Я что-то горячо шептал Вере. Скорее всего, какой-то сумбур во имя фальшивого успокоения. По крайней мере сейчас я из тех слов ничего не помню. И это даже хорошо. Иначе бы мне было больно и стыдно вдвойне. Что они могли значить перед тем, что она чувствовала теперь? Что вообще можно сказать утешительного в таком крайнем случае?..
Как ни странно, мои слова, которые я даже не запомнил, помогли Вере.
Электрон, который вращается вокруг ядра атома, на самом деле не вращается, а находится одновременно во всех точках сферы вокруг ядра атома. Наподобие намотанного неплотно клубка пушистой шерсти. Это понятие в физике называется «электронным облаком».
Вера судорожно вздохнула и медленно отстранившись от меня, затяжно оглянулась на могилу Леонида, вокруг которой уже тесно сгрудились ядовито-зелёные мохнатые венки с лакированными золочёными лентами. Как символом особой траурной кладбищенской роскоши…
Символом пережитых Верой жизненных бед для меня всегда был из далёких ельциновских девяностых годов прошлого века образ дырявого ржавого ведра с тяжёлыми глудками траурно чёрного антрацита. Она не раз рассказывала мне свою историю про это ведро. То самое, которое Вера, заведующая читальным залом районной библиотеки, зимой тайком от сторожа насыпала углем на задворках сахарного завода и за два километра тащила домой, провально увязая в промороженной снежной плоти. Однажды сторож так-таки прихватил её за покражей, и Вера, став перед ним на колени, заплакала. Она так заплакала, что сторож поспешно ушёл, кляня себе под нос всё на свете. А как иначе можно было ей хотя бы раз в три дня протопить печку в съёмной щелястой времянке и хоть что-то приготовить поесть своим мальцам, когда зарплату не платили почти год? Потому что все деньги в стране ушли в создание своих собственных олигархов.
Со дня сегодняшнего для меня символом жизненных испытаний Веры стало это старое городское кладбище со странным географическим названием: Юго-Западное. Точно оно указывало направление душам, в каком месте им следует искать их некогда погребённые бренные тела.
Самое оно на кладбище у свежей могилы, прело пахнущей подвальной сырой землёй, вдруг узнать, что в глубинах твоего тела обнаружена быстрорастущая раковая опухоль, похожая на сине-зелёного головастика с нитяным длинным хвостом. Или, может быть, на зародыш некоего инопланетянина? Или на начало нового витка эволюции жизни на Земле?
Разница между живой и неживой материей исчезает на атомном уровне.
Поминали Лёню в столовой Вериного университета: кстати, она договорилась насчёт этого через того самого проректора Большова. Тут, в самом деле, реально вкусно готовили и по вполне приемлемым ценам.
Дима и Катя служили в театре «Юного зрителя» и, кстати, в их самом кассовом спектакле «Золушка» в свои пятьдесят «на бис» играли он принца, а она ту самую затырканную мачехой девчушечку, обласканную феей.
Если так можно сказать, это были самые интеллигентные поминки, какие я только видел: за столом сидели наши местные артисты, художники, композиторы и даже пара всё время о чём-то яростно шептавшихся одичало кудлатых поэтов, кажется, романтических постмодернистов. С их стороны то и дело по поводу и без повода слышалось хриплым, истеричным шёпотом словно бы заклинание: «Бродский… Бродский… Бродский»…
Поминки начали с молитвы. Её сотворил дьяк Алексий, только что приехавший со службы из храма на стареньком стопятидесятикубовом китайском скутере, годящемся, разве что, на запчасти. Даже за столом косички Алексия торчали над сутуловатой худощавой спиной так, словно их всё ещё развевал напор встречного воздуха.
После молитвы один из поэтов-постмодернистов встал, высоко поднял переполненный стакан с водкой, и печально объявил:
– Бога нет, господа… Иначе бы он не отнял у нас Лёньку!
И заплакал.
Второй поэт мистически стиснул кулаки у своего лица и тихо, нежно сказал:
– Космос взял нашего друга… Он сейчас в подбрюшине Вселенной… Не будем отчаиваться. Возьмёмся за руки! Все до одного! И замкнём духовную цепь Высшей Энергии!
Я повернулся к Диме. Он никак не отреагировал на постмодернистское колдовство. Как будто его здесь и не было. Дима сидел как человек, превратившийся в точку. Даже Катя выглядела лучше, несмотря на свою синюшную бледность. Тем не менее, за весь день я не увидел слёз на её лице. Её глаза непрерывно плакали внутрь. Капля за каплей. Она уже вся была переполнена едкими ледяными слезами.
– Давайте завтра все вместе поедем в Костомаровскую обитель… – аккуратно сказал я Диме. – На Голгофу поднимемся, в пещеру Покаяния зайдём… Что-то надо делать, иначе вы сами с собой сгорите в этой боли… Вы там были хоть раз?
Молчание Димы и Кати ответило само за себя.
Число атомов в человеке многократно превышает число звёзд видимой Вселенной.
Мы выехали в Костомарово мглистым зыбким утром. Густое, сырое небо провисло почти до самой земли, как брюхо только что ощенившейся суки. Тем не менее, моя городская «Копейка» пижонистого ярко-жёлтого цвета словно радовалась дороге через степные раскидистые просторы, как неожиданно оказавшийся на воле-вольной ипподромный скаковой конь.
Ехали молча. Это было особое молчание длиной в двести километров пути. Так молчат люди, находясь в бессознательном состоянии. Можно сказать, что все мы четверо пребывали в коме, сохраняя лишь внешнюю видимость некоего движения.
Костомаровское пещерное святилище было устроено благодатными трудами монахов в меловой горе задолго до крещения Руси по святому повелению апостола Андрея Первозванного. И в местах, любовно названных им по их схожести с его родными краями Новым Иерусалимом. То есть со своей Голгофой, горой Фаворской, садом Гефсиманским…
Когда уже подъезжали, я, наконец, аккуратно, пробно заговорил. Со стороны можно было подумать, что я говорю сам с собой.
Я посчитал необходимым рассказать о пещерных костомаровских чудесах и тамошней главной святыне – иконе Божией Матери в человеческий рост, написанной на металле. Так вот на этой иконе шесть следов от пуль – дырки с оплавленной краской. В двадцатые годы стреляли комиссары-безбожники. В лики целились, да не попали. Как некая сила руку им отвела. Ещё там есть образ Святого семейства за трудами – отрок Иисус и святой Иосиф плотничают, а Божия Матерь прядёт овечью шерсть. И будто бы многие, молившиеся перед этой иконой, обретали просимое. Случилось даже, что не так давно родители нашли здесь сына, пропавшего в чеченском плену лет пятнадцать назад, и потерявшего память от пыток. Вообще в Костомаровской обители чудесные явления едва ли не обычное дело: то вдруг стопы Спасителя на иконе засветятся всполохами, то луч с чистого неба ярко станет в сумерках на пути Крестного хода или Нечто блистательно засияет ночью из-за храмовой горы. После разгрома монастыря в шестидесятые, хрущёвские, годы исчезла здешняя знаменитая плащаница Божией Матери, от ниши, где она лежала, и теперь чувствуется неповторимое благоухание. А в безлюдных пещерках-затворах иногда слышится загадочное пение. А как-то здешних строителей напугало видение белобородого старца. Всем своим видом тот напоминал святого «дедушку» Серафима Саровского…
Наконец привычный степной пейзаж с бескрайными полями и черно-зелёными куртинами преобразился: слева от нас вздыбились под облака высокие, лобастые холмы, морщинистые блескуче белыми извилистыми прожилками, похожими на следы будто бы ещё не растаявшего в этих меловых горах снега. На вершинах коричневыми пятнами лежала скудная растительность и даже видны были какие-то деревья, издали, в самом деле, похожие на пальмы. Ещё бы верблюдов сюда – и Палестина один в один. Видна и Голгофа со строгим, простеньким крестом, а поодаль – опечаленная часовенка.
Строгий, неземной пейзаж. Главное – ощущение небывалого простора и неземной тишины. В Костомарово даже жуки какие-то особенные попадаются – с белыми крестами на спинках. Так-то!
После короткого отдыха у подножия холмов, мы с молитвой упорно поднялись на здешнюю Голгофу. Далеко-далеко внизу слышались блеяние отары овец, зуммерящий звук ручной пилы. Мы словно шли навстречу вечности… Кажется, время здесь словно какое-то распахнутое, в любом случае, иное. Точно вспять течёт…
Время жизни изотопа теллура-128 равно 2·1024 лет. Такое время жизни на четырнадцать порядков превышает возраст Вселенной! Ничего более долгоживущего в нашей системе координат попросту нет.
Когда идёшь со свечечкой коридорами, прорубленными в меловой белоснежной горе, иконы, выступая из мрака, как оживают и аккуратно вышагивают к тебе навстречу с благословением. Вырезанные из мела иконы Серафимовского храма были словно озарены Фаворским светом…. Строго встречают тебя аскетичные кельи, местами поросшие зеленоватым мхом. В пещеру Покаяния ведёт тесный, низкий ход, так что там человеку мирскому может даже плохо стать. Многим в ней делается не по себе. Это уже не раз взволнованно испытано. Как-то вдруг особенно остро, больно чувствуешь тут сожаление обо всех тобой совершенных грехах, видишь их горестную постыдность…
И Он там во время вашей исповеди, совсем рядом, и вы, не видя его глазами, но лишь душой, остро чувствуете, как Он внимательно и с любовью вслушивается во всё, что вы говорите.
И грехи мои как изошли из меня. Это было физически ясное ощущение. Ощущение взрывчатого облегчения души. Я вдруг заметил, что дыхание у меня – учащённое, а сердце в груди взволнованно частит. По лицам Веры, Димы и Кати я понял, что и они чувствуют то же самое.
Новое невероятное удивление ждало меня, когда я вышел из пещеры Покаяния на яркий, густой июльский свет, когда с горней высоты увидел окрест здешние монастырские места. Словно я вообще впервые увидел этот мир… Или он был только что сотворён? Так, наверное, видит мир настрадавшийся болезнью человек, когда наступает долгожданное выздоровление.
Основу нашего реального мира составляет квантовая нереальность.
На обратной дороге машина шла заметно натужней: багажник был у нас затарен баклажками со святой водой, бутылками с целебным маслом, освящённым от мощей Матроны Московской, и памятными кусками здешнего мела. Ко всему я сбился с пути, и мы отклонились в сторону от маршрута, ни мало, ни много, километров на семьдесят. Спохватились, заметив, что вокруг совсем незнакомые и какие-то непонятные места. Словно нас занесло в некую параллельную Вселенную. Ещё я забыл включить фары, и меня на сельском перекрёстке тормознул вольно скучавший на июльской душистой травке молодой лейтенантик ГИБДД: с лёгким пушком будущих бакенбардов, простужено, по-ребячьи дёргавший носом. Он вальяжно, нарочито долго выписывал мне штраф на двести рублей. И при этом с большой охотой вовлёк меня в затяжной разговор про некоего миллиардера Илона Маска, в порыве детскости запустившего недавно в Космос в сторону Марса грузовую капсулу с лаково-вишнёвым суперавтомобилем Tesla Roadster. Чтобы дорога не казалась скучной манекену водителя, в кабине автомобиля по пути на Марс будет вдохновенно звучать космическое «Space Oddity» Дэвида Боуи .Такого эпатажного груза наша галактика Млечный путь, да и все прочие в их множественной миллиардности, явно никогда не видели. На фоне роскошного авто даже летающие тарелки теперь станут восприниматься как вышедшие из моды арт