– Не падайте духом… – вздохнула заведующая, потаённо искрясь старомодной библиофильской любовью к поэзии.
– Я не поручик Голицын… – таков был мой почти истеричный ответ.
Вернувшись домой, Вера не вылезала из интернета. В конце концов, мы с ней поняли, что внутри человеческого организма тоже имеют место свои цветные и черно-белые революции, теракты, войны за жизненное пространство и за богатство клеточных недр.
Итак, на одном конце города в гулком отсыревшем больничном подвале со сталактитами призрачной паутины и ядовито-зелёными островами на стенах бархатистого мха патологоанатомы под шипение крыс, беснующихся среди трупных запахов, который день утомлённо прикидывали, на какой стадии находятся протестные выступления атипичных клеток Веры; на другом конце города она напряжённо, почти отчаянно искала в безумных просторах Интернета ответа на тот же вопрос.
Тёмная материя заполняет собой нашу галактику, и все объекты в ней, включая Землю, как бы «продираются» сквозь её встречный поток. Из-за того, что частицы тёмной материи очень плохо взаимодействуют с обычным веществом, мы этот поток не замечаем.
Время от времени у Веры случались слёзные приступы, от которых у меня сводило судорогой губы.
– А что как нам завалиться к кому-нибудь в гости?.. – осторожно задал я Вере самый дурацкий вопрос, какой только можно было сейчас придумать. И завершил его уже вовсе законченным форменным бредом:– Сегодня Всемирный День китов и дельфинов.
– Я понимаю, тебе тяжело со мной… – отозвалась она, опустив глаза.
– Давай к Ильиным?..
– Мы недавно были у них.
– Тогда Волковы.
– Не поймут. Мы уже пригласили их к себе. На День крещения Руси. Кстати, он уже послезавтра.
– Остаются Лыковы.
– Замечательно. Я их люблю. Прекрасная пара. Словно современные Пётр и Феврония Муромские. Только они, в отличие от нас, уехали в отпуск. В Павловск. К родителям. Я вчера говорила с Катей и Димой. Они в это время укладывали вещи. Ещё и советовались со мной, что им лучше взять, чтобы не пролететь с погодой.
– А как вдруг передумали? Жизнь штука многовариантная!.. – объявил я с той фальшивой бодростью, с какой обычно произносятся именно прописные истины.
Всё-таки когда звонишь с нашего телефона, это нечто. Нынешние гаджеты такого ощущения не дают. С них разговор происходит совсем в иной тональности, скорее похожей на некую детскую забавную игру, нежели на достойное общение. Но именно его ты получаешь, снимая со стальных хромированных рычагов увесистую, вороной масти трубку маститого номенклатурного телефона. Не ловите меня на политических пристрастиях, но не могу не напомнить, что старые большевики рассказывали о каком-то даже мистическом отношении Сталина к телефону. Он словно был его верным и незаменимым помощником. То-то Иосиф Виссарионович всегда в начале разговора говорил в трубку своим глуховатым, сдержанным голосом великую фразу: «У аппарата». И никак иначе, прислужники смартфонов и айфонов!..
Я никогда не рисковал повторять за Иосифом Виссарионовичем такую историческую фразу, но, тем не менее, властное обаяние нашего реликтового телефонного аппарата целиком владело мной. И наделяло меня какой-то особой магической силой.
По крайней мере, на том конце провода трубку действительно взяли.
Я напрягся, испытывая лёгкий ужас.
– Алло… Алло? Катя? Это звонит Виктор. Дмитрий, ты?
Трубку на противоположной стороне не положили, но безмолвствовали. Притом, этот некто, молчащий, тем не менее, издавал какие-то особенные невнятные звуки.
Пауза затянулась.
– Ребята, отзовитесь… – как можно аккуратней проговорил я.
Ничто и никто.
– Здравствуй… – вдруг как из глубин вечного безмолвия возник странный мужской голос, каким наш друг Дима никогда не разговаривал. Ни в каком состоянии. Отдалённо похожий, но не его вовсе.
Тем не менее трубка продолжала уверять меня, что это он, Лыков, собственной персоной.
– Здравствуй, Витя… Катя первая взяла трубку, но говорить с тобой так и не смогла… Теперь я попробую.
– Приболела, чай?.. – осторожно вздохнул я.
Электрон одновременно движется к пункту назначения и к пункту отправления.
– Лёня умер. Наш Лёня. Завтра похороны, – отчётливым, пугающе чужим голосом проговорил Дима.
…Тридцатилетний молодой человек, учитель русского языка и литературы, отложив томик Тютчева, вышел из подъезда подышать медовым ароматом впервые давших цвет его ровесниц тридцатилетних дворовых лип. Июнь – Липень, дерево-мать. Липа накормит, обует и вылечит. Леонид благоговейно вдохнул мерцающий дискретный запах, улыбнулся и упал замертво.
Одни умирают от сердечной недостаточности, другие – от сердечной избыточности…
Электрон не движется по орбитали возле ядра, как планеты по орбите вокруг Солнца, он находится сразу и везде. Даже там, где будет через миллиарды миллиардов лет, он как бы есть уже сейчас.
Я запнулся, прежде чем сказать «Примите наши с Верой соболезнования». Я болезненно запнулся. Как будто судорога свела мне рот. Какие, нафиг, могут быть соболезнования, когда не стало их сына?.. Тут волком выть, но не принято. Да я и не умел я. Слаб в коленках.
Вера почувствовало по мне, что в мире каким-то несчастьем стало больше. Она подступила поближе, наконец просто-таки прижалась, напряжённо вслушиваясь в редкие звуки из трубки, словно бы никак не желающие складываться в членораздельные слова. Не знаю, как они, звуки, вообще из неё выходили на свет Божий. Ведь я затиснул пальцами трубку с такой силой, какой давно за собой не знал. Я словно пытался стиснуть горло ни в чём не повинному телефону.
– Прости… – спёрто проговорил я и провёл по лицу ладонью, отирая таким подручным способом внезапную точечную испарину.
– За что?..
– Прости…
При столкновении квантовые частицы, уничтожаясь, способны превращаться в другую: например, при соударении протона и нейтрона рождается пи-мезон.
Похороны Леонида были назначены в полдень, от его дома. Но прежде нам предстояло быть на отпевании в храме Пресвятой Богородицы Всецарицы. Я сдавленно предложил Вере остаться дома. Мне казалось, что с храмовым погребальным ритуалом никак не совмещается её нынешнее напряжённое ожидание результата от эзотерически колдовавших над кусочком её тела в крысином сыром подвале патологоанатомов, подогретых их особым покойницким юмором и медицинским спиртом, похожим на растаявший горный хрусталь.
– Ты что?.. – охнула Вера. – Я Лёнечку на вот этих руках столько раз нянчила…
…Когда гроб с Леонидом забирали из морга, я не мог не заметить, что тут, как нигде, всюду густыми парковыми рядами празднично сияют тяжело-красные розы, словно в пику здешней вездесущей смертной ауры. А ещё, пока мы оформляли необходимые документы в иной мир, я обратил внимание, что в этом здании на всех офисных дверях такие же ручки, как и на здешних гробах. Очень хорошие литые ручки, удобные и надёжные…
По дороге к храму у моей «копейки» вдруг спустило колесо, а запаски у меня никогда не было. Я был готов нести машину на себе вместе с Верой.
Тем не менее, мы бросили наш старенький «Жигуль», даже забыв закрыть двери, и помчались дальше на такси.
Я похоронил столько близких и не очень людей, что не мог не обратить внимание на одну особенность – смерть всегда как бы ставит на лицах ушедших от нас печать качества прожитой ими жизни. Словно некое ОТК. Та самая служба на предприятии, которая осуществляет контроль качества выпускаемой продукции: брак, третий сорт, второй, первый, высший, наивысший…
В большом смертельно-торжественном гробу лежал красивый молодой человек с таким выражением лица, словно его срочно отозвали из командировки на Землю для участия в решении какого-то ни мало, ни много Вселенского вопроса.
Когда мы вшестером несли гроб с Леонидом по кладбищенской глухой тропинке, на каждом шагу попадались в тесноте под ноги ржавые венки, куски мраморных плит и вездесущие пластиковые бутылки. Чтобы не упасть, нам приходилось изворачиваться, словно Лаокоону с его сыновьями от напавшей змеи. Гроб нырял, как опустевшая лодка на штормовых волнах.
Эпитафии на кладбищенских могильных камнях читаются как эпиграфы к прожитой жизни.
Я на какое-то время потерял Веру из виду.
И заметил её вновь, когда уже были совершены все те мистические кладбищенские ритуалы вроде обязательного извлечения из гроба живых цветов, сохранения бечёвки, которой связывали ноги покойного, а также брошена каждым своя горсть земли: крышка гроба всякий раз отзывалась ей глухим, унылым буханьем.
«Со святыми упокой, Христе Боже, душу раба твоего…»
Отойдя в сторону от всех нас, Вера говорила с кем-то по смартфону. Углубленно, отстранённо говорила. Словно находилась в другой, параллельной Вселенной. В ином измерении. Но при этом она плакала вполне по-земному. Только что страдающая лёгкой формой библиофилии заведующая отделением сообщила ей, что уставшие до чёртиков патологоанатомы, наконец, разобрались в её атипичных клетках: они нагло и бесповоротно переродились в онкологическую опухоль, похожую на некоего зелёного головастика, и начали своё крайнее дело, внушая бдительному иммунитету, что они свои и самые из своих невинные. И тот тупо верил им. Непонятно чем и как обманутый. Ещё и заботливо, нежно помогает им размножаться. В общем, в наших глубинах немало такого разного всякого, что портит нам жизнь снаружи…
– Почему это случилось со мной?.. – со стоном хрипло вскрикнула Вера. –Почему именно со мной?.. Разве я мало настрадалась в этой жизни?..
Я почувствовал себя словно бы точкой сингулярности. Но не той единицей пространства-времени, в которой заключалась когда-то перед Большим взрывом вся материя, наполняющая сегодня нашу Вселенную, а в которой собрана вся боль, в ней накопившаяся за пятнадцать миллиардов лет явности.
И ещё я почувствовал себя подлецом. Я не уберёг Веру…
Мы отчаянно обнялись с ней, как схлестнувшись руками. Никто не обратил на нас особого внимания. Никто не придал этому значения. Плакать, обнявшись, на кладбище, – нормальное явление.