Но Ярина не смотрела в костёр, не смотрела на обратившиеся девами берёзы, не смотрела на лесных гостей. Глядела только на саму невесту – неподвижную среди пляски и гомона, строгую и холодную средь весёлого угара.
– Отчего ты печальна? – спросила Ярина одними губами.
– Жених её – Горе. И печалится она, потому что боль в любовь превращает, – ответила Обыда. – Слышала, глазастая, что лес людей исцеляет? За это лешакам поклон. Невесты Нюлэсмуртовы на свадьбах своих стягивают с округи всё горе, какое найдут, и бросают в костёр. Он горит, плавится, очищает горе рябиновым вином, можжевеловым жаром. И становится горе любовью, и любовью возвращается к людям. Но сами невесты ни горевать, ни любить потом не могут. Влачат свой век, пока новые дочери у Нюлэсмурта не народятся, и, будто уголь древесный в речном ручье, рассеивают печаль людскую, пропускают сквозь пальцы, сквозь пряди свои травяные, пшеничные обиду да скорбь. На свадьбу особенно хорошо это девочкам Нюлэсмуртовым удаётся. Вот гремит, горит сейчас эта свадьба – а где-то, Ярочка, утихает чья-то боль…
Обыда смолкла; Ярина отвела глаза от невесты, посмотрела в сырую землю. А когда снова вскинулась – вперёд понеслись гости и гомон; деревья и пни встали, как и положено, по краям поляны, замерли, вернув на место ветви и корни. Круговерть исчезла, как не бывало, только в просвете крон мелькнула голова свадебного поезда. Пронеслась мимо соломенная шапка чернобрового, замыкавшего свиту Ягпери, и Обыда велела:
– Вот теперь и мы полетим следом.
Ступа устроилась в хвосте, снова засвистело в ушах, листва и ливень зашумели по обе стороны. Рядом бежали быстрые, словно ветер, зайцы, впереди хохотал Нюлэсмурт, рокотал и ломался лес, а внизу оставался один бурелом с поющими птицами, с прорастающей мать-и-мачехой.
– А дальше что? – крикнула Ярина.
– А дальше подарок ему оставим у опушки, и домой, глазастая.
– Вот и вся свадьба? – удивилась Ярина.
– Вот и вся свадьба! – весело ответила Обыда.
Ступа вылетела из леса, замедлилась, а поезд с гиканьем ушёл далеко вперёд, за поле, за Дальние поляны. Трава за ним оставалась чёрная, выжженная.
– Они по своей воле замуж идут? – спросила Ярина, принимая от Обыды свёрток, закутанный в расшитый лён. – Дочери Нюлэсмурта?
– Кто их знает, Яринка, – вздохнула Обыда, вылезая из ступы. Вынула со дна ещё свёрток, уложила в мягкий мох у обросшего вешенками пенька. Ярина встала на колени, осторожно устроила свой свёрток рядом.
– Что там?
– А ты разверни. Разверни, не бойся. Как поезд доберётся до края леса, лешие за дарами вернутся. Они и без тебя лён разворошат.
Ярина осторожно приподняла край льняной полоски. Внутри оказались горбушка хлеба, комок каши да деревянная ложка.
– А в твоём подарке – блины бессолые. Любит Нюлэсмурт без соли. – Обыда опустилась в траву рядом. Сорвала с Ярининого венка увядшую купальницу. Помолчала, задумавшись.
– Обыда… – позвала Ярина. Хотела спросить: «Зачем ты с утра так со мной сделала? Зачем?..» Не решилась. Протянула только: – Отчего весь лес так к свадьбе готовился? Если… если всё на этом?
– Мы с тобой готовились-наряжались, чтоб почтение хозяину лесных путей-дорожек выказать. В дружбе с ним надо жить. Со всеми по эту сторону надо жить в дружбе. А кроме того, это для нас свадьбе конец. Они, – Обыда махнула рукой в сторону бурелома, – до ночи будут крутить. Только нам с тобой нет туда хода. Тебе особенно.
– Почему? – вертя в руках стебелёк, спросила Ярина.
– Потому что нечеловечье там. – Обыда глянула на неё, и вмиг погасло в зрачках золотое пламя. – Я туда одной ногой могу ступить, а ты пока и глазком не заглянешь. И хватит, глазастая, вопросов. Устала я.
Расплелись косы, блеснула седина, и тонкое белое платье превратилось во всегдашнее серое. Сморщенной рукой Обыда опёрлась о пень, встала и велела ступе:
– Лети домой. А мы с тобой, Ярина, пешком дойдём. Пусть ветерком овеет, пусть земля и свет силы дадут. Много лешие тянут, много…
Ярина и сама вдруг поняла, как утомилась, хотя и шага не сделала – всё в ступе.
– Ничего, ничего. Так надо, – тихо проговорила Обыда, сгибаясь к земле.
Ярина молча подставила локоть, наставница опёрлась о него, и вдвоём они тихо пошли по усыпанной земляникой, дремлющей на солнце поляне. К тому времени, как добрели до избушки, сгустились вконец тучи и закружил снег. К вечеру замело все весенние травы, все летние цветы. К ночи небо расчистилось, и на дворе встало настоящее начало зимы – как и положено в эту пору.
Глава 12. Куколка
– Кукла тебе зачем, будущая яга?
– Я заклинаю степи, бронзовые стога,
Делаю всё по Слову, всё по твоим словам.
Я для тебя послушна, я для тебя резва,
Ты для меня любима, ты для меня права.
Только куда летаешь, маленькая сова?
Только зачем желаешь прошлое оборвать?
Что со мной было прежде? Сколько я здесь уже?
Куколка пусть узнает, что на твоей душе.
Ярина проснулась, и на чистом зимнем небе, высоком, звонком, как лёд на озере, засветилось синим расплывчатое пятно. Она проморгалась, перевернулась на живот и свесилась с печки, глядя на подоконник. Словно по заказу, стоило оказаться вровень с окном, повалил снег – да такой, что мигом замело, затянуло двор, опушку, древние дубы, тропку в лес.
На зимнем серебре у окна ещё отчётливей проступила синева, обрисовались кружевные контуры. Ярина протянула руку и коснулась лепестка василька. Из середины гроздью глянули тёмные влажные бусины – глаза Гамаюн. Ярина вздрогнула. Глубоко вдохнула. Сухо засмеялась: это семена васильковые, никакие не глаза, пуганая ворона куста боится.
Погладила лепестки васильков, улыбнулась – мягко, задумчиво. И откуда взялись – свежие, ласковые, посреди толсу́ра[57]? Живые, не наколдованные. Ишь как сверкают; лепесток упал на тёмную крышку сундука – так и горит синим огоньком.
А Обыды нет дома… И Корочка ещё спит…
Ярина быстро слезла с печки, вынула из сундука Обыдину книгу и раскрыла наугад. Иногда такое интересное попадалось, что дух захватывало, – вот про царевен, например; так зачиталась, что едва успела книжку спрятать, почуяв, что Обыда возвращается. Иногда совсем скучная открывалась страница: как лешака вылечить или Лудмурта приструнить. А сегодня открылась странная, дохнувшая сумраком:
«Дабы цепь не оборвалась, дабы Лес без яги не остался, каменный закон существует: до тех пор, пока не проведёт яга первой да второй частей ритуала, обращающего ученицу её преемницею, – ничто яге навредить не может ни в Лесу, ни в Хтоневых угодьях, и сама смерть над ягою не властна. А как проведёт – так только своей смертью помрёт али преемница её со смертью сведёт, коли доведётся».
Далеко-далеко послышался перестук копыт. Ярина ловко спрятала книгу в сундук, сетуя, что не успела толком вчитаться: поди, больше и не откроется никогда на этой странице книжка, а что-то важное написано, что-то тайное, только мысли разбежались, никак не собрать…
Во дворе по глухому снегу посыпались медные искры. Ярина спрыгнула с печки, накинула платок и выскочила наружу.
– День добрый, красный молодец! Где ж ты васильки зимой достал?
День Красный только повёл бровью, спустил руку с поводьев, похлопал коня по шее.
– Тороплюсь, Ярина. Чего хотела?
– Ты, говорят, оживлять умеешь дыханием.
– Не я один в этом Лесу, – засмеялся День. – Обыда умеет. Да и ты, – он обвёл глазами двор, задержался на цветущем вьюнке у колодца, на тлеющих в снегу маках, – уже научилась.
Ярина, хмурясь, махнула рукой.
– Это ерунда, малости. Мне неживого нужно оживить.
– Это уж не ко мне. Это к колодцу с Живой Водой.
Заржал, переступая, красный конь.
– Холодно ему, Ярина. Не привык на снегу стоять, – сдержанно, серьёзно произнёс День. – А я только разбудить могу, да и то лишь тех, кто и без меня жив. А неживую вещь одарить жизнью – тут уж, прости, бессилен.
– И куколку, значит, оживить не поможешь?
– Куклу? – День окинул Ярину удивлённым взглядом, склонил голову. – Я думал, ты в куклы играть давно бросила. А надо оживить – попроси Обыду, уж тебе она не откажет.
Ярина молча уставилась Дню в самые очи – карие, с алой искрой в глубине. Попыталась без слов передать мысль, но, видать, не так ещё наловчилась в этом, как в оживлении стебельков да звёздочек. Ничего День не понял или вид сделал. Тряхнул головой, разжигая в бледных маках большое пламя.
– Нет так нет, – дёрнула плечом Ярина и пошла к избе. Перед нею, кланяясь, расступились в снегу бархатные лепестки, отворилась дверь, а над головой, рассекая снег, выглянуло золотое солнце.
У двери она обернулась. День, поймав её взгляд, улыбнулся, натянул поводья и ускакал – только и слышно было, как затренькали вслед зимние пичуги.
– Что, опять лясы с тобой точил? – выходя из лесу, волоча за собой ступу, проворчала Обыда. – Ну-ка, помоги…
Ярина побежала навстречу. Вдвоём дотащили подпрыгивающую, как хромой птенец, ступу до крыльца. Обыда втянула её в избу, положила ладонь на трещину у самого верха.
– Ишь как раскололо. Ночка баловался, пустил под рассвет молнии. Кто же по зиме так делает!
Поглаживая ступу, она присела рядом, принялась нашёптывать. Молодые побеги потянулись по дряхлой коре, полопались почки, запахло весной – отчётливо, крепко. Дождавшись, пока тонкие стебельки стянут трещину, будто швом, пока возьмутся зеленоватой прозрачной коркой, Обыда поднялась, села на лавку и попросила:
– Налей-ка мне чайку, глазастая. Все силы в ступу ушли. С голода-то плохо колдовать.
– Так зачем ты с голода? Поела бы сначала. Всю ночь по лесу носилась – конечно, сил не будет!
– Живительное колдовство лучше спозаранку идёт. На стыке, когда ни утро уже, ни день ещё – вот как сейчас. Не хотелось время терять. Да и ступу жалко. Верная моя, сколько лет служит. Ещё прежнюю хозяйку век, поди, носила.