В самом начале зимы, а именно 4-го декабря, Валентина, наконец, предложила им встретиться. Повод был самый, что ни на есть, знаковый: почти мистическое 888-летие лёгкой покойной смерти великого вольнодумца Хайяма. Не исключено, с серебряным древнегреческим кубком в благословенно слабеющей руке, наполненном, само собой, достойным пурпурным напитком.
– Может быть обойдёмся скайпом или вайбером? – несколько озадаченно предложил Кирилл.
– Только личная встреча… – напряжённо проговорила Валентина. – Иных вариантов мой персидский сценарий не предусматривал изначально.
Она даже всхлипнула.
– Моё предложение вас чем-то обидело?.. – глухо уточнил Кирилл.
– Вовсе нет… – затяжно вздохнула Валентина. – Просто приближается та неизбежная кульминация, которая сделает меня окончательно несчастной. Но так должно быть. Бегать более от этого уже невозможно.
– Так всё без вариантов? – насторожился Кирилл.
– Однозначно.
– Тогда я пас.
– Отступать больше некуда и незачем… – тише тихого выдохнула Валентина. – Не подведи меня. Не комплексуй.
– Говорите ваш адрес… – напрягся Валентин.
– Нет… – уныло усмехнулась Валентина и, кажется, сделала глоток. По его торопливости, некоторой повышенной энергичности можно было почти уверенно предположить – это ни в коем случае не чай или кофе, даже не крымский херес, а только она, беленькая.
Дальнейшая напряжённая пауза только подтвердила суровую характеристику этой жёсткоградусной жидкости.
– Я буду тебя вести по телефону… – глухо вздохнула Валентина.
– Как это так?
– Ты выходишь на улицу. Я звоню тебе и называю точку, куда тебе надо идти. Там называю другую, потом третью и так далее. Пока ты не окажешься перед дверью моего дома.
– Какой-то шпионский вариант… – несколько мрачно хмыкнул Кирилл. – Ладно, быть по сему.
Его встретила на улице классическая вёрткая позёмка, точно кто-то метлой резво раскидывал налево и направо недавно выпавший снег. Позёмка, судорожно изворачиваясь, петляя, словно норовила запутать Кирилла, сбить его с пути. Иногда её снежные спирали взвихрено, метельно поднималась в человеческий рост и выше, словно это клубился тот самый волшебный дым, густо истекающий из лампы Алладина.
На входе во двор у входных гранитных колонн по-прежнему стоял, скукожившись, Толян со свежим шрамом на лбу. Вряд ли это было боевым ранением, хотя он по-прежнему мрачно вслушивался в гулкий треск пороховых ружей и гулкий бой орудий из очередной смартфоновской «войнушки». Похожие на застенчивых смиренных девиц ангелы робко смотрели на электронного полководца.
– Ты уже на улице? Теперь иди в сторону гастронома «Утюжок». Такой тебе известен?– уточнила Валентина тихим от перенапряжения голосом.
– Я купил в нём не одну тонну моих любимых «шпикачек».
– Это вредная еда.
– Не вредней, чем жизнь.
Отсюда Валентина повела Кирилла в сторону безлюдного нынче Кольцовского сквера. Только вездесущая позёмка заворожённо танцевала вокруг бюста печального поэта. «Для веселия планета наша мало оборудована» – невольно вспомнились Кириллу чьи-то строчки. В любом случае, они были для него сейчас достаточно актуальны.
– Ты достаточно проникся поэтическим настроением? – почти бодро уточнила Валентина.
– Я готов играть в снежки с Алексеем Кольцовым.
Она усмехнулась и направила Кирилла к кинотеатру «Спартак», оттуда захороводила его к Каменному мосту и, наконец, остановила неподалеку от Воскресенского храма.
– Кажется, ты на месте. Видишь перед собой пятиэтажную «сталинку» с маленькими балконами? Остановись у третьего подъезда…
– Остановился.
– Второй этаж, пятая квартира. И ты – пришёл. Дверь не заперта.
Почему-то многие воронежские дома имеют специфические запахи в зависимости от времени их постройки. Именно этот был явно нагущён ароматами середины пятидесятых прошлого века, поныне представленными во всей своей отчётливости букетом из мышиных ароматов старых валенок, резкой вонючести резиновых мячей, драных изжелтевших ватных матрацев и прокисшего сусла под ягодный самогон.
Валентина сидела в таком длинном широком коридоре, по которому хоть на «велике» катайся. В здешней большой мутной и запаутиненной хрустальной люстре образца шестидесятых прошлого века, зависшей на почти пятиметровой высоте, горела лишь одна лампочка. Как-то робко и беспомощно. Если напрячь фантазию, медная с едкой прозеленью люстра напоминала некий инопланетный корабль.
Валентина полулежала в раскидистом кожаном порепанном кресле, словно покрытом белесой паутиной, – маленькая, хрупкая, и лет неопределённых, но не менее семидесяти пяти, с лицом, благородно помеченным печатью родовой интеллигентности эдак четвёртого и даже пятого поколения, достойные черты которой были явственно виднычерез её нынешние множественные рубцеватые и словно бы тяжёлые морщины. С первого взгляда могло показаться, что перед тобой вовсе и не лицо человека, а, что тут миндальничать, во всей своей открытости ни мало, ни много человеческий мозг, с которого слетела черепная коробка.
Само собой, у хозяйки квартиры в обязательном порядке присутствовали – вяло раскинувшийся на её слегка трясущихся тонких коленях шерстяной плед, во многих местах старательно и умело заштопанный, трость с инкрустацией тёмно-красного янтаря, починенная недавно свежими витками чёрной изоляционной ленты и под рукой большой, разлохматившийся веер с явно японским пейзажем: сквозь туман размыто проступает зелень гор.
Неподалёку лежал позолоченный театральный бинокль с длинным петлистым шнурком – хозяйка дома медленно навела его на Кирилла непослушной, словно бы чужой рукой.
– Прости… – тихо, покаянно проговорила женщина и аккуратно всхлипнула. – Я не Валентина. На самом деле меня зовут Прасковья Аполлинарьевна. Фамилия моя тебе не нужна. Она слишком известна в определённых кругах. В прошлом я была костюмером театра оперы и балета. Как-то с месяц назад мы с тобой стояли с тобой в «Утюжке» в очереди в кассу – оба со шпикачками. Ты мне тогда весьма понравился. По-хорошему современный, достаточно красивый. Одним словом, блистательный князь Алексей Вронский! Ты так уважительно поблагодарил кассиршу, что у меня дух перехватило. И я решила, что именно ты станешь последним мужчиной в череде всех моих былых страстных увлечений. Ах, сколько славных глупостей я натворила!
Прасковья Аполлинарьевна дерзко толкнула боковую дверь тростью, точно некоей шпагой с мушкетёрским азартом и напористостью расчистила дорогу им с Кириллом: открылся большой зал с потолком, отяжелённым лепниной под античность, но с пятнами явно от недавнего потопа благодаря соседям сверху.
Длинный матёрый дубовый стол, разрезавший напополам зальную комнату, был изысканно уставлен поварскими ретро-шедеврами: лаково-смуглый холодный поросёнок с хреном, тонкомордая шипастная осетрина с морковью и солёными огурцами и так далее в том же духе. Вся эта празднично-кулинарная архитектура была явно заимствована с обложки магического бессмертного фолианта «О вкусной и здоровой пище» с предисловием товарища Иосифа Сталина, которая, как известно, скоро век как есть заветная библия истинных гурманов, с помощью которой можно хотя бы вприглядку совершить самое страстное аппетитное путешествие в ныне забытые россиянами чревоугоднические пространства.
Ничего нельзя узнать, ничему нельзя научиться, ни в чем нельзя удостовериться: чувства ограниченны, разум слаб, жизнь коротка (Анаксагор из Клазомен).
Кирилл напрягся: судорожно, почти до задыха.
За пределами здешней настольной гастрономической Вселенной образца 1953 года в самой дальней и тёмной части зала оцепенело стояло некое массивное масштабное сооружение, потаённо блиставшее золочёными царственными грядушками, многоцветными шелками и накрытое огромным абажуром, который словно только что прибыл сюда из поднебесья, исполнив роль некоего парашюта, правда, не без помощи весёлых розовых ангелочков из племени амуров с не знающими промаха стрелами.
– Это наша с тобой брачная кровать, милый Кирюша… – глухо проговорила Прасковья Аполлинарьевна. – Она ждёт. Она такая шалунья.
Прасковья Аполлинарьевна глубоко, чуть ли не с клёкотом вздохнула.
– Да, в женщине, как в книге, мудрость есть.
Понять способен смысл её великий
Лишь грамотный.
И не сердись на книгу,
Коль неуч не сумел её прочесть.
Правда, последнюю строку Кирилл не слышал. Он уже бежал к выходу. Вернее, нёсся. При всём при том Кирилл не умел бегать. Какой может быть бегун из человека, который все молодые годы провёл за компьютером и экраном айфона. Однако сейчас Кирилл бежал хорошо, то есть достаточно быстро и вёртко. Как второе дыхание открылось в нём. И оно было сейчас ему особенно необходимо и спасительно полезно.
Оказалось, что Прасковья Аполлинарьевна умеет бегать нисколько не хуже Кирилла. А её инкрустированная тросточка с серебряной головой оскалившегося грифона на рукоятке оказалась в этом деле отличной помошницей.
Убыстряя прыжок за прыжком по щербатым ступеням железобетонной лестницы, Прасковья Аполлинарьевна уже явно достигала Кирилла. Умудряясь на бегу глухо, чувственно, но в то же время достаточно угрожающе взрыкивать.
У подъездной двери, защищённой домофоном, она хватко притиснула его.
– Вернись, сволочь… – пышно дохнула в лицо плотным ароматом явно неподдельного шотландского виски Макаллан. – У тебя всё будет! Всё…
– Нет… – прохрипел Кирилл, как можно вежливее отжимая от себя аккуратную старческую головку Прасковьи Аполлинарьевны, пышно пахнущую некоей эксклюзивной туалетной водой. Она же тряслась от напряжения, рьяно норовя то ли поцеловать, то ли укусить его. Может быть, даже до крови.
– Вампирша! – по-детски обиженным голосом вскрикнул Кирилл и вдруг навзничь выпал на присыпанную пуховым снегом площадку перед подъездом. Возможно, он надавил спиной или затылком кнопку, отпирающую здешний замок.
Кручёная-верченая позёмка с любопытством ёрзнула