– На инопланетян, чертяки, чем-то похожи! Точно с какого-нибудь там Сириуса свалились на свой дизельный шабаш! Так о чём ты хотела со мной пообщаться?!.. – мучительно морщась, крикнул Кирилл.
Напрямую или накосую спросить Ефросинью о её долге в двенадцать тысяч, вернее, одиннадцать с хвостиком, ему что-то смутное сейчас настойчиво мешало. Какой-то внутренний пунктик, которому ещё не было точного названия.
Вздохнув, Ефросинья отчётливо нарисовала розовым фломастером на своей узкой, матово просвечивающей восковой ладони, похожей на лепесток бледного серебристого тополя некую цифру: девяносто две тысячи сто шестьдесят…
– Это сумма, которая тебе нужна на этот раз?.. – напрягся Кирилл, почти радостно, с лихорадочным восторгом ощущая в своих карманах мощность и высокомерную значимость наскоро туда напиханных комками весомых двести пятьдесяти тысяч с гаком.
По какой-то неведомой причине разъярённые движки перенапряжённых ожиданием снарядной скорости байков вдруг один за одним затихли, словно с разгона всем своим железным стадом попадали в глубокую воду.
Тишина окаменела. Над Воронежем наискось бодро подвигалась полновесная, напряжённо яркая звезда международной космической станции. НЛО, никем не увиденный, загадочно проскочил низко над горизонтом, похожий на стремительно брошенный ударом ракетки тускло-оранжевый теннисный мячик.
– Какая сумма?!.. Ты о чём?!.. – слабо вскрикнула Евросинья, спеша уложиться в подаренную им байкерами паузу тишины. – Просто мы с тобой не виделись девяносто две тысячи сто шестьдесят минут! Зато всё это время я мысленно разговаривала с тобой обо всём, что видела или переживала. Мы, пусть и заочно, наговорились всласть!
– Что тебе мешало позвонить?.. – глухо сказал Кирилл.
– Любовь… – глухо сказала Ефросинья.
– Какая любовь?
– Наша. Я тебя полюбила, ещё ни разу не видев! Только уже по твоей иконке, похожей на монаха, строго спрятавшего своё лицо в тёмной куколи. А когда увидела въяви, нарочно заняла у тебя деньги, чтобы ты меня за эту взбаломошную странность тоже полюбил. Ты разве всё это время не чувствовал, что любишь меня?
Кирилл вскинул руки, как перед прыжком в воду:
– Я? Я не знал! Но что-то во мне это очень хорошо знало. И я бесился, что оно эту правду испытательно скрывает от меня самого!
– Умничка. Я прощаю тебя… – напряжённо усмехнулась Ефросинья-Феврония, как никогда сейчас похожая своей смелостью и напором на легендарную Муромскую княгиню. – А сейчас я хочу женить тебя на себе.
В мире царит не знание, а мнение (Анаксагор из Клазомен).
– Слышал бы сейчас твои волшебные слова мой папочка! – рассмеялся Кирилл.
Позолоченные массивные кресты Благовещенского кафедрального собора вдруг как вспыхнули, уловив первый луч раннего напористого солнечного света.
– Душе не жаль покинутого тела, и суеты, возникшей вкруг него…Она, освобождённая, взлетела, и возлюбила Небо и Его… – зажмурясь, тихо прочитала Ефросинья. – Это стихи моего любимого поэта Зои Колесниковой…
– А я думал, что это опять – Анаксагор из Клазомен… – усмехнулся Кирилл. – Кстати, а почему он две с половиной тысячи лет назад считал, что на Луне есть холмы и долины, а также дома?..
– Чтобы ты мог задать мне этот вопрос, когда мы решим жениться… – зажмурилась Ефросинья.
– Ответ принят… – сказал Кирилл.
– Тогда давай просить байкеров, чтобы они отвезли нас с тобой в ЗАГС.
– Кажется, он ещё закрыт.
– На месте подождём. Зато будем первыми!
– А если замёрзнем?..
– Тогда мы как Пётр и Февронья Муромские умрём одновременно.
В часу в двенадцатом дерзко-яркого дня, переполненного отчётливым и физически ощутимым в своей напористости солнечным светом Кирилл и Ефросинья вошли в его двор, где их торжественно встретили стоявшие на часах вечности гранитные столбы со снежно-пушистыми ангелочками.
Толян как всегда был на месте, затеяв очередную военную кампанию – покорение Египта Наполеоном Бонапартом, искавшим у берегов Нила новых великих побед.
– Тебя на этаже, кажется, товарищ ждёт… – заметив Кирилла, но не поднимая головы от своего перебинтованного изолентой смартфона, глухо проговорил Толян, словно из далёких временных глубин той великой битвы у великих пирамид. – И даже не один, а с какой-то бабой. Красивая, зараза. Мне б такую… Он, кажись, её Зинкой называл. Но грубо так… Да вот они!
Мальчишески морщась от густого снежного сияния, Володька вышел из подъезда чуть ли не на ощупь. Ещё шаг, и он словно поплыл по солнечной реке, тем не менее хватко держа подмышкой мило улыбающуюся РеЗинку.
– Это не по-джентльменски, Вовочка! – очаровательно вскрикнула она на весь двор. – Мне же холодно…
– Минуточку терпения! Сейчас я торжественно передам табе в надёжные гарячие абъятия! – целеустремлённо проговорил молодой миллионер и одновременно волею судеб знаток речевого многообразия чернозёмного воронежского края.
Володька по-хозяйски поманил Толяна. Тот неохотно, даже как бы с ощутимым трудом стронулся со своего неизменного места, будто уже корни там пустил.
– Безвозмездно вручаю тебе эту прекрасную даму на вечное пользование. Береги её и лелей. Это вам, сэр, приз за ваши победы на полях цифровых сражений. Секёшь?
– Так это мы со всем нашим, того, удовольствием… – гыкнул Толян, сноровисто перехватив РеЗинку по её идеальной талии. Той самой, 90-60-90. Словно утопающий, вцепившийся в брошенный ему спасательный круг.
– Я пошла по рукам? – томно вскрикнула РеЗинка и чуть было не выскользнула.
– Тпру, милая! – восторженно-ласково сказал Толян.
И тут Кирилл впервые услышал, как тот смеётся. Толян смеялся просто и легко, словно был в этом дворе третьим ангелом. Только ещё не подобравшим себе достойный столп. Неужели им станет РеЗинка?
На другой день вечером дома у Ефросиньи назначили смотрины невесты. Так Володька настоял, в котором этнографическое начало сугубо упрочилось после его известного вояжа по воронежским обезлюдившим сёлам да деревенькам: Лукичёвка, Парижская Коммуна, Забугорье да тож Синие Липяги с Милавкой впридачу. Из званых на смотринах не было только того самого Толяна, то бишь Анатолия Бояринова, бывшего врача-ветеринара. Он не пришёл, смущённо объявив тысячу непонятных хлопотных причин. Это как-то подтверждалось тем, что Анатолий даже покинул свой вечный пост у гранитных купеческих столпов. Более того, днями молодые видели, как он покуривает на балконе электронную сигарету, словно поставив дымовую клокочущую завесу. Как бы там ни было, они так-таки рассмотрели за ней, что Анатолий осторожно, застенчиво приобнимает ту самую розовощёкую РеЗинку. Возможно, чтобы она случайно не напоролась на какой-нибудь осколок банки, рыболовную блесну или торчащий из стены коварный ржавый гвоздь – хлама у Анатолия на балконе имелось предостаточно, и ещё воз. Между тем местные старушки строго, бдительно поговаривали, будто Анатолий недавно устроился на настоящую работу. Кажется, на Сомовский мясокомбинат, что под Воронежем. Хорошее место. Они вон только сомовскую продукцию на рынке и берут – та без всякой химии и перемолотых в порошок костей. Правда, пока обвальщиком мяса. В этой нелёгкой профессии важней всего знать анатомию животных, что для Анатолия, как бывшего ветеринара, есть самая настоящая открытая книга.
– Кажется, наш Толян тоже взялся за ум! – днями с радостным ликованием в свою очередь торжественно объявил Константин Ильич Кириллу и Ефросинье. – Я на прошлой неделе своими собственными глазами видел его в распахнутом окне с какой-то женщиной! Природа своё берёт… Молодца! Так держать, молодёжь!
Все вещи имеют часть всего, но Разум беспределен и самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе. Ибо если бы он не существовал сам по себе, но был смешан с чем-то другим, то он был бы причастен ко всем вещам, если был бы смешан хоть с одной. Эта примесь мешала бы ему, так что он не мог бы ни над одной вещью властвовать, подобно тому, как он властвует, будучи один и сам по себе. И над всем, что только имеет душу, как над большим, так и над меньшим, властвует Разум. И как должно быть в будущем, и как было то, чего теперь нет, и как есть – всё устроил Разум, а также то вращение, которое поныне совершают звёзды, Солнце и Луна, а также отделившиеся воздух и эфир (Анаксагор из Клазомен).
Опыты Луизы над Монтенем
Повесть
Жизнь сама по себе – ни благо,
ни зло: она вместилище и блага,
и зла, смотря по тому, во что
вы сами превратили её.
Мишель Экем де Монтень
1
Мужики, кому приходилось искать работу после шестидесяти? Вы возразите, что вопрос мой заведомо пустой, ибо большинство из нас просто не доживают до такого мафусаилова по нынешним меркам возраста. И всё же, всё же… Доложу вам, что это во всех отношениях познавательная затея, хотя и заведомо провальная. Пусть вам лишь немного за пятьдесят или даже около сорока пяти, результат будет тот же самый. Порой складывается ощущение, что работодатели размещают объявления только для того, чтобы потом вам с порога зловредно отказать. Или дело в моей прежней профессии, указанной в последней записи моей трудовой книжки от ветхозаветного 1991 года: «Уволен по собственному желанию в связи с переходом на профессиональное положение писателя». Не больше и не меньше. Только по жизни я от этого звания, как мог, дистанцировался. Слово «писатель» в народе чаще ругательное и почти никакого отношения к толстым или чеховым вкупе с достоевскими не имеет. Это ярлык, который наклеивают на любителей строчить верноподданнические письма на самый верх или доносы куда надо. Плюс назваться ныне писателем, так это все равно, что объявить о своей полной материальной несостоятельности. Повестушку делаешь в муках полгода, а получаешь за неё оскорбительный гонорар тысячи в три с вычетами. «Так завоёвывай рынок!» – возопят адепты, крещёные новой олигархической религией. Только простите, господа хорошие, но мне мира хочется. Во всем мире. И даже в галактических масштабах.