и Греч и Булгарин, был проводником официально-реакционного курса и выступал против прогрессивной журналистики, в частности против пушкинского «Современника». Издавал популярный в 30-е годы журнал «Библиотека для чтения», рассчитанный на непритязательные обывательские вкусы провинциального читателя. На страницах «Современника» велась борьба с журналом Сенковского.
1023
Первое впечатление от полученного известия о смерти Пушкина выражено в письме Андрея Карамзина от 12(24) февраля 1837 года. Приводим отрывки из этого и следующих его писем, содержащих отклики на смерть Пушкина. Они напечатаны в сборнике «Старина и новизна» (кн. XVII); необходимость их приведения здесь объясняется редкостью и малодоступностью этого издания, а также тем, что тексты, публикуемые нами, проверены и уточнены по подлинникам — РГАЛИ, ф. 248, on. 1, № 38; ИРЛИ, ф. 244, on. 18, № 36. Все эти письма написаны Андреем Карамзиным по-русски, кроме отдельных французских фраз. Помимо негодования и горестных чувств самого Карамзина, эти письма представляют собой интересные свидетельства о резонансе, который получила смерть великого русского поэта за границей.
«24 (12) февраля
Я получил ваше горестное письмо с убийственным известием, милая, добрая маменька, и до сих пор не могу опомниться!.. Милый, светлый Пушкин, тебя нет!.. Я плачу с Россией, плачу с друзьями его, плачу с несчастными жертвами (виноватыми или нет) ужасного происшествия. Поздравьте от меня петербургское общество, маменька, оно сработало славное дело: пошлыми сплетнями, низкою завистию к гению и к красоте оно довело драму, им сочиненную, к развязке; поздравьте его, оно того стоит. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе, и напрасно смотрим, не зажигается ли заря на востоке — темно!
Как пишу вам эти строки, слезы капают из глаз — мне грустно, неизъяснимо грустно. Я не свидетель того, что теперь происходит у вас, но сердце замирает при мысли de la masse de désespoir qui déchire en ce moment le coeur de quelquesuns.3 Пушкин — это высокое создание, оставил мир, в котором он не был счастлив, возвратился в отчизну всего прекрасного; жалки мы, которые его оплакиваем, которые лишились того, который украшал наш круг своим присутствием, наше отечество своею славою, который озарял нас всех отблеском своего света. Нельзя и грешно искать виноватых в несчастных…, бедная, бедная Наталья Николаевна! Сердце заливается кровью при мысли о ней. Милая маменька, я уверен, что вы ее не оставили. Сидя за столом у Смирновых, мне вручили ваше письмо, я переменился в лице, потому что только четыре дня тому назад, что получил последнее, но, увидя вашу руку и милой Сонюшки, успокоился; прочел, вскрикнул и сообщил Смирновым. Александра Осиповна горько плакала. Вечером собрались у них Соболевский, Платонов (cet homme que vous n’aimez pas, cet homme qui lait parade d’une stoique insensibilité a pleuré en dévorant ses larmes, когда я показал ему ваше письмо) et remplis du essentiment de l’amitié ils ont prononcé des anathèmes impitoyables…4 Бог им прости, я нс мог им вторить ни сердцем, ни словами; спорил и ушел, потому что мне стало неприятно, и я уверен, что, если бы великий покойник нас мог слышать, он поблагодарил бы меня; он же сказал: «Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата…». Да будет по словам его. Я не знаю, что сказать о Дантесе… Если правда, что он после свадьбы продолжал говорить о любви Наталье Николаевне, то il est jugé,5 но я не могу и не хочу верить. Не думают ли о памятнике? Скажите брату Саше, что я ожидаю от него письма, он, как мужчина, мог многое слышать, пусть не поленится. Неужели не откроется змея, написавшая безымянные письма, и клеймо всеобщего презрения не приложится к лицу злодея и не прогонит его на край света. Божеское правосудие должно бы открыть его, и мне кажется, что я бы с наслаждением согласился быть его орудием» (Стар. и нов., кн. XVII, с. 291–293).
В приписке к этому письму, сделанной 25/13 февраля, Андрей Карамзин опять пишет о Пушкине:
«Сейчас выходит из комнаты Соболевский. Ему пришла в голову хорошая мысль: он предлагает открыть по России подписку для детей Пушкина и оставлять проценты с капиталом до замужества дочерей и до полного возраста сына. Он будет об этом сам писать Жуковскому» (там же, с. 293).
«28 (16) февраля
Как я вам благодарен, милая и добрая маменька, и тебе, ma chère Sophie,6 за письмо, полученное сегодня. Я очень желал, но не смел надеяться получить его, потому что это более, нежели сколько было обещано. Но вы знали, что, отчужденный от родины пространством, я не чужд ее печалям и радостям и что с тех пор, как роковое известие достигло меня и русскую братию в Париже, наши сердца и взоры с тоскою устремились на великого покойника и мы жадно ожидали подробностей. Если что может здесь утешить друга отечества и друга Пушкина, так это всеобщее сочувствие, возбужденное его смертию; оно тронуло и обрадовало меня до слез! Не всё же у нас умерло, не всё же холодно и бесчувственно! Есть струны звучные даже и в петербургском народе! Милые, добрые мои сограждане, как я люблю вас! Но с другой стороны то, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает, как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву — это должно быть так, это в порядке вещей. Que d’Antès trouve des défenseurs,7 по-моему, это справедливо; я первый с чистою совестью и с слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку: он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере, так мне кажется, mais que Pouchkine trouve des accusateurs acharnès… les misérables!..8 Быстро переменялись чувства в душе моей при чтении вашего письма, желчь и досада наполнили ее при известии, что в церковь впускали по билетам только la haute société.9 Ее-то зачем? Разве Пушкин принадлежал ей? С тех пор, как он попал в ее тлетворную атмосферу, его гению стало душно, он замолк… méconnu et déprécié il a végété sur ñå sol arride et ingrat et il est tombé victime de la médisance et de la calomnie.10 Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше! Повторяю, что сказал в том письме: бедная Наталья Николаевна! Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c’est une femme sans coeur.11 Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю бога, чтоб мир сошел в ее растерзанное сердце.
Хвала царю за то, что он не отстал от своих; он показал себя молодцом — нечего сказать!
Дай бог, чтоб не было строгих наказаний! Зачем вы мне ничего не говорите о Дантесе и бедной жене его?» (там же, с. 249–295).
В приписке к этому письму, сделанной 1 марта/17 февраля, Андрей Карамзин пишет:
«В воскресенье после обедни отслужили мы панихиду Пушкину. Священник обрадовался, когда узнал, что я Карамзин, сын Николая Михайловича, но скоро разочаровал меня наивно-глупым размышлением: я объявил ему о нашем горе: „Александр Серг<еевич> Пушкин убит на дуэли!“ — „Как же это можно-с, ведь дуэли запрещены-с!!!“» (там же, с. 296).
В другой приписке, сделанной 2 марта/18 февраля:
«Прочитав первую страницу этого письма, которую написал я сгоряча, мне стало было совестно, что я так напал на бонтонное петербургское общество, но теперь, после письма Аркадия Россет к сестре его <Смирновой>, я не только мысленно повторяю всё сказанное мною, но мне еще кажется мало. Как вспомню, так злость и негодование разбирают, тем более, что и здесь есть хорошие образчики. Так, например, Медем, член нашего немецкого посольства, чуть не выцарапал глаза Смирнову за то, что он назвал Пушкина l’hómme le plus marquant en Russie,