Райан
Год назад моя жизнь была просчитана и распланирована до мелочей. Но, как говорится, хочешь рассмешить Господа – расскажи ему о своих планах. Я просовываю руку в рукав и кручу плечами, чтобы пиджак сел как надо. Синяки и порезы исчезли, но рёбра ещё болят к концу дня. Особенно если я не слишком берегу себя.
– Галстук перекосился, – мама стоит в дверях и неодобрительно качает головой, глядя на мою шею. – Иди-ка сюда.
Я отхожу от комода, мама развязывает мой галстук.
– Отлично выглядишь, – говорит она.
– За исключением галстука.
Мама улыбается и расправляет концы галстука, чтобы отмерить нужную длину.
– За исключением галстука. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
Тревожные морщинки собираются под её глазами, улыбка становится натянутой.
– Я знаю, что доктор разрешил тебе вернуться к тренировкам, но я бы подождала ещё недельку-другую. Только для того, чтобы убедиться, что всё заживает как надо.
Мама умело завязывает узел и подтягивает его к моему горлу. Несколько секунд она придирчиво осматривает результат, потом дотрагивается до моей щеки – редкий жест для нас обоих.
– Я рада, что ты поправился.
Мама убирает руку.
– Сегодня утром я разговаривала с твоим братом. Он спрашивал, как у тебя дела.
Марк отлично знает, как у меня дела. С тех пор как меня выписали из больницы, мы с ним каждый день разговариваем по телефону. Должно быть, Марку до сих пор неловко разговаривать с мамой, поэтому он выбирает самые простые темы. Я принимаюсь возиться с запонками.
– Что ты ему сказала?
– Что ты такой же упрямый, как твой отец, и ни за что не скажешь мне, если тебе больно.
– Да всё отлично, мам.
Мама теребит жемчужное ожерелье.
– Если бы мы прислушались к тебе в то утро… Если бы прислушались ещё раньше, за несколько недель до этого… Если бы я пошла наперекор твоему отцу, когда Марк нам рассказал… ничего этого не случилось бы.
– Всё нормально.
Мне бы тоже хотелось, чтобы они услышали меня в то утро, когда Бет сбежала. Мне бы хотелось, чтобы они услышали меня за несколько недель до этого, когда я сказал, что она мне небезразлична. Мне бы хотелось, чтобы мама не поддержала отца и оставила бы Марка дома, но всё случилось иначе. Впрочем, даже если бы всё было сделано правильно, вряд ли это предотвратило бы надвигавшийся кошмар. Бет сбежала потому, что её страшила жизнь в Гровтоне. Она сбежала бы всё равно, что бы ни произошло между нами, а поскольку я её люблю, то помчался бы за ней.
Мама вздыхает и вновь переходит на светский тон.
– Марк приедет на ужин в воскресенье. Думаю, устроим всё просто, по-домашнему. Только я, ты, Марк… и, будем надеяться, твой отец.
– Здорово!
Даже при том, что мы с мамой прекрасно знаем: отец уедет в город на весь вечер, который Марк проведёт в нашем доме. Он до сих пор отказывается признавать его существование. Брак моих родителей тоже не изменился к лучшему. Мама выбрала меня и Марка, а отец отказался от планов баллотироваться в мэры. Однако он всё ещё живёт с нами, и они с мамой продолжают ходить к семейному консультанту. Как я уже сказал, никто не знает, что нас ждёт в будущем.
– Не забудь бутоньерку, – мама выходит из моей комнаты.
Я хватаю ключи от машины, коробочку с красной розой, которую Бет приколет на запястье, и бегу в гараж. Краем глаза замечаю отца, сидящего за столом в своём кабинете. Мы с ним не разговаривали с того дня, когда он пришёл в мою спальню, и я не думаю, что сегодня кто-то из нас нарушит молчание.
Открыв дверцу джипа, я слышу за спиной скрип двери и звук шагов по бетонному полу. Отец подходит к верстаку и принимается перебирать коробки с болтами и гайкам.
– Твоя мама сказала, что ты подписал контракт и будешь играть за команду университета Луисвилла.
Мои мышцы напрягаются в ожидании скандала. Документ должны подписать родители, поэтому я попросил маму.
– Да, сэр.
– Мама сказала, что ты собираешься поиграть год за университетскую команду, прежде чем окончательно решить, готов ли ты уйти в профессионалы.
Я потираю затылок, чувствуя себя совершенно голым без привычной бейсболки. Конечно, я могу пойти самым простым путём и ответить ему «да», но я смертельно устал говорить и делать то, что понравится моему отцу.
– К концу первого курса я решу, достаточно ли я хорош для профессионального спорта. Кроме того, я буду учиться писать. Я люблю бейсбол и люблю писать, поэтому хочу попробовать и то и другое.
Отец выдвигает ящик с гвоздями, снова закрывает его и кивает головой.
– Ты не забыл бутоньерку? Девушки любят цветы.
Прозрачная коробочка зажата в моей руке. Я поднимаю её повыше, чтобы папа видел.
– Да. Ты меня этому научил.
Бет
Спальня Скотта и Эллисон слишком весёленькая на мой вкус. Голубые шёлковые занавески и повсюду безделушки вроде цветов и картин с изображением цветов. Кровать просто гигантская. Если Скотт и Эллисон когда-нибудь поссорятся, им даже не нужно будет расходиться по разным комнатам – достаточно просто перекатиться с боку на бок, чтобы очутиться по разным адресам.
Я сижу на чересчур мягком кресле перед трюмо Эллисон и смотрю, как она закалывает мои волосы. Я терпеть не могу высокие причёски, но жаловаться не приходится. Час назад Эллисон собственноручно выкрасила мне в чёрный шесть прядей волос. Теперь мои волосы на дюйм золотистые у корней, иссиня-чёрные до плеч, а полностью чёрные пряди выравнивают всё это дело.
– Скотт взбесится.
– Ещё как, – говорит Эллисон. – Но это я возьму на себя.
Я улыбаюсь, Эллисон смотрит на моё отражение в зеркале и тоже улыбается. С тех пор как я вернулась из больницы, у нас с Эллисон установилось хрупкое перемирие, и я теперь всё время боюсь сказать или сделать что-нибудь неправильное и снова её разозлить.
– Почему ты так хорошо ко мне относишься?
Эллисон хватает щипцы для завивки и награждает меня свирепым взглядом, когда я позволяю себе поморщиться. Она ловко завивает несколько прядок, которые никак не хотят вести себя так, как она хочет.
– Потому что Скотт тебя любит.
Хм. Он любил меня и раньше, но это не мешало ей ненавидеть меня. Впрочем, я и сама много сделала для этого.
– Прости, что я сказала, будто ты его окрутила.
Щипцы больно тянут меня за волосы, я прикусываю губу. Эллисон отпускает мои волосы, и маленькие локоны весело подпрыгивают над моей шеей. Ладно, я это заслужила – и дёрганье за волосы, и локоны. Пожалуй, теперь мы квиты.
Эллисон откладывает щипцы на столик.
– Прости… да, прости меня. Я не хотела, чтобы ты жила здесь.
Я моргаю. Что ж, это звучит довольно грубо, зато честно.
– Скотт рассказал мне о твоём прошлом, но, до тех пор пока ты не появилась здесь, для меня это была всего лишь история. Я предпочитаю жизнь простую, ясную и чистую. Ты сделала Скотта сложным.
– Скотт всегда был сложным.
Эллисон брызгает на меня лаком для волос.
– Теперь я это знаю.
Скотт громко откашливается, и мы с Эллисон дружно оборачиваемся. Он входит в комнату. Я встаю, и Скотт широко улыбается при виде моего чёрного платья до колен, с открытыми плечами. Но потом его взгляд падает на мои волосы, и он хмурится.
– Это я сделала, – без тени раскаяния говорит Эллисон.
Скотт округляет глаза.
– Ты?
– В прошлые выходные ты разрешил ей надеть эти ужасные кеды с платьем, помнишь? Я тебе обещала, что ты об этом пожалеешь!
Я съёживаюсь, глядя на свои фирменные «конверсы».
– Но я же надела колготки.
Это была огромная уступка с моей стороны.
– Надень свитер, – говорит Скотт.
– Она не будет надевать свитер! – набрасывается на него Эллисон. – Это будет выглядеть просто ужасно!
– Мне нет дела до того, как она выглядит! Меня заботит то, насколько она заголилась!
Эллисон прижимается к Скотту, он целует её в губы. Я отворачиваюсь. После того как я вернулась из больницы, они стали делать это гораздо чаще. Они не просто целуются, а по-настоящему, с чувством. Они целуются, потому что любят друг друга. Потом Эллисон выходит из комнаты, а Скотт засовывает руки в карманы.
Я подавляю желание почесать заживающий висок.
– Эллисон замазала мой порез.
– Я уже заметил, – Скотт кивает на мою левую руку. – Как рука?
Я пожимаю плечами.
– Нормально.
Чёрная гипсовая повязка – это только временно. Трент раздробил мне кучу костей в кисти, запястье и локте. Через две недели мне предстоит новая операция. Я барабаню здоровыми пальцами по ноге. Мне казалось, что я смогу не спрашивать, но теперь выясняется, что не смогу.
– Как идёт мамин процесс?
Вчера состоялись предварительные слушания по делу мамы и Трента. Я сказала Скотту, что не хочу знать, что там будет, но любопытство терзает меня.
– Вполне естественно, что ты хочешь знать.
Он смотрит мне в глаза, а я подавляю миллион противоречивых чувств, разрывающих меня.
Я киваю, и Скотт продолжает:
– Твоя мать согласилась на сделку о признании вины, поэтому её приговорят к шести годам заключения. Трент, вопреки совету своего адвоката, настаивает на своей невиновности. Окружной прокурор считает, что ему дадут пятнадцать лет.
Тревога клубком сворачивается у меня в животе, я обессиленно опускаюсь на стул.
– Значит, будет суд.
Скотт кивает. Мы все надеялись этого избежать.
– Да.
Если состоится судебный процесс, нам с Райаном придётся увидеть Трента во время дачи показаний. Я судорожно вздыхаю, пытаясь успокоиться.
– Ты говорил с мамой? – спрашиваю я.
Скотт качает головой, а я даже не знаю, что чувствую. Сейчас я вообще не знаю, что чувствую к маме. Шесть лет. Моя мама сядет в тюрьму на шесть лет, и это устроила я.
– Ты поступила правильно, малыш.
– Я знаю, – тихо отвечаю я.
Да, я это знаю, но от этого мне ничуть не легче. Раздаётся звонок в дверь, и тревога уходит. Райан пришёл.