В операционной, вовсе не похожей на её космический аналог из сна, за обычной облезлой и слегка приоткрытой в общий коридор дверью, медицинские сёстры хирургического отделения готовили инструменты. Металлический лязг почему-то напоминал мне звук раскладываемых ножей, ложек, вилок и прочих приборов в кафе, в котором некто заказал праздничный ужин, скажем, для встречи одноклассников.
Предстоящая операция, как ни покажется странным, подсознательно воспринималась мной словно некий ритуальный праздник. Точнее, торжественное жертвоприношение во имя избавления от тёмной сверхъестественной силы, которая насылает на человечество эти самые атипичные клетки.
Необычная болезненная радость и почти истерическое воодушевление нарастали во мне.
Я нагло подошёл к самым дверям, невзирая на поражённых ужасом моего недопустимого поступка медсестёр и нянечек. Мне никогда не приходило в голову примерить на себя образ Ангела-хранителя. Сейчас мне обострённо захотелось им стать. Мгновенно. Я даже вспотел, так это ярко нахлынуло на меня.
Мимо в операционную быстро, целенаправленно и в то же время бережно-мягко прошла та самая уникальная Эмма Дмитриевна. В моих глазах сейчас это был не хирург областной больницы, а самый что ни на есть жрец, готовящийся к священному искупительному действу. Я смотрел на неё, как оглашенные и кающиеся, не допущенные к Святому Причастию, смотрели из притвора храма сквозь размазанный блеск свечей и сизую поволоку ладана на высшее таинство Евхаристии.
Эмма Дмитриевна вошла в операционную с облупленной краской на дверях с таким торжественным и радостным выражением на лице, с каким, наверное, монаршие особы входили в блиставший золотом и каррарским белым мрамором тронный зал.
Напротив операционной с её невзрачной дверью был туалет с ещё более невзрачными дверями.
Эмма Дмитриевна шла одарить благодатью недужных. Там, где она проходила, все люди, остававшиеся у неё за спиной, вдруг беспричинно чувствовали себя счастливыми. Они словно впадали в эйфорию позитива.
Эмма Дмитриевна на миг поглядела на меня своими радостным, смелым взглядом, и я увидел в её глазах счастливую уверенность в успехе операции. Я тоже почувствовал себя счастливым.
Операция началась в полной тишине. Словно Эмма Дмитриевна, хирургические сёстры и Вера для исполнения своих магических ритуалов переместились в некое неведомое запредельное пространство.
Наконец я устал прислушиваться к пустоте. Тем более что возле меня остановились женщины из соседней палаты с громким, весёлым разговором. Тон в нём задавала уже знакомая мне по предбаннику у кабинета ВЛК полная белолицая старушка о девяносто неполных годах. Та, что из придонского казачьего села с лихим названием Бабка. Посверкивая перламутром своих вечных зубов, бессмертная забавляла соседок по палате разговором на тему, кому и какого жениха она ныне сыщет. В общем, шёл весёлый делёж хоть на что-то годных здешних мужиков.
– Без Карповны мы бы тут совсем окоченели от переживаний… – зачем-то застенчиво призналась мне одна из женщин.
Я вдруг вспомнил странную историю с Аннушкой, и почему-то мне захотелось ещё раз поточней расспросить про эту девчушечку именно у Карповны, но бабье царство вдруг дружно переместилось в палату договаривать там самые пикантные подробности предстоящего выбора женихов. Как успел я понять, первым среди них был заместитель главного врача, по всем показателям полнейший красавчик.
Представление о том, что любой объект Вселенной локален – то есть существует в каком-то одном месте (точке) пространства – не верно. Все в этом мире нелокально.
Шла двадцать первая минута операции.
Неожиданно раздался апокалипсический грохот: угрюмая пожилая санитарка на кособокой судорожной тележке везла обратно в столовую после завтрака горы опустошённых больными мисок. Это они громогласно более чем издавали какофонию абсурда. Мне вдруг показалось, что нет ничего более парадоксального и грустного, как то, что обречённые на смерть здешние пациенты, тем не менее, едят, а некоторые едят с аппетитом. Я с брезгливостью смотрел, как мимо меня подвигается дрожащая гора объедков – недопитые стаканы с нелепым фиолетовым какао, пакетики смятых чайных «утопленников», съёжившиеся остатки непонятно какой каши и ажурно надкусанные кусочки хлеба с блёстками масла, которое я не решусь в приличном обществе назвать сливочным.
Мне вдруг пришла мысль подхватить эту судорожно ёрзающую громозвучную каталку и выбросить в окно.
Физик-теоретик Вернер Гейзенберг признавался: «Я помню многочисленные споры с Богом до поздней ночи, завершавшиеся признанием нашей беспомощности; когда после спора я выходил на прогулку в соседний парк, я вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос: «Разве может быть в природе столько абсурда, сколько мы видим в результатах атомных экспериментов?»
Наконец я услышал хоть какой-то звук за дверями операционной: кажется, Эмма Дмитриевна что-то сказала. Мне показалось даже, что голос её прозвучал возвещающе бодро, почти весело.
Я машинально перекрестился.
За окном была видна маковка здешней часовенки и призрачно белёсый, с фиолетовыми прожилками край тучи: кажется, накатывалась грузным, провисшим валом азартная июльская гроза. Пруток маленькой берёзки на крыше заброшенного корпуса стационара трепетал очевидней классической в этом плане осины.
Судорожно дёрнулся мой смартфон, заглотив звонок. А ведь он был, кажется, отключён.
Ко мне прорвался молодой, перспективный проректор Большов.
– Я не могу дозвониться до Веры Константиновны! Она уже прошла профосмотр?!
– Проходит… – шепнул я.– Сейчас началась самая важная завершающая фаза.
– Пусть поторопится! Напоминаю, иначе мы не допустим её до работы. Вплоть до увольнения!.. Мы ценим её заслуги перед университетом. Но забота о здоровье сотрудников у нас должна быть на первом месте!
– Вас понял… – вздохнул я. – Успеха Вам в вашей большой работе…
Предполагаемая некоторыми ведущими квантовыми космологами связь сознания со Вселенной всё более становится очевидностью, хотя и не укладывается в воображении.
Операция действительно закончилась. Она длилась всего сорок минут. Мне показалось, она была длинной в целую жизнь. И теперь их у меня две.
Мы не можем утверждать, что атомная частица существует в той или иной точке, и не можем утверждать, что её там нет. Будучи вероятностной схемой, частица может существовать одновременно в разных точках и представлять собой странную разновидность физической реальности: нечто среднее между существованием и несуществованием.
Вера с трудом приоткрыла веки и увидела меня.
– Больно… – тихо сказала она.
И лицо, и голос её были неузнаваемы. Словно это лежал под серой застиранной простынёй, натянутой почти по самые глаза, совсем другой человек, донельзя отяжелённый грузом нового необычного понимания здешнего мира. Мне показалось, что мы теперь не сразу сможем с Верой найти общий язык, если вообще сможем. У всех здешних больных такие лица, которых вы не увидите ни в обычном хирургическом отделении, ни, тем более, в терапии. На них и Вселенская оскорблённость за свой диагноз, и глухое презрение к самим себе, и, страшно сказать, преодолённый страх смерти и чуть ли не особое, возвышенное уважение к ней. Таких отрешённых, философских лиц в онкологии немало.
Я шёл за каталкой. Вера, кажется, снова спала. Её головушка покачивалась то влево, то вправо. В такт с подпрыгиванием дерзко стучащих колёс.
У дверей реанимации она вдруг медленно приоткрыла глаза и как подвынырнула в этот мир из глубин Вечности. Вера тихо, словно бы даже не мне, шепнула чужим, нечеловеческим голосом: «Воды…»
В настоящее время известно около 400 субъядерных частиц, которые принято называть элементарными. За исключением фотона, электрона, протона и нейтрино все они время от времени самопроизвольно превращаются в другие частицы.
В буфете стационара меня без длинных объяснений завернули: «Приёмка товара!» Оставалось перебежать через улицу в аптеку. Правда, в неположенном месте. Пешеходный переход расстелил «зебру» как ковровую дорожку метрах в двухстах от меня. Стремительно темнело. Грозовой вал старательно заасфальтировал небо над городом. Вся эта грандиозная небесная работа совершалась в полной тишине. И тишина эта была такой объёмной, что, казалось, в неё можно провалиться.
И тут этот резкий удар слева. Точно хук от невидимки. Удар отозвался во мне такой болезненной вибрацией, от которой способна оторваться челюсть. Словно в меня воткнули работающий отбойный молоток.
Это была молния. Она врезалась метрах в трёх от меня. При этом никаких световых эффектов. Только сокрушительно трескучий звук, способный сбить с ног.
Я упал. Вернее, опрокинулся на горячий июльский размягчённый асфальт. Всё равно приземление было достаточно жёстким. На память о себе молния оставила мне густой жужжащий электрический рой в голове, глухоту, онемевшую левую щёку и надежду на особое мистическое просветление в итоге.
Полежав ровно столько, чтобы никто не успел отреагировать, как этот слишком куда-то торопившийся гражданин оказался ничком на асфальте, я неуклюже поднялся. Шёл, само собой, медленно. А вы бы смогли бежать, когда у вас под носом взорвался миллиард вольт. И никак не менее того.
В аптеке я не сразу смог вспомнить, зачем я сюда пришёл. Потом я не мог вспомнить, какую минеральную воду пьёт Вера. Взял «Святой источник». Название показалось уместным для сложившихся в нашей жизни обстоятельств.
Когда я вернулся, Веру уже закрыли в реанимационном блоке. Terra Incognita. Но я и туда смог войти. Особенно после удара молнии. Не применяя шоколад, духи или коньяк. У меня открылось какое-то второе или даже третье дыхание. Как бы там ни было, никто из персонала меня не остановил. Просто все молча сторонились. Возможно, я мог искрить. Или флюоресцировать.
В любом случае, мы с Верой поначалу не узнали друг друга.
И вот странный феномен: мне казалось, что это я сам лежу в реанимации в окружении многое знающих обо мне заумных приборов, опутанный проводами, трубками и шлангами; он