– За воровство меньше дают, чем за убийство.
– Хорошо. За воровство отсидела бы. Вышла. И что дальше? То же самое.
– Я не совсем тебя понимаю, ты хочешь сказать, что мне вообще отсюда можно не выходить? То есть вне зависимости от срока, у меня одна кольцевая дорога, зона – воля, воля – зона?
– Не совсем так, конечно. Хотя… Ань, а правда, ты когда выйдешь, что делать будешь.
– На работу устроюсь. Я тут шить научилась, – улыбнувшись, сказала Анюта.
– С судимостью не возьмут никуда.
– Значит, вагоны пойду грузить. Шпалы класть. Картошку чистить. Не важно. Но не панель, и не воровать. Я заживу честной жизнью. И буду жить так, как смогу. Даже если с голоду подыхать придется, или жить негде будет. Плевать, к бомжам пристроюсь. Но зато без всяких борделей, Вадимов и наркоты.
Анюта смотрела на Натку и боялась задать, душащий ее вопрос:
– Нат, а Илюша? Он приходил еще? Он знает, что я… Что я здесь? – спросила та, сама не зная, какой именно ответ хочет услышать.
– Не хотела тебе говорить, – замялась Натка.
– Говори, не томи.
– Тут дело такое… Он же после Гулиной гибели тоже колоться стал… Короче, умер он. Передоз. Не подрасчитал немного и больше положенного ввел. Натка замолчала. А Анюта заплакала. Впервые заплакала, с того момента, как оказалась на зоне. Она все еще любила его. И, наверное, всю жизнь будет любить. Только теперь его больше нет. И никогда уже не будет…
Вдоволь наплакавшись, Анюта вытерла красные глаза и, сделав глубокий вдох, спросила:
– Где похоронили?
– Рядом с Гулей. Детдом постарался. Они похороны организовали. На памятник денег, конечно, не хватило. Просто крест деревянный воткнули. Уж как смогли. Как говориться, и на этом спасибо.
Воцарилась тишина. Нарушила ее, открывшаяся дверь и строгий голос надзирателя, сообщивший о том, что время вышло.
– Я приеду еще. Не знаю когда. Мне не так просто, каждый раз сюда мотаться. Если хотя бы в одном городе были, а так…
– Я убуду ждать, – сдерживая слезы, произнесла Анюта.
– Ты держись, ладно? Не унывай. Я обязательно приеду! – она со всей силы обняла подругу и тоже дала волю слезам. А потом они разошлись. По разным сторонам. Одна, положив руки в карманы, гордой походкой, направилась к дверям, ведущим на свободу. А второй, надели наручники и повели по коридору, продолжать прозябать свою жизнь в заключении.
После Наткиного визита Анюта находилась в подавленном состоянии. Из головы не выходила смерть Илюши. Неужели это правда и она его большее никогда не увидит. Как же так? «Эх, Илюшка, что же ты натворил» – сокрушенно вздыхала девушка. «Зачем ты подсел на эту дрянь? Ведь мог бы дальше жить». Именно сейчас, именно в эту минуту, она возненавидела наркотики. Потому что именно они, лишили жизни ее любимого человека. «Кто же вас придумал. Будь проклят тот, кто придумал, эту чертову наркоту, которая губит и отнимает жизни у людей! Правильно, что сажают этих тварей торгашей! Нужно вернуть смертную казнь и расстреливать и барыг, и изготовителей! Всех! Что бы они поняли, что такое мучение и смерть. Они же деньги зарабатывают на чужом горе. Сволочи!» Анюте становилось все хуже и хуже. Она начала осознавать потерю. Это осознание стало превращаться в невыносимую внутреннюю боль. Понимать, что ты больше никогда не сможешь увидеть человека. Прикоснуться к нему, услышать его голос. В голове одни за одними нахлынули воспоминания: вот он залазит к ней в окно с ромашкой в зубах, тогда, на ее день рождения. Вот он ведет ее, на тот самый матрац, который впоследствии становится ложем любви, пусть только ее, но самое главное любви. Вот он играет в мяч. Вот он плачет на полу, рассказывая про Гулю. Ну и пусть он говорит о своей безумной любви к ней. Главное, что живой. Он двигается, говорит. Ему можно посмотреть в глаза. И они открыто блестят. А сейчас, ее любимый Илюшка, лежит в каком-то деревянном гробу, окоченевшее холодное тело, которое никогда не станет теплым. Его губы, к которым нельзя прикоснуться. И закрытые глаза, которые больше никогда не откроются. «Нет. Этого не может быть. Это не он. Натка ее обманула. На самом деле, Илюша жив. Он просто нашел себе кого-то и женился. А Натка не стала говорить, чтобы не расстраивать подругу. Конечно! Как же я сразу не догадалась. Надо узнать, где именно его могила. Я ее раскопаю. Пусть это сочтут за вандализм. Пусть опять посадят в тюрьму. Но я должна убедиться, что это не он. Но как же отсюда выйти? Может отпроситься на один день? Интересно, можно так? Они же тоже люди, должны меня понять. Мне е только на один денек, просто посмотреть. Я быстренько туда и обратно» – за своими мыслями, она не заметила, как ее тихий плач перерос в громкое рыдание.
– Кот, ты чё? – сквозь туман услышала она голос Вдовы. – Ты чего ревешь-то? Умер, что ли кто?
– Да, умер. – Еле слышно прошептала Анюта.
– Понятно. Кто умер-то хоть?
– Человек, ради которого я жила. Без него мне жить незачем. И выходить отсюда, тоже смысла теперь нет.
– Сопли убирай и в руки себя возьми, – присела с ней рядом заключенная.
– А то что?
– Ничего. Раньше времени себя хоронить нельзя, даже если весь мир вокруг тебя умер.
– Он и есть для меня весь мир. Точнее был.
– Надо уметь держаться. Зубы стисни и терпи. И не жалуйся никому.
– А я и не жалуюсь. Ты сама спросила. – Анюта, словно робот, отвечала на вопросы, покачиваясь из стороны в сторону и уставившись в одну точку. – Как ты думаешь, если я отпрошусь на один день, меня отпустят?
– Нет, конечно. А тебе зачем?
– Я хочу раскопать могилу и убедиться, что это не он. Я не верю. И не поверю, пока не увижу его своими глазами.
– Ты больная, что ли совсем? Даже не вздумай подходить с таким бредом, а то уколами от идиотизма заколят.
– Почему? Я просто проверю и все. Я же ничего плохого нее сделаю. Пусть со мной идут. – Вдруг, она поднялась, упала на колени перед Вдовой и начала причитать: – Вдовушка, милая. Помоги! Я умоляю тебя, помоги мне! Ты всех знаешь, ты все можешь! Договорись с ними, я тебя умоляю! Я потом отплачу тебе! Все, что хочешь, сделаю! Только помоги!
– Да ты точно чокнулась!
– Нет! Я нормальная! Я все прекрасно понимаю! Это вы все сговорились! Вы все заодно! Вы просто хотите, что бы я поверила, а я не поверю! Никому из вас! Ясно?!
Пододвинув старую тумбочку к маленькому окошку с решеткой, Анюта вскочила на нее и схватилась руками за металлические прутья и начала пытаться их разогнуть. Поняв бесполезность своих действий, она начала дергать решетку, в надежде вырвать ее.
– Я все равно выйду отсюда! И никто меня не удержит! Даже это маленькое вонючее окошко! Илюша! Илюша, я знаю, что ты жив! Они мне все зачем-то врут! Но я не верю им! Илюша, Илюша! Ты слышишь меня?!
Она продолжала бесполезные попытки вырвать решетку, кричала и тряслась, пока кто-то не стащил ее на пол за плечо. Почувствовав звонкую пощечину, Анюта спустилась по стене на пол и замолчала. Посмотрев на сидящую напротив нее, на корточках Вдову, она опять заплакала.
– Успокоилась?
– Угу, – Анюта утвердительно кивнула головой.
Ближе к вечеру, девчонки заварили чефир и, смакуя крепкий горячий напиток, болтали о чем-то своем, совершенно забыв про недавнюю истерику Анюты. Анюта же, сидела молча, делая вид, что принимает участие в общем разговоре, но на самом деле думала совсем о другом. Вдруг ее мысли перебил визгливый голос одной из сокамерниц:
– Кто-то в хате крысятничает, у меня деньги из кармана пропали. А у Лёльки сигареты кто-то утром спер! Вдова, помнишь, утром сегодня, Лелька жаловалась? А подумали, что потеряла. А я сейчас в карман руку сую, а там пусто. Надо бы разобраться, где среди нас, крыса пригретая.
– Ты за базар отвечаешь? – пристально посмотрела на нее Вдова.
– Я-то отвечаю. Вон, выверни мои карманы в телаге. Пусто там. А были деньги. И Лёлька бы не стала гнать, что курево похерила.
– Если так и есть, то крысу надо вычислить, если нет, то за базар ответишь.
– Надо, а то как-то странно ты за хатой следишь. Воровство у нас здесь, Вдовушка, воровство. И крысит кто-то из своих. А ты сидишь, ни сном не духом, только сопли чужие подтираешь.
– Чего?! – подскочила Анюта, услышав реплику, прилетевшую в ее адрес. – Ты ничего не попутала?
– А ну-ка ша! – поднимаясь, гаркнула Вдова. – Ты за базаром то следи. А то смотри, что бы твои сопли никому подтирать не прошлось. Ты чего здесь чешешь? Я сейчас тебе, за язык твой поганый, воткну пальцы в ноздри, не боись, не побрезгую. И вырву тебе хрящ, после чего, то, что останется от носа твоего, размажу по твоей поганой морде. Ты на кого, дрищь камерная, свой хвост подняла? Глаза выдавлю, гнида. И язык вырву. Что бы ты навек запомнила, на кого можно свой рот открывать, а на кого нет.
– Извини, Вдова. Я реально попутала. Просто понять хочется и разобраться, кто к нашим вещам ноги приделывает.
– Разберемся.
– Мне кажется, я знаю кто.
– Кажется, или знаешь?
– Я догадываюсь.
– Догадываются, знаешь где?
– Я не догадываюсь, я предполагаю.
– Ну и? – впилась в нее колючим взглядом Вдова.
– У меня есть предположение, что это Кот, – гордо закинув голову, сказала Утка (именно так называли, устроившую сейчас провокацию в камере заключенную).
– Э! Ты чё гонишь?! – подскочила, ошарашенная от услышанного, Анюта.
– Цыц! – громко сказала Вдова, показав рукой, что бы Анюта осталась стоять на своем месте. – Докажи.
– Да она курила сегодня втихушку, одна, как падла! А когда попросили оставить пару тяг, проигнорила! Потому что сиги паленые. Все знали, что такие только у Лельки были. А потом в пепелке бычок Лелькиных сигарет нашли. Откуда? Все же друг другу оставляют, никто не жмется! И эта овца раньше не жалась, а сегодня зажопилась! Про деньги ничего не скажу, не видела. Да только они следом за Лелькиным куревом упорхнули. Сможешь объяснить, как так? Пусть она всю ситуацию обоснует, а мы послушаем.