Я ни в какую не хотел поверить, что причиной ангельского нимба бестелесной девчушечки были здешние потолочные люминесцентные лампы.
Ожидая пророческий vere dictum комиссии, мы с Верой исподтишка любовались юной больной и украдкой переживали за неё.
Второй час пошёл, как доктора-«преферансисты» сортировали больных на операбельных и неоперабельных да составляли оптимистические планы какого-никакого лечения, чтобы выгадать своим пациентам возможность хотя бы минутку лишнюю продержаться на этом белом свете и может быть краешком глаза успеть увидеть в реальности долгожданное начало воплощения планов нашего государства по улучшению качества жизни простого народа. Людей, то бишь.
Мы сидели, замерев, как дети при игре в штандер, ожидая, кого водящий «осалит» мячом.
– А где девушка, которая напротив нас была?.. – вдруг шепнула мне Вера.
Я неуместно пошутил:
– Она такая худенькая, что вполне могла затеряться в нашем перенаселённом предбаннике.
– Никакой девушки тут отродясь не было… – сердито отозвалась женщина с наглухо забинтованным лицом, как у поднявшейся из саркофага древнеегипетской мумии. Её голос прозвучал пугающе глухо, невнятно, как если человек говорит через прижатую ко рту подушку.
– Я точно видела её… И муж… – смутилась Вера.
– А очередь она занимала?
– Кажется, нет…
– Тогда, наверное, это наша Аннушка была! – вдруг с необычным у этого ВЛК-кабинета радостным теплом проговорила полная белолицая старушка, Прасковья Ивановна. Я уже знал из здешних разговоров, что ей восемьдесят девять лет и она из придонского казачьего села с лихим названием Бабка. За последние девять лет Прасковья Ивановна перенесла три операции, три курса облучения, четыре – химии, и усмехалась, что ей пора бы орден какой-никакой дать, а медаль «горбатого», мол, у неё уже есть. – Сиротинушка… Родители у неё от рака молодые умерли, а потом он и до неё добрался… Отличница, говорят, была, на всяких олимпиадах в школе побеждала. Да только схоронили Аннушку как есть на день её тринадцатилетия… А теперь она уже какой год иногда приходит сюда… Постоит, оглядится и всегда исчезает незаметно.
– Это мы, получается, призрак видели?.. – смутилась Вера.
– А это как хочешь, так и думай! – строго постановила бессмертная старушка, блеснув в больничных сумерках перламутровой белизной своих собственных зубов, не пошатнувшихся даже под ударами фотонов жёсткой радиации. Более того, они у Прасковьи Ивановны как бы даже модными стразами игриво высверкивали.
Печальные здешние сидельцы глухо, болезненно её поддержали.
Одним словом, старожилы диспансера были уверены, что Аннушка реально навещает время от времени, как бы ставшие ей родными, здешние стены. Только видели они её тут живую или призрачную, полного согласия у них не было. Начались взволнованные воспоминания. Кто-то однажды с Аннушкой при встрече машинально поздоровался, кто-то испуганно вскрикнул «Чур, меня, чур!» Но Аннушка никогда никому ни слова в ответ. Только молча под нимбом своим оглядывается по сторонам, будто что-то, вернее, кого-то, ищет. И была за этим её посещением со временем обнаружена старожилами характерная примета: является она тому, кто ей понравился. Но более того, увидевший хоть раз Аннушку, всегда чудесным образом исцелялся. По крайней мере, жил ещё достаточно долго.
Никто в мире не понимает квантовую механику – это главное, что нужно о ней знать.
Наконец дверь кабинета ВЛК заработала. Ещё через час дошла очередь и до моей Веры Константиновны. Консилиум без обиняков решительно и строго объявил ей «срочную операцию».
– Витенька, они меня зарежут!.. – выйдя, глухо вскрикнула Вера, неожиданно больно взяв меня за руки, чтобы не упасть.
– Ради Бога, успокойся… – тихо сказал я, не делая ни малейших попыток освободиться от жёсткого захвата. Если бы Вера сейчас стала в приступе отчаяния бить меня головой об стену, я бы, наверное, тоже нисколько не противился этому.
– Надо найти для тебя самого лучшего хирурга…
– Разве такие сейчас ещё есть?
– Я найду.
– Ты не успеешь.
Уже назавтра Вера сидела в кабинете главврача поликлиники для «старших» и «младших» дворян Игоря Аркадьевича Нестерова, моего лучшего школьного товарища. Он, я уверен, всегда помнил и будет помнить, что путь в медицину предопределил ему именно я. Такое не забывается. В пятом классе накануне летних каникул учитель пения Сан Саныч поднял расшалившегося Игорька (по нашему тогда – Гарика) исполнить в наказание за вертлявость песню «В защиту мира» на слова Ильи Френкеля. Автора музыки не помню. «Вновь богачи разжигают пожар, Миру готовят смертельный удар…» – сбивчиво запел мой товарищ, попутно строя всем нам весёлые гримасы. Так что он не заметил, как я по принятой тогда у нас в классе традиции подставил ему карандаш под усест. Вернее, мизинчиковый карандашный огрызок, слава Богу. Вот на него будущий главный врач Нестеров и опустился с чувством исполненного долга перед всем миролюбивым человечеством. То есть попросту плюхнулся. Всем своим немалым весом «жирнихоза». С того дня началось его судьбоносное и успешное знакомство с медициной.
Игорь Аркадьевич точно знал, где ещё есть прекрасные врачи, несмотря на непрекращающиеся реформы в медицине и высшем образовании.
Человечество блуждает в потёмках знаний.
– Милейшая Вера Константинова… – выслушав мою жену, сдержанно улыбнулся Нестеров, вдруг добродушно вспомнивший решающую роль в его судьбе моего карандашного огрызка . – Я ознакомился с Вашими, простите, анализами. Н-да… Scio me nihil scire… То бишь, я знаю, что ничего не знаю. И всё же, всё же… Слава Богу, есть некая надежда. Словно бы само провидение вознамерилось Вас спасти и вовремя предупредило о раковом заговоре в организме. Vive valeque! Живи и будь здоров. Вернее, голубушка, живи, живи и будь здорова! Свезло вам, свезло. Если бы не этот «пожарный» профосмотр в вашем университете, милейший, мы вскоре могли Вас потерять…
Игорь Аркадьевич потянулся к изящной белой телефонной трубке таким нежным жестом, словно намеревался погладить её выпуклую стройную спинку:
– О Вас позаботится сама Эмма Дмитриевна… – с особым удовольствием проговорил он это имя-отчество. – Наверное, Вы уже догадались, о ком я веду речь?
– Нет… – покраснела Вера. Больше всего она боялась сейчас внезапно разрыдаться.
– Ну да, Вы же, спаси Господи, ещё новичок в этом, так сказать, «раковом корпусе»! – Игорь Аркадьевич несколько прищурился, как бы переваривая с удовольствием эффект удачного и вовремя употреблённого словца. С явным выходом на некий больший смысл, благодаря изящной ассоциации с некогда популярным «нобелевским» романом Александра Исаевича. Он сию книжицу «Раковый корпус» во время оное, в середине семидесятых, читал ещё в самиздатовском варианте на тонкой, вернее, на совсем тонкой, как из тумана сотканной полупрозрачной бумаге. До сих пор ему помнится тот её мягкий, трепетный звук, с каким она переворачивалась.
Игорь Аркадьевич на минуту вдохновенно, с толикой мальчишеской азартности задумался, а стоит ли сейчас рассказать этой красивой, бледной женщине с таким нежным, жертвенным взглядом, какой был только у дворянок позапрошлого столетия, эту давнишнюю историю его чтения «Ракового корпуса» Солженицына?
«В другой раз… Нет-нет, не теперь, кажется… Не стоит, право…» – наконец ясно определился он, тем не менее, сожалея, что не озвучил одну из самых удивительных историй своей советской молодости. Ту самую, когда книгу писателя-диссидента ему, тогда ещё рядовому практиканту, дал «почитать» на ночь никто иной как курировавший в те времена «дворянскую» поликлинику капитан госбезопасности Василий Васильевич Лиходед. Он, кажется, застрелился после развала СССР…
– Эмма Дмитриевна, скажу Вам, милейшая, это хирургиня от Бога, – нежно проговорил Нестеров. – И человек замечательный! Сверхзамечательный, доложу я Вам. И мы сейчас ей позвоним!
Эмма Дмитриевна не ответила.
– Наверное, на операции наша Эмма Бовари! – вдохновенно улыбнулся Игорь Аркадьевич. – Ну да ничего, милейшая Вера Константиновна. Я дозвонюсь. В любом случае, там, в больнице, когда Вас положат на операцию, запросто скажите Эмме, что Вы от меня.
Он ещё раз поглядел анализы Веры и с силой опустил обе свои руки на стол перед собой:
– Вашу болезнь ещё можно поймать. Она пока проявила себя достаточно локально…
В смоленском селе Мужицкое на танцы молодёжь собирается в клуб летом часов в одиннадцать вечера. Идут через лес. Клуб – домишко в два окна, две тусклых лампочки, за стеной – сырзаводишко.
Девки поют по дороге. Сдержанно. Парни слегка пьяные, но достаточно ещё тихие. На разгоне.
Танцуют «шерочка с машерочкой». Вальсируют. Хотя гармонисты, их трое, играют остервенело, кто во что горазд. Рвут меха и душу. За полночь девки выносят на середину клуба стул и кладут на него ремень; какой-нибудь парень берёт его, подходит к облюбованной девчоночке и несильно бьёт им по её плечу или спине. Далее с форсом бросает ремень на пол: знак, она пойдёт с ним! Вопрос решён. Их тут же выгоняют обоих на улицу в тёплый туман этим же ремнём. А если парень, оглядевшись, положит ремень обратно, тот достаётся другому ухажёру. И так далее под осатаневшую гармошку. Все по очереди. Вместо парня ремень может взять девушка. Тогда ей следует ударить своего избранника. И если, оттянув того ремнём, бывает, очень ощутимо, она также бросит его себе под ноги, обязательно удало дробью пройдёт «с перебором», тогда парень шагает за ней, нарочито понуро схватившись за голову. И их тоже поторапливают на выход тем же ремнём. Такой обычай назывался «ремешок». Если нет стула – ставили гармонь под ремень. Ещё деталь решительная, без которой никак нельзя: после танцев на почве ревности обязательно завязывается драка, всегда с ножами. Но никто не заявлял, если даже его пырнут. Серьёзных ранений не бывало. Вот такое БДСМ имело место на Смоленщине полвека назад.
– Не хочу никакой операции!.. – это были первые слова Веры, когда она вернулась от Игоря Аркадьевича. – Пусть всё идёт своим чередом… Если Боженька решил, чтобы я заболела и умерла, надо это смиренно принять…