– Ну вот, вскоре у них офицеров собрали, а надо сказать, что в ГДР у нас стояли самые элитные части, в которые обычно направляли лучших командиров, и стали спрашивать, у кого какие достижения. Все тут же с готовностью начали перечислять свои недочеты, выговоры и замечания. Ну а Михаил Петрович, он тогда, наверно, капитаном был, с гордостью отрапортовал, что у него батарея в образцовом порядке. Вот его одного из всего дивизиона в Афган и отправили.
– Уже впечатляет. Про войну он что-нибудь рассказывал?
– Рассказывал, да еще сколько, но я же не артиллерист, и мало что тогда понял. В общем, он придумал новый метод ведения огня, чтобы эффективнее поддерживать наши колонны. Дело в том, что местность там горная, дорог мало, душманы постоянно устраивают засады, а в начале войны новую тактику еще толком не выработали. Так что проводка автоколонн и ее защита артогнем была сложнейшей проблемой. Да и обычной задачей артиллерии, как вы понимаете, является борьба с традиционным противником на равнинной местности.
– Конечно, – кивнул майор, – под это все ее нормативы и подготовлены.
– Подробные карты, которые позволяли бы артиллеристам стрелять по координатам целей, тоже не выдали. Кстати, даже когда к концу войны составили «пятидесятки», их разрешали держать только в штабах, чтобы ни в коем случае не попали в руки врагам. Впрочем, даже с картами пехотные офицеры толком корректировать огонь не умели. В общем, приходилось вести стрельбу с неполными данными, в незнакомых условиях горной местности и без адекватных огневых таблиц. Для этого Сысоеву и пришлось разрабатывать свою методику. Я в артиллерии не разбираюсь, да и рассказывал он мне это давно, так что могу что-нибудь переврать. Сначала батарея тщательно пристреляла все ключевые точки на отведенном ей участке, так чтобы можно было накрывать цель практически первым выстрелом. Когда приходилось прикрывать автоколонну, по мере ее продвижения батарея заранее обстреливала вероятные места засады. В узких местах, там где, к примеру, ущелье, осуществлялось огневое окаймление дороги заградительным огнем.
– На месте душманов я бы догадался занимать позиции поближе к дороге, чтобы артиллеристы боялись задеть своих.
– А то они не додумались. Как-никак, у них было полно штатовских инструкторов. Но в этом случае артиллеристы поступали просто. Первым залпом укладывали снаряды в полукилометре от своих, а потом с каждым выстрелом вносили поправку, постепенно приближая разрывы к противнику.
– В общем, вы полагаете, что его отец тоже толковый командир?
– Абсолютно уверен, тем более после того, как я с ним долго беседовал в дороге. И еще, самое главное, что мне понравилось в Сысоеве-младшем, это его гордость за то, что он не потерял ни одного подчиненного. Раненые, конечно, были, зато ни один человек у него на батарее не погиб.
– Хорошо, я уже написал рекомендацию вашему бывшему майору, чтобы его восстановили в звании и направили командиром батальона ополчения. И заодно позаботился, чтобы вопросов к нему ни у кого не возникло. А война в горной местности с мобильными группами противника это очень интересная тема. Боюсь, в будущем она может стать для нас очень даже актуальной.
Проводив Куликова до двери, я завалился на диван и предался мрачным размышлениям. Ну что это за безобразие. Первый в новейшей истории попаданец из будущего пребывает в Москву, а никто из информированных лиц не желает на него взглянуть. Даже немного обидно. Ладно, чай с плюшками в Кремле мне совсем не нужен, но вот посмотреть на правителей страны вживую очень хотелось бы. А вот они мною, похоже, совсем не интересуются. Почему же они все такие нелюбопытные?
Когда неожиданно зазвенел звонок, я бросился в прихожую, поверив, что меня наконец-то зовут на прием к вождям. Немного пораженный моей прытью, Леонов мягко оттер меня от двери и попросил подождать в комнате. Порядок есть порядок, и пока открывалась дверь, я не высовывал носа в коридор. Мало ли кто за мной охотится, а во второй раз могут прислать профессионалов. Но это были не похитители и не посыльные из Кремля, а всего лишь вернулся ординарец, вручивший мне толстую пачку купюр.
– Тут сколько? – поинтересовался я, с любопытством разглядывая бумажные деньги, непривычно большого размера.
– Пять тысяч ровно. Набежало еще больше, но я подумал, что этого пока хватит.
– А какой у меня оклад?
– Так… – задумался Авдеев, – старший лейтенант на должности командира роты, это будет… ну примерно девятьсот с лишним в месяц. Тот, настоящий Соколов, вечная ему память, особо не тратился, так что денег у тебя накопилось порядочно, я даже все забирать не стал.
Много это пять тысяч или нет, я не представлял, поэтому поинтересовался, какая сейчас средняя зарплата по стране.
– До войны была примерно триста пятьдесят. А лейтенант-комвзвода получает восемьсот. С полевыми, конечно.
– Ничего себе, все-таки заботятся о военных, – присвистнул я уважительно. У нас-то, в будущем, если офицерам и поднимут зарплату, то только перед выборами.
– Еще бы, – довольно улыбнулся Авдеев. – Девять девушек из десяти предпочтут военного любому другому кавалеру.
– А десятая?
– Ну, это, естественно, та, у которой есть жених-инженер, – заметил Леонов, спешно одеваясь. Его тоже куда-то вызвали, но куда, он не говорил, а мы любопытствовать не стали. Корпоративная этика госбезопасности – не суй свой нос в чужие дела. Когда понадобится, тебе все скажут.
Кроме денег, Авдеев еще притащил стопку газет за последние дни, в которую я тут же и вцепился, спеша узнать последние известия. Новости с фронта, вопреки моим опасениям, были только хорошие. Крым пока еще держится, хотя когда Сиваш замерзнет, немцы наверняка попытаются по нему пройти. Под Харьковом относительно спокойно, противник растратил все свои силы в бесплодных атаках и теперь отдыхает. Правда, южнее немцы попытались прорваться к Мариуполю, но не дошли. Курск, если верить карте, приведенной в газете, блокирован надежно, и фрицам из окружения уже не вырваться. Начало наступлению положено хорошее, и я был уверен, что это еще только цветочки. Зря, что ли, мы всю осень резервы копили и московские заводы не эвакуировали.
Достав старую карту, где мы помечали линию фронта, я начал вносить в ней изменения, в соответствии со сводками Совинформбюро, и прикидывать, где наши вскоре должны ударить. В предвкушении немалых результатов скорого зимнего наступления, я начал напевать, но чтобы не отвлекать свой могучий интеллект от анализа стратегической ситуации, завел бессмысленную «Рамамба хара мамба рум».
– Хе-хе, – ехидно усмехнулся Авдеев, точивший мне карандаш, – значит, в Индии ты все-таки тоже побывал. Опять у тебя индийские словечки проскакивают.
– Что значит опять? Разве уже были? Какие? – затараторил я.
– Ну, например, «масаракш».
Не ожидал я от себя такого, честно не ожидал:
– И когда же я это говорил?
– Да когда «ганомаг» разбил. Ты за одну минуту больше ругательств выдал, чем до этого за целый месяц. А я помню из «Маугли», что по-индийски «ракшас» это демон. Ты лучше спой что-нибудь по-ихнему, я слышал, у индусов песни очень красивые.
Ну, эту просьбу выполнить трудновато. Вот чем-чем, а индийским кино никогда не увлекался. Впрочем, зато я знаю одну афганскую песню. Какая разница, Афганистан тоже британская колония. Не то чтобы я полиглот, но еще когда в детстве смотрел мультфильм «Полигон» про автоматический танк, то запомнил красивую мелодию, которая в нем звучала, а много позже узнал, что там еще и слова есть:
– Танха шодам танха, асуда аз гавха…
– Хорошая песня, – одобрил Паша, закончив записывать слова в блокнот, – даже если петь твоим голосом. У вас, наверно, она страшно популярна?
– Да нет, мягко говоря не очень, а почему, не знаю. – Ну не буду же я рассказывать, что после выхода на экран «Полицейской академии» эта мелодия стала ассоциироваться исключительно с баром «Голубая устрица». Да, тогда американское общество еще не страдало от излишней политкорректности и толерантности, и все вещи назывались своими именами. Плохие парни в кино обязательно попадали туда, где, по мнению сценариста, им самое место, и никто из-за этого не возмущался. Ну ладно, черт с ней, с иностранной поэзией, лучше напевать отечественных бардов:
Вот море молодых колышат супербасы.
Мне триста лет, я выполз из тьмы.
– Подожди, – прервал Авдеев, доставая другой блокнот, поменьше. – Сейчас запишу. Где тут у меня страничка о смутном времени…
– Постой, постой, ты что имеешь в виду, – запротестовал я, не понимая, о каком таком времени он говорит.
– Все, что ты рассказываешь о семнадцатом веке, смутном времени и вообще о далеком прошлом, я записываю отдельно.
Это что у нас получается, в песне есть слова «Мне триста лет», а сейчас первая половина двадцатого века. Значит, вычитаем три века и попадаем в семнадцатый. Ну да, примерно так и есть. Вот черт, что он может обо мне подумать, надо скорее оправдаться.
– Да это не я, это «Машина времени»…
– Да ты что, – округлил глаза Авдеев, – как в романе Уэллса?
– А, ну просто к этой книге придумали песенки, и я вот одну вспомнил. – Уф, кажется, опять вывернулся. Уж лучше Высоцкого петь, в конце концов, попаданец я или нет.
Продолжая увлеченно рисовать на карте линию фронта, я промурлыкал балладу о Робин Гуде. Слова этой великолепной песни, даже напетой вполголоса человеком, не имеющим музыкального слуха, и без гитары, настолько потрясли Павла, что он тут же попросил еще что-нибудь этого же автора. Уговаривать меня не пришлось, всегда приятно, когда нахваливают, и я поразил Авдеева «Балладой о времени».
Расчувствовавшийся Паша подозрительно громко зашмыгал носом и протер платком глаза.
– Вот это поэт, – выдавил он из себя изменившимся голосом. – Как песни за душу берут. Я только не понял, вот эти слова: «Даже там, в светлом будущем вашем», это он что имеет в виду?