по нему и на прощание надавала Кириллу снежных пощёчин.
«Бред сивой кобылы…» – мрачно подумал Кирилл, медленно, тупо поднимаясь.
При всём при том ему вдруг стало как-то даже жаль Прасковью Аполлинарьевну, которая сейчас муторно плакала за металлической бронёй захлопнувшейся двери.
– Нажрался, дружок! – счастливо хихикнул какой-то мелкий, юркий старичок в ковбойской шляпе не по сезону и расклешённых джинсах.
«Все вещи были вперемешку, затем пришёл Разум и их упорядочил» (Анаксагор из Клазомен).
Кирилл почти побежал. И как-то с подскоком, словно перепрыгивая через зигзаги позёмки, норовившей поставить ему подножку.
У поворота он вдруг как-то нырком, нервно, лихорадочно обернулся. Нет, вовсе не вздыбившийся Медный всадник померещился ему за спиной на воронежских улицах, дымящихся снежными вихрями. И не отчаянно бегущая вослед чувственно распалённая Прасковья Аполлинарьевна.
С рекламного баннера, озарённого густой матовой подсветкой, на Кирилла наивно и как-то беззащитно смотрело девичье лицо, ненавязчиво, аккуратно предлагая интимные товары секс-шопа «Клеопатра». Лицо напомнило Ефросинью.
Секс-шоп был в шаговой доступности. Какой-то неказистый магазинчик в полутёмном сарайчике, наспех обшитом пластиком под светлую архангельскую берёзу. Входная дверь отвисла накосо. В целом же эта особая торговая точка создавала ощущение некоей глухой таинственности, подполья, места, где мрачно нагущаются порочные флюиды.
Кирилл ещё раз оглянулся на рекламную Ефросинью, и вошёл в заведение. Вернее, как бы протиснулся, несколько боком, – чуть ли не брезгливо.
При входе, стыдливо прячась в унылом полумраке, на бронзовой подставке стоял мраморный бюст Клеопатры: в лице с достаточно большим носом, обычно выдающим особую женскую чувственность, и по-мужски большими, напряжённо улыбающимися губами, была какая-то неземная насмешка над всем сущим.
– А девушка с рекламного щита не у вас работает? – как можно равнодушней, отстранённей проговорил Кирилл, словно в никуда.
Ему показалось, что он говорит с темнотой. С Великой темнотой, завораживающей. По крайней мере, он толком не смог рассмотреть объявившуюся из неё продавщицу. Словно из того самого «никуда» лишь виртуозно выпорхнули её большие сияюще-алые губы. Очень алые. По земным меркам они напоминали бабочку из семейства нимфалид, краснокрылый вид АдмиралаVanessa atalanta. Это сравнение стало ещё зримей, когда продавщица заговорила, и её губы-крыла словно бы вальяжно вспорхнули.
– Я тебе не справочная. А раз зашёл, так купи у нас чё нибудь…
– Да-да… – тихо, тупо согласился Кирилл. – А что вы можете предложить?
– Есть классные резиновые девки… Такие щас в тренде! Новая партия… – встрепенулись светящиеся губы-бабочки, замельтешили. – С ними можно и заплывы устраивать, и на балкон их выставить от воров, когда уходите или уезжаете надолго. Чтобы на всякий случай создать видимость хозяйского присутствия. Классно срабатывает! А ещё с ними лялякать интересно на любые темы. В сто раз лучше, чем с этой дурой смартфоновской Алиской. Если алкаш, чокаться с ней можешь. Отпад! И всего за семь тысяч девятьсот девяносто девять рублей… Акция у нас такая!
Кирилл лихорадочно понял, что он находится в каком-то надмирном пространстве и всё здесь сейчас происходящее судорожно вбирает его в себя, как некая чёрная дыра, которая своим цепкими гравитационными челюстями некую приблудную звезду.
Ничего нельзя узнать, ничему нельзя научиться, ни в чем нельзя удостовериться: чувства ограниченны, разум слаб, жизнь коротка (Анаксагор из Клазомен).
– Заверните эту вашу эксклюзивную как её…ре…зинку… – тупо выдохнул Кирилл, не видя для себя другого исхода.
– Вы уже и имя ей дали?! Зинка-резинка!!!– виртуозно заметались, всхохотнув, огненные губы, взлетая просто-таки под потолок, который, правда, был здесь достаточно низок, точно нарочно хотел согнуть вас под свою мерку провисшими, загнивающими балками эпохи отмены в России крепостного права. По крайней мере, здешняя штукатурка явно пованивала коровьими лепёшками, сеном и глиной в духе строительных технологий того исторического периода.
– РеЗинка? Неплохо… – дурковато хмыкнул Кирилл. – Резинуля!.. Резинуся?
Он чуть было не вышел на улицу с льдисто хрустящей коробкой, похожей на маленький гробик с окошком, из которого на него простодушно и в то же время как-то озорно, многообещающе пялились самые настоящие глазищи: малахитово-серые, точно припотевший изумруд.
– У вас какие-нибудь хозяйственные сумки в продажи есть?! – строго вскрикнул Кирилл.
– Нет…
– Ищите! Я без сумки с таким вашим товаром на улицу не пойду! – судорожно хмыкнул он, наливаясь отвращением к себе.
– Чемодан на колёсиках вас устроит?.. – несколько бледнея, проговорили крылатые губы. – Только он на самом деле без колёсиков… Зато очень дёшево! Считай, даром!
Новый крутобокий и какой-то вальяжный чемодан пахнул дальней дорогой, она же в свою очередь почему-то вызвала у Кирилла ассоциацию с разливным пивом в каком-нибудь привокзальном буфете, и вся эта спираль в итоге сформировала в нём образ Толяна, упёрто, задиристо играющего у входных ангельских розовых колонн в любое время и в любую погоду в свою словно нарочито громкозвучную смартфоновскую «стрелялку».
Тот как всегда торчал на своём излюбленном месте. По набухшей пивной физиономии Толяна лихорадочно метались цветные искры от игровых взрывов, очередей и хлёстких огненных вспышек. Казалось, это вовсе даже не физиономия, а некая замысловатая модель ядра атома, окружённого бликующими прыгучими электронами.
Далее скучным отрешённым голосом последовали давно назревавшие между ними и теперь, наконец, ставшие неизбежными слова Толяна «Одолжи полтешок». Он впервые попросил денег у Кирилла. При всём при том что-то явно дежурное, вовсе необязательное слышалось в этой фразе. То есть Толян попросил в долг не потому, что его край прижало (ни вдохнуть, ни выдохнуть), а просто так. Чуть ли не приличия ради. Как бы вовсе даже из уважения. Точно машинальная, инстинктивная реакция на движущийся в темноте силуэт. Правда, явно примелькавшийся Толяну, почти знакомый. Так в деревне посаженная на увесистую цепь немолодая дворовая собака, лениво и дремотно распластавшаяся возле конуры, приподнимает слезящиеся глаза на идущего мимо соседа и ни с того ни с сего неожиданно издаст внутри себя глухой неуклюжий звук. И тотчас замрёт настороженно, сама не поняв, что же произошло и к чему бы, ёлы палы.
Кирилл равнодушно сунул Толяну сотню.
– Днями верну… – мрачно выдохнул тот и вдруг как-то так накосо прищурился, выразив неподдельную и вполне человеческую, соседскую заинтересованность: – Не понял… Ты из командировки? А когда уезжал? И чемоданчик у тебя какой-то лёгкий. Обокрали, что ли?
– Сам себя обокрал! – сдержанно отозвался Кирилл, и ему почему-то от этого нелепого обмена ничего толком не значащими словами стало как бы чуть легче, уютней на душе.
Он почти приободрился.
– Не простудись, сосед! – вздохнул Кирилл и вдохновенно сунул Толяну вторую сотню.
– Разбогател, барин! – хохотнул тот и так ловко подсёк ногой валявшуюся перед ним пустую стеклянную бутылку из-под пива, что она, как подрезанный футбольный мяч, ловко пошла с набором высоты по красивой траектории, при этом в силу каких-то особых физических законов издавая бодрый трубный звук на весь двор.
– Захочешь нарочно так сделать – не получится! – мальчишески радостно постановил Толян.
– Мир непознаваем… – строго усмехнулся Кирилл.
Никакая вещь не возникает и не уничтожается, но соединяется из существующих вещей и разделяется (Анаксагор из Клазомен).
Дома Кирилл, не разуваясь, нервно вытряхнул из ёмкого чемоданного чрева подарочно хрустящую целлофаном РеЗинку и пнул её «тыром»: так пробивает гол футболист, за секунду до того, как спохватится, что удар пришёлся в свои ворота.
Раскинув руки, РеЗинка взлетела под потолок с вёрткой закруткой, как фигуристка на льду во время исполнения четверного прыжка. Как видно от удара что-то в ней включилось, так что во время своего стремительного, но коротко полёта она так-таки успела томно ойкнуть. Или это только показалось ему?
Кирилл напряжённо усмехнулся.
Зашвырнув РеЗинку в шкаф, он отправился на кухню.
Кирилл наспех соорудил ужин: трёхдневная «пюрешечка», баночные мягкие огурцы и отбивная из кулинарии, похожая на отвердевшую залежавшуюся муку. Прежде чем приступить к чаю, Кирилл вдруг покрутил пальцем у виска, резко встал, потоптался на месте, и через минуту принёс на кухню РеЗинку: властно расстелил её на высокой спинке соседнего стула.
– Состав компанию…– тупо хмыкнул.
РеЗинка висела на стуле с запрокинутой головой, маленькой, словно у новорождённой. Это ощущение усиливала схожесть лица РеЗинки со сморщенным печёным яблоком. Одним словом, эти черты были какие-то болезненно смятые, скукоженные.
«Хреновень какая-та…Весь аппетит отобьёт…» – вздохнул Кирилл и отправился за насосом, входившим в комплект этой «выдохшейся» дамы.
Не сразу, но РеЗинка словно самостоятельно, как бы благодаря некоей внезапно пробудившейся её внутренней силе, неуклюже шевельнулась.
Это было самое настоящее живое движение.
Кирилл вздрогнул.
Под напором воздуха РеЗинка словно бы рождалась у него на глазах. Правда, делала она это в корчах. РеЗинка судорожно изворачивалась и корёжилась, обретая форму.
Форму она обретала вполне приличную. Даже очень. Возможно со временем, когда её краска потрескается и осыплется, она станет Бог знает на что похожа. Но сейчас РеЗинка от минуты к минуте превращалась в нечто с чертами, пусть и искусственными, но вполне ничего себе. И «тельце» аккуратное, и румяная «мордашка» вполне миленькая. Да ещё с венком двух трёхрядных и явно тяжёлых кос на голове, точно сплетённых из золотистых стеблей вызревшей июльской тёмно-янтарной яровой пшеницы. Просто-таки красна девица из русской народной сказки: чуть ли не удивлённо смотрит на мир большими ёмкими глазами, переполненными пронзительной синью, пусть и химической. И во взгляде такие редкие по нынешней жизни оттенки как эдакая невинная скромность, потаённая душевность и очевидная застенчивость.