Если и возник у меня план уйти из школы, едва только помесь гадюки с хамелеоном отправится по своим делам, то он рухнул с оглушительным треском. Баба Лена сидела за большим демонстрационным столом... Нет, не совсем сидела. Она навалилась грудью на столешницу, уронила голову на руки и рыдала. Рыдала громко, горько, по-девчоночьи.
Я впала в ступор. Кажется, директриса подходила, смотрела из-за моего плеча, о чём-то спрашивала. Срочных мер предпринимать не стала, исчезла по-тихому.
Мне бы на цыпочках уйти, вообще дёрнуть из школы. Где там! Должно быть, я впервые столкнулась с неприкрытым отчаянием, искренним, не предназначенным для посторонних глаз. Меня пробили насквозь: жалость, стыд, раскаяние и острая душевная боль, словно не баба Лена, а я сама распласталась на столе для лабораторных опытов, захлёбываясь слезами. Помесь гадюки с хамелеоном поступила тактично, незаметно ретировавшись. У меня чувство такта пока не прорезалось. Короче, никуда не ушла. Не смогла.
Я тихо пробралась к своему месту, села, приготовила ручку и негромко попросила:
- Елена Георгиевна, если вы не против, дайте мне второй вариант. Первый у меня всегда плохо получается.
- Что? - не расслышала баба Лена, поднимая голову и поспешно ликвидируя на лице следы кораблекрушения.
- Я готова писать контрольную. Только дайте второй вариант, он счастливее.
- А где остальные?
- Не знаю, - враньё почему-то давалось с трудом. - Да и знала бы, не сказала. Вы же понимаете.
- Понимаю, - вздохнула баба Лена.
Я писала контрольную, изредка задавая уточняющие вопросы. Баба Лена чертила на доске схемы, чтобы я лучше представляла себе задания, и периодически сокрушалась, мол, сама виновата, стала никуда не годным учителем, и надо срочно исправляться. Офигеть! Катила баллоны на себя вместо наездов на класс.
На большой перемене мне пришлось отчитаться перед классом. Рассказала правду, одну только правду, ничего, кроме правды. Честное объяснение, - под конвоем директора пришла в кабинет, увидела ревущую навзрыд классную, не смогла уйти, попытавшись смягчить незаслуженную жестокость, - ребята выслушали молча и разошлись. Не сговариваясь, объявили мне бойкот. Глубокое внутреннее ощущение своей правоты не позволило мне доказывать очевидные вещи одноклассникам, оправдываться перед ними.
Баба Лена никому ни слова не сказала. Вот Любовь Игнатьевна позверствовала на славу. Наказала оба класса скопом без различия заслуг. Вплоть до повторного написания контрольной.
На следующий день после уроков парни меня били. Не наши, ашки. Позвали на ту самую детскую площадку и устроили героическую расправу. Семеро рослых парней против одной щуплой девчонки. Нет справедливости в нашем мире, потому что нет справедливости в людях.
Я защищалась, разумеется. Сдачи давала из последних сил всеми доступными способами. Жаль, в эти дни Воронин уезжал с родителями по делам. Он бы, конечно, помог. Ничего, я сама почти справилась. Не одну рожу ногтями располосовала и синяками украсила. Отбивалась ожесточённо и молча, на помощь никого не звала. Когда упала, они ещё по разу пнули ногами, не сильно, так, для порядка. После чего с чистой совестью быстренько разошлись.
Я полежала на песке, свернувшись калачиком, покряхтела, - в ушах стоял звон, в глазах мутилось, - начала медленно подниматься. Сначала на карачки. Перед самым носом появилась большая сильная ладонь. Кто-то протягивал руку помощи. Я уцепилась за неё и с трудом поднялась. Логинов сочувственно осматривал меня.
- За что били? - он порылся в кармане куртки, вытащил клетчатый носовой платок, - натуральная простынь, - вытер мне кровь, текущую из носа, промокнул разбитую бровь.
- Не важно, - у меня едва получилось отвернуть голову в сторону. Пусть Серёжка не видит моего лица, расписанного под Хохлому. Сравнения с Лавровой мне сейчас определённо не выдержать.
Логинов стал отряхивать меня. Я поморщилась.
- Не надо. Больно.
- Идём ко мне. Умоешься. Я твои боевые шрамы зелёнкой замажу. Валерьянкой напою, - скомандовал он.
- Нет, - я пошатнулась, он бережно поддержал. - Хочу домой, лечь и никого не видеть. Тебя первого.
- О как! - восхитился Логинов. - Я чем провинился?
- Ничем, но ведь опять смеяться надо мной будешь. Как ты здесь оказался?
- Как обычно. Шёл мимо.
Угу. Поэтому все быстренько, не попрощавшись, меня покинули, не добивали. Увидели Логинова. Шкуры свои спасали, трусы несчастные.
- Жаль, ты не шёл мимо на десять минут раньше.
- А что бы изменилось? Думаешь, бросился бы разгонять твоих обидчиков? - криво усмехнулся Серёга. - Ты освободила меня от моего слова. Помнишь? Я теперь птица вольная.
Выходит, мне ещё повезло, что никто об этом доселе не пронюхал. Иначе бы уделали сейчас, как бог черепаху.
- Ладно, я домой потопала, - шевелить разбитыми, опухающими губами было тяжело. - А ты, птица вольная, лети, куда летел.
- До дома доведу. Вдруг рухнешь через пару метров? - он примерился обхватить меня за талию, но я, скрипя песком на зубах, уклонилась. В процессе замедленного маневра увидела стоящую поодаль, внимательно наблюдающую за нами Лаврову. Вот он куда летел, голубь сизокрылый. Ну, и не нужна мне тогда его помощь.
- Сама, - сплюнула накопившуюся во рту кровь и пошла, вернее, поковыляла. Серёжка прошёл несколько шагов рядом, недовольно вглядываясь в раненного бойца. Кривился страдальчески.
- Что предкам говорить будешь?
- Правду... На сей раз... не стыдно... Отец поймёт, а мама... Тоже, наверное, поймёт... - я остановилась передохнуть. Голова сильно кружилась, ноги подгибались.
- Что всё-таки случилось?
- Не твоё дело, Логинов. Твоё тебя позади ожидает, вторую сигарету курит, нервничает.
Знать бы в тот день, что именно благодаря Танечке я еле шмурыгала к дому, точно пошла бы к Логинову в гости на зелёнку с валерьянкой, а лучше к себе его повела. Увы, не знала.
Логинов повернулся, помахал Лавровой белой рученькой. Ой, какие нежности. Сейчас расплачусь от умиления.
К моей искренней радости нас догнал Шурик Родионов. Я торжественно поклялась Серёге дойти до квартиры, желательно до кровати, под конвоем Родионова. С облегчением вздохнула, когда Логинов, поминутно беспокойно оглядываясь, нехотя поплёлся назад, к ожидающей его Танечке. Силы мои иссякали. Из глаз полились слёзы - от боли и обиды. Благодарно повисла на Шурике, ноги плохо держали.
Родионов придерживал меня за талию, отводя при этом взгляд. Совершенно не переносил чьих-то слёз, терялся и страдал. Пробубнил маловразумительно:
- Чего теперь-то сопли распускать? Не надо было на контрольной оставаться. Сама виновата.
Последними словами он мне удивительно напомнил Логинова, даже интонация одинаковая. Действительно, сама. Никто не виноват в случившемся, одна я. Я обидела физичку, наказала два класса, била себя смертным боем. Во, прелесть!
- Конформист поганый!
- Это кто такой? - опешил Шурик, обиделся. - Чего материшься?
- Не матерюсь. Конформист - это соглашатель, - более миролюбиво просветила я и, видя полное непонимание, растолковала, как смогла. - Ну, который всегда соглашается с обществом, даже если оно очень неправо.
- Угу, - поддакнул Шурик. - Все не в ногу идут. Одна ты в ногу.
- Пошёл ты! - я отцепилась от него и отползла в сторону, принципиально не желая пользоваться поддержкой беспринципного типа.
Шурик - не Логинов. Самолюбием не заморочен. Хитро подмигнул, подцепил меня под руку и первым возобновил прерванное движение. По дороге внимательно выслушивал мои разглагольствования на тему поступков, которые не можешь не совершать, если считаешь себя человеком.
- Знаешь, как она плакала? Ты бы видел. Передать не могу. Подло мы с ней поступили. Подло и жестоко.
- С каких пор ты стала за учителей заступаться? - Шурик полез свободной рукой в карман, достал пачку сигарет. - Будешь?
- Не сейчас, - я обернулась на миг. Логинов продолжал маячить на горизонте за нашими спинами. Только закури - на счёт раз рядом появится, устроит разборку. Это Лавровой можно. Ей, по ходу, всё можно. А я и не человек вовсе - объект приложения педагогического таланта Логинова.
- Откуда ты знаешь, за что меня били?
- Только тупой не догадается, - Шурик сочувственно на меня посмотрел, с наслаждением затянулся. - Про двойной прогул и твоё предательство я ещё вчера от ребят слышал.
Предательство... Видали? Ни о каком предательстве и речи быть не может. Я никого не закладывала, ни на кого не стучала. И вообще, не поймай меня директор за хвост, ничего бы про бабу Лену не узнала. Я просто не смогла уйти, увидев её страдания. Нормальная человеческая реакция. Меня, собственно, за добрый порыв били. Какого чёрта передёргивать?
Шурик не соглашался. Пытался доступно растолковать правду ашек, вразумить недалёкую подружку.
Прохожие шарахались от нас, пока мы ползли до моего дома, косились неодобрительно. Ещё один урок на будущее, ещё одно наблюдение. У встречных на лицах было откровенно написано, какие конкретно мысли при виде меня их посещали. Отчего люди всегда торопятся с выводами? Даже вовсе не имея никакой информации, кроме визуальной? Сразу всё сами знают, причём лучше других. Ну, пусть себе думают, что Шура пьяную подзаборницу ведёт. Мне их мнение по барабану. Прятать лицо не пыталась. Холодный ветер приятно остужал отрихтованный фейс.
У бойлерной грелись на слабом солнышке две знакомые бродячие собаки. Я кинула им по куску хлеба, специально прихваченного на большой перемене из школьной столовой. Подождала, пока они заглотят угощение. Шурик тянул за руку - пойдём. Я продолжала, пошатываясь, стоять и смотреть на собак. Ощущала в ту минуту удивительное с ними родство. Одна из собак подошла, лизнула мне ободранные пальцы, повиляла хвостом, выпрашивая добавку. Шурик продолжал тянуть за руку, причиняя неслабую боль. Проще было пойти за ним без сопротивления. Но я всё стояла, смотрела. Пошла домой тогда, когда вторая собака легла, устроив морду на лапах, и устремила вдаль горько-тоскливый взгляд. Она живо мне напомнила бабу Лену третьего дня - чисто внешне, - и меня сегодняшнюю - морально. Очень похожая бездомная тоскливая собака поселилась в моей душе.