Дрогнула ледяная иголка в сердце – повисло эхо тех слов, что говорил Керемет, что подтвердил Кощей: много яг было на свете, и ни одна не исчезла, все они тут, в избе, только Обыда не показывает.
– Чего ёжишься? Пожарче натопить?
Ярина глянула на Обыду. Глаза спокойные, болотные, сидит прямо, и ни следа, ни намёка, что недоговаривает, утаивает что-то. Спросить прямо?
– Рано ещё.
– Что рано? – вздрогнула Ярина. В мысли словно хвоинку острую вогнали. Помотала головой, увидела, что Обыда уже встала и вовсю шерудит в печке.
– Подтапливать рано. Ещё грянет мороз сегодня. Ты бы убрала маки-то со двора, заледенеют. Гляди, как распустились.
– Это не я, – безразлично ответила Ярина, прислоняясь к стене. – Это День Красный.
– Покрасоваться решил, – цокнула языком Обыда. – Ну да День – рубаха-парень, камней за душой не держит. Забирает с собой весь свет за леса, за горы, за море – туда, куда уходит. А вот с Ночью смотри поосторожнее. Если заводишь разговор, помни, что у него и второе дно наготове, и сумерки под рукой. А в сумерках имён много… Лук-то подрезала? Яблоньку побелила? Вечером пироги буду луковые печь, позовём Кощея, и своих лесных позови, кого хочешь. Говорила, в Кочишево девчонки хорошие?
– Хорошие-то хорошие, – отозвалась Ярина. – Да ты опять ругаться будешь, что я ворожбу разбазариваю.
– Когда это я на такое ругалась?
– Когда я с чужеговцами на волках дымных каталась, а потом память у них забрала!
– Так я на волков ругалась, визьтэм ты моя. Память забрать – что уж тут поделаешь. Доля наша такая: поболтаешь с чужим, побратаешься, а потом заставляешь забыть обо всём. Так что девок своих зови, потом воспоминаньица им подгладим. Кощея-то увидят – не окочурятся?
– Не.
– Только перед тем постирать надо успеть.
– Ладно…
Ярина хоть и отвечала впопад, но говорила, слыша и не слыша. Всё крутились в уме слова Обыды: живительное колдовство лучше спозаранку идёт, на стыке утра и дня.
Так, может, завтра попробовать?..
К ночи в избе дым стоял коромыслом: готовила пироги и кашу печка, шуровала в огромном корыте Обыда. Тонкие платья, льняные сарафаны, белые косынки, светлые кружева – словно снег кружил в тёмной воде. Ярина присмотрелась, но не нашла ни одной знакомой одёжки.
– Чьи это?
– Да уж, поди, не твои, – проворчала Обыда, подогревая воду ладонью. Вода зашумела, мыльные хлопья, густея, скрыли белизну, и заметно стало, как из глубины поднимаются багровые струи, расходятся по поверхности крутыми гребнями.
– Это что, Обыда? Это… кровь?
– В обморок ещё упади, – пробормотала наставница, вытаскивая из воды сорочку, стряхивая в лохань капли и пену. – Чтобы яга да крови боялась…
– Я не боюсь, – сглотнув, качнула головой Ярина. – Только… Откуда? Так много…
С каждой выбеленной, вынутой из лохани вещью вода становилась красней. Мыло растворилось, свежесть ушла, только горячая клюквенная вода всё пузырилась, била со дна, будто корыто не на пне стояло, а на кипящем ключе. Обыда разогнулась, зыркнула на Ярину.
– Отбелить надо. Эти одёжки ходики перед избушкой оставили.
Ходики. Ярина закрыла глаза, и под веками, качаясь, поплыла череда теней у избы. Целыми днями кружили они у крыльца, просачивались по одной и по две в щели меж половиц и брёвен, тянулись по полу к чёрной двери. По солнцу их было не различить – только в сумерках поблёскивали серебристыми нитями, будто царапины на слюде.
– Отбелить надо, – повторила Обыда. – Кровь лишнюю смыть. Иначе тяжело им придётся в Хтони.
Она капнула в лохань чёрную горошину дёгтя. Вода потемнела, на всю избу запахло берёзой, смолой, лесом. А потом всё побелело в корыте до прозрачности и ещё дальше, будто воды и не осталось, только свет. Ярина подошла, вгляделась, тронула пальцем мокрое дерево по бокам. На донышке блестела мелкая лужа – совсем как тень у порога.
– Умаялась, – вздохнула Обыда. Кивком задвинула лохань за печку, села на лавку. – Налей-ка воды, Яришка.
Ярина взяла чашку, накрыла ладонью, созывая воду из родников, подала Обыде. Та глотнула, поморщилась:
– Эх, не даётся тебе вода, не даётся. Налей колодезной. Твоя болотом воняет.
Ярина зачерпнула из ведра, протянула другую плошку, до краёв полную колодезной чернотой. Заметила, как подрагивают у наставницы усталые руки, по которым узором Инмаровой берёзы вились вены. Вздохнула:
– Дала бы мне постирать, я бы помогла.
– Отбелить – не постирать. Что у другого забираешь, то себе берёшь. Рано тебе душу марать об это, Ярина. Налей-ка ещё воды.
Следующим утром Ярина поднялась, когда ещё звёзды не погасли. Вытащила завёрнутую в платок куклу, спрятала под сарафан и выскочила на улицу. Ледяным ветром полоснуло по щекам, зима раскинула веером жемчужные карты. Ярина втянула ароматы волнушек и иволги, утихающих трав, сырого плетения грачиных гнёзд. На цыпочках, ёжась, подошла к околице и тронула калитку. Пошептала на неё; та отошла, не скрипнув.
Оглянувшись на избу, Ярина глубоко вдохнула и сделала шаг со двора. Ничего особенного; сколько раз бегала в лес этой тропинкой, сколько к Кощею ходила и на озеро, сколько выбиралась по ягоды, по птичьи яйца, по первые колосья. Только никогда раньше время не запирала…
Опустила куклу в приготовленную расшитую скатерть: стежок к стежку, как Обыда учила. Опустилась сама рядом на колени в похрустывающие от инея мёртвые лопухи. Протянула руки над куколкой, вглядываясь в лицо, пытаясь поверить, что глаза – живые, губы – мягкие и щёки – горячие.
– Ярина, – донеслось с ветром предостерегающе, тревожно. – Ничего без этого не получится, Ярина.
– Ты что здесь делаешь?
– Заглянуть решил пораньше. С подарочком.
День Красный подъехал к ограде, спешился, сел на землю рядом. Ярина зажмурилась на мгновенье: такая яркая медно-алая искра скользнула по его сапогу от просыпающегося солнца. День протянул руку – на ладони лежал крохотный, как дикое яблоко, коробок. Ярина не приблизилась, но и без того почувствовала расходившееся от него тепло, почти жар. Вспомнился Кощеев подарок, давний, дальний – уголёк от короны.
– Это дыхание Инмара, – сказал День. – Он ведь им алангаса́ров[58] оживил.
– Ты как его достал? – изумилась Ярина, забыв о кукле, о том, что рассветный час короток. Вгляделась в коробок: тот мерцал, подрагивая на обтянутой красной перчаткой ладони.
– Я ведь не только по Лесу езжу, – с улыбкой ответил День. – Бери. Оживляй свою куколку. Мгновенье осталось до солнца.
– Больше… Я время на дворе заперла.
Не спросил День, зачем она хочет куклу оживить. Не спросил, почему от наставницы скрывает. Протянул дыхание – и всё. Ярина взяла подарок и едва не вскрикнула, обжёгшись. Перекладывая коробок из ладони в ладонь, принялась бормотать:
Согрей, оживи и у тени вырви,
Солома на тело, и сок на кро́ви.
Открой-ка ты очи, красна́ деви́ца!
День тем временем подошёл к коню, положил одну руку на седло, другой крепко взялся за околицу. Закрыл глаза и побелел, совсем как брат младший, а затем и вовсе прозрачным стал, точно лунный свет. Ярина раз прочла заговор – кукла шевельнулась. Дважды прочла – соломенное тело налилось теплом. Трижды прочла – засияли глаза-бусинки, и тотчас дрогнул День, и выкатилось, заполыхало, разлилось по небосводу золотое спелое солнце.
– Смогла? – спросил День Красный, тяжело дыша, отирая перчаткой лоб. Ярина заметила, что ладонь, которой он держался за околицу, чёрная, будто в золе рылся. Вторая – та, что покоилась на седле, – наоборот, побелела, как вымороженная.
– Смотри, – прошептала Ярина, не веря глазам. Куколка села, оправила платье, огляделась. Зашевелила губами, но ни слова не произнесла. – Почему она не говорит?..
– Мастерства у тебя не хватило. Дыхание Инмара сильно, да не всесильно. А то бы зачем ему я́ги, всадники, братья?
– Я́ги… – эхом откликнулась Ярина. Горько добавила: – Никогда Обыда про дыхание Инмара не рассказывала. Я сама прочла. В книге её. Она ведь мне и книгу-то не показывает почти, на сто замков запирает. А листочков вырванных сколько прячет по избе… Многого я́ги не договаривают.
– Может, раз она не говорила, время ещё не пришло? – мягко спросил День, отпуская коня. Прислонился спиной к ограде, внимательно посмотрел на Ярину. – За что на Обыду обиду держишь?
– С чего это ты решил, что обиду?
– По тебе легко видно, – ответил День. Лицо его покраснело, щёки пылали, как будто не зима стояла, а самое жаркое лето. – Да и куклу без её ведома оживила. Следить хочешь?
Ярина подхватила куколку на руки, прижала к себе, услышала, как бьётся что-то глубоко в соломе – как маленькое сердчишко. Проговорила, озираясь:
– Что ж, если она хотела память от меня закрыть?
– Может, не зря хотела? Она ведь не по своему почину действует. Когда в Хтони она тебя спасала от Керемета – судьбу испытывала так, что Лес дрожал. Ведь Керемет мог и тебя, и её в Калмыши утопить, да и концы в воду. А ты, вместо того чтоб поблагодарить…
– Ну и не спасала бы, – перебила Ярина. – Что, девок других мало?
– Могла бы и не спасать. Могла бы оставить, – кивнул День. – Но ведь бросилась за тобой, про себя забыла.
– Она испугалась, что Керемет меня туда унесёт, – бросила Ярина, махнув за ели. – Он говорил про Передний лес. Что там, мол, сестрёнка у меня… мамка…
Ярина затихла, сделавшись вдруг похожей на себя прежнюю, маленькую, такую, какой в Лес попала. День помолчал. Встал покрепче, упёршись каблуками в подмёрзшую землю.
– Много чего Керемет может наговорить. Что угодно соврёт, лишь бы ты в птичьи речи поверила. У него ведь дар такой: в слова сладость пускать, чаровать, обвораживать. Видишь – на Обыду, наставницу свою, ты горечь держишь, не веришь, что она по доброте всё для тебя делает. А ему, чудовищу рыжеглазому, поверила сразу.