Ярина вздохнула; сочувственно вздохнула куколка.
– Почему ты тогда мне оживить её помог?
– Потому что, если бы я тебе дыхание Инмара не принёс, ты бы собственным дыханием её оживила. Силы хватило бы. Только от тебя самой мало бы что осталось.
Ярина прищурилась. Едко спросила – а у самой сердце ёкнуло:
– Раз ты догадался, что я задумала, почему не рассказал про всё Обыде? Уж она бы нашла, как мне поперечить.
– Мог бы. Но уж больно один молодец за тебя просил. Сказал: мол, помогу ей – а она, может, и мне когда подсобит. Да к тому же разве обязан я яге обо всём докладывать?
Сказал, улыбнулся, сел на коня и ускакал, поминай как звали. Только что был у околицы, а вот уже к опушке несёт тёплый день – вся снежная поляна в земляничном блеске.
Порог весны – середину зимы – праздновали в лесу особо: стряпали угощения, готовили подарки. Обыда рассказывала, что за Передним лесом так же встречают рожденье нового года. Но говорила об этом яга с презрением, с усмешкой.
– Время делят, вешки расставляют. Нет у времени отрезков, едино оно. А будешь мерить, будешь оглядываться – ума решишься.
– Почему?
– Потому что слишком огромно время. Ты пташечка. Время – небо.
– Так птицы ведь по небу летают.
– И ты по времени плывёшь. Только птицы – не люди, в будущее не заглядывают. Вот и не знают ни сомнений, ни тревог. Забудь-ка про все эти вешки. Покажи лучше, как у тебя знак веры получается. Выправила кривую-то палку?
Кривую палку Ярина давно выправила, и пальцы наловчились, стали чувствовать разную ткань, разную нить. Даже травой уже научилась шить – пробовала потихоньку от Обыды, пока та занималась то пирогами, то Кощеевыми болячками, то по Лесным чернодверным делам улетала. К порогу весны Ярина голубой травой смогла вышить очелье оживлённой куколке. Надела, подержала куклу в руках, повертела перед собой. И вытащила на нарядный светлый стол, убранный к празднику.
Когда Обыда, румяная с холода, мрачная, явилась в избу, Ярина испугалась. Сжала-разжала онемевшие пальцы, коротко вдохнула. На деревянных ногах шагнула навстречу, протянула куклу, чувствуя, как с трудом, словно на смолу приклеено, отрывается соломенное тельце от ладоней. Сейчас – или уж никогда не отважиться.
– С порогом весны тебя.
Обыда как онемела. Дотронулась до куклы, не сводя глаз с Ярины, прислушалась к чему-то, подставила руку ладонью вверх. На пальцах заплясал крохотный огонёк. Бросила его на куклу – той хоть бы хны.
– Крепкая какая вышла, – тихо проговорила Обыда без всякого выражения: ни удивления, ни радости. – Научилась. Научилась, да?
– Это тебе, – повторила Ярина. Губы плохо слушались, руки окаменели. Если Обыда примет подарок – Ярина в любой момент увидит, что в избе творится, что на уме у наставницы делается. Если не примет – значит, поняла, что за подвох…
Обыда наконец взяла куклу – бережно, почти нежно. Поднесла к лицу, вдохнула терпкий душок от венка. Ярина сложила его из сухих листьев, но вплела и давешние васильки, что всадник на окне оставил. К очелью из голубой травы как нельзя лучше подходили; сошлись в одной кукле и васильковая весна, и осенние травы, и красные петухи по летнему платью. А из глаз сине-чёрных глядела зима.
– Твои-то куклы, когда мы в Хтонь ходили, пока ты время останавливала, замёрзли все, – не узнавая свой голос, выговорила Ярина. – Вот я и решила… К празднику…
Обыда кивнула несколько раз. Указала длинным узловатым пальцем на васильки:
– Не вянут. А знаешь, когда не вянут? Когда с любовью дарят.
Горячее навернулось на глаза, подступило к горлу. Ярина шагнула ближе и, чуть не смяв куклу, обняла Обыду. Всё поднялось внутри, с самого первого дня: и полёт над Лесом, и грибные поляны, и сказки у Журавлиного озера, и то, как в Хтони шла рядом, в самых страшных местах держала крепко за руку, не давая оступиться…
– Глазастая ты моя, – вздохнула яга, опускаясь на лавку. – Хорошая работа. Верная и с душой. Только вот зачем ты мне её подарить хочешь?
Ярина сглотнула. Часто-часто заколотилось сердце. Если догадается Обыда, если осерчает – не спрятаться, не защититься; ни Кощей, ни День не помогут.
– Я смотрю, и дыхание Инмара достала, и голубую траву. Неужели успела в Хтони набрать? Страшною ягою станешь в силе своей… – задумчиво сказала Обыда, рассматривая куколку. – А пока запомни: чтобы по-настоящему кукла ожила, чтобы не бездушной гляделкой стала, а честной помощницей, Светлая Вода нужна. Инмар ведь в алангасаров кроме дыхания ещё и разум вложил. Об этом забыла? Ничего тебе твоя куколка обо мне не доложит, даже если за пазухой её буду носить.
Слёзы сами закапали – на руки, на пол; тёмные пятна поплыли по доскам, и снег за окном, словно услышав, усилился, накрыл лазурь белой шалью.
– Ничего, ничего. Так и учишься, глазастая. Я не в обиде. А ты на будущее запомни: не верить в себя плохо. А слишком верить – ещё хуже. Ну-ну, не плачь. Ничего я тебе не сделаю. – Обыда усмехнулась, согнутым пальцем отёрла глаз. – Горжусь только, что ученицу такую вырастила. Что до яг… Раз пришла ты ко мне, значит, Лес с Хтонью так решили. Не нам этот обычай менять. Свыкнешься. Прикипишь… А пока забудь-ка обо всём. Придёт время – вспомнишь, а пока забудь, забудь, глазастая… А за Светлой Водой съездишь, посмотришь на родник. Всё равно уж вышла вся в хозяйстве, пора набрать…
Мерно говорила Обыда, много, тихо, баюкала словами. Опять поплыло всё в памяти, смешалось, подёрнулось дымкой. Терпеть этого не могла Ярина, но противиться колдовству не было сил.
В подполье заплакал, болея на зиму, Коркамурт. Обыда обняла Ярину, принялась покачивать, как малого ребёнка.
– Ш-ш, ш-ш. Забывай, забывай… Всё это забывай пока.
Снег чертил всё чаще, уже не шалью, а пуховым одеялом накрыло небо, и сплошная белизна виделась из окна. Та же белизна, ласковая, баюкающая, которым слоем обняла Яринину память до поры до времени.
– Хваткая растёт, – вздохнула Обыда, усаживаясь на лавку.
Шершавый камень холодил, царапал. Она стянула платок, подстелила под себя – сразу стало теплей.
– Хваткая, – согласился Кощей. – Цикория тебе капнуть? У меня и наливка вишнёвая есть, и кумы́шка[59].
– Кумышки налей. – Яга закрыла глаза, опёрлась о стену. Пожаловалась: – Силы не те уже. Даже с Чимой и то полегче было. А тут… Будто к земле тянет.
– Ещё бы, – засмеялся Кощей. – Веков-то уж сколько?
– Веков-то и тебе много, батюшка, а смеяться так и не научился.
– Чего это?
– Того это. С лица-то твоего смерть смотрит сквозь улыбку.
– Приходится, матушка. Коли внутри бессмертный, снаружи костями обкладываешься, льдом обрастаешь, мхом, камнем. Да и тебе, гляжу, всюду уж конец мерещится.
– Какой там конец, – слабо отмахнулась Обыда.
Кощей стукнул об стол кувшином, поставил рядом плошку с холодными виртыре́м[60]. Обыда, не открывая глаз, протянула руку, щёлкнула ногтем по чашке – и кувшин живо подпрыгнул, наполнил её почти до края.
– Мягкая, – попробовав, с грустью произнесла Обыда.
– Куда тебе крепкую? Развезёт совсем, как домой пойдёшь?
– А я не домой. – Она открыла глаза, глянула хмуро и остро. – Не домой я, батюшка. В рощу. Яблони белить, избушку чинить.
– Надо, думаешь? – почесал череп Кощей. Вроде и беспечно спросил, а вроде и кости под железным плащом заледенели.
– И врать, батюшка, не научился, и притворяться, – вздохнула Обыда. – Испугался, что ли? Нет, не было никаких знаков нынче. Так схожу, на всякий случай. Проверю. Да и вправду яблони белить пора, в избе проверить, что да как.
– Кто ж яблони по зиме белит? – проворчал Кощей, длинным ногтем подцепляя шкурку на виртырем.
– Эти яблоньки только по зиме и белить. Весной к ним разве подступишься? Так раззолотят, что все пальцы обожгут.
– А разве не царевны это работа? Раз уж в роще.
– Будет царевна ручки пачкать! – фыркнула Обыда. – Да и не ей там сидеть, если что. Избу я́ги строили – ягам её и беречь.
– Ярине-то… рассказала уже? – тихо спросил Кощей.
Обыда посмотрела на него долгим пустым взглядом. Взяла чашку, выпила залпом. Встала. Встряхнула платок, закуталась в него, как в перья.
– Рано.
Обернулась совой и вылетела прочь. Кощей подошёл к окошку, облокотился о каменный подоконник. Смотрел, как сова мелькает среди белых крон чёрной точкой, пока закатное солнце не ослепило пустые глазницы, не отразилось в ледяных иглах, не заставило отойти в тень.
Глава 13. Глоток Надежды
– На тот колодец лучше до света ходить, – озабоченно сказала Обыда, подбивая валенки. – Проснёшься? Спать-то ты горазда.
– Если разбудишь – встану, – ответила Ярина.
– Где это видано, чтобы ягу будили, – фыркнула наставница. – Яга сама толк знает и время своё. Захочешь встать – проснёшься. А не проснёшься – не так, значит, и хотела. Так и проспишь всю жизнь, нос в потолок врастёт.
Ярина поморщилась, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Зимой и вправду так сладко спалось – весь день бы с печки не слезала! Только к ночи приходили силы, и до света хотелось бродить по снежному лесу, дышать влажным сосновым духом, собирать шишки, лунные пятна, клочки колдовства, зацепившиеся за ветви.
Сквозь слюдяные окна сочилось лесное марево, крепко дышало пресным снегом, горькой рябиной, усыпляя, укачивая. Уже сквозь дрёму Ярина разобрала:
– День тебя обещался довезти. Если проснёшься, конечно.
…Глуше запел лес свою ночную песню, тёмные птахи зашептались по веткам, и Ярина упала в пропасть, глубже, чем сон, но пока ещё выше, чем видения Хтони, чем пляски смерти.
– Давно не виделись, – улыбнулся День, протягивая руку.
Ярина опёрлась на неё и взобралась на коня позади всадника. От Дня шёл тёплый травяной дух, даром что стояла зима. Конь поскакал к лесу, и там, где он ступал, на белой тропинке подтаивал снег. «Вот бы такого коня во Владыкино, – мельком подумала Ярина. – Сколько провозилась там со снегом в прошлом году. Целый день топила, чтобы дорогу на озеро проложить…»