Ярина не ответила.
– Да и зачем тебе это? – тихо спросила Обыда. – Русалок – пруд пруди. И тех, по ком кто-то в Лесу тоскует, кого уже нет здесь, – полчища. Каждого бросишься спасать – жизни не хватит. Но не это страшно. Страшно другое: не смогла я, видимо, объяснить, что ты главный закон сегодня едва не нарушила.
– Равновесие, – кивнула Ярина. – Я поняла уже, Обыда. Я поняла. Только… забыла. В тот миг забыла.
Обыда поправила на плечах ученицы красный плащ, погладила по косам.
– На руки-то свои смотрела? Кровь ведь не просто так в чашу пошла.
Ярина глянула на ягу, потом в небо. Медленно-медленно подняла к лицу руки. В слабом лунном свете едва заметно блестел на левом запястье браслет – красный, высеченный по коже.
– Вот оно, значит, как, – резко, чужим голосом проговорила Ярина. И тут же спросила, словно маленькая девочка или испуганный серый кеч: – Смоется? Смоется же, да?..
– А руки когда отмоются?..
Не говорить же было «никогда».
Обыда кивнула и отвернулась к избе. Помолчала. Справившись с собой, проговорила:
– Смотри, кто приехал. Ждёт тебя. Поди, за плащом заглянул.
Ярина подняла голову, отвела волосы с лица. За околицей переступал знакомый конь – даже во тьме грива его сияла красным.
– Яр-горд, – вспомнила Ярина. – Ты его Яр-гордом назвала. Что это за имя? Откуда?
– Вот и иди, спроси, – проворчала Обыда. – Да до света, смотри, не заболтайся, а то совсем день с ночью спутаешь.
Ярина медленно подошла к калитке, толкнула и попала в маковый аромат, в яблоневый цвет.
– Садись, – предложил День.
Странно было видеть его лицо во мраке, странно чувствовать солнечное тепло в ночи. Ярина взобралась на коня, и День тронул поводья, уводя от двора, от опушки, глубже и глубже в лес.
– Ты почему тут? До дня далеким-далеко, – глухо проговорила она.
– Тём-атае благодари.
– Это ещё кто?
– Тот, у кого время не безгранично, – проговорил День и пустил коня вскачь. – А я показать тебе хочу кое-что, пока не рассвело.
Лес расстилался просеками и тропами, снежные цветы поднимали головы к небу, туман обвивал копыта, но конь только прибавлял ход – скакал скорей и скорей, пока не встал наконец как вкопанный, едва не сбросив всадников через шею. Не всадников. Всадницу. Ярина увидела, что одна сидит на тёплой спине коня, и нет впереди его хозяина.
– День, – позвала она. – Яр-горд…
Это обман. Сейчас нападёт. Это они подстроили, Керемет и Обыда. Защищаться. Защищаться! Она вскинула руки, и пламя объяло поляну.
– Что ты делаешь? – прошипел День, появляясь на границе огня. – А ну перестань, лес спалишь!
Ярина опустила плечи, чувствуя, как одна пустота звенит внутри.
– Дай руку, – попросил День, присаживаясь рядом. Накрыл её пальцы своими, и что-то тяжёлое опустилось в ладонь, тяжёлое и тёплое, как нагретая монета. День убрал руку, и над ладонью Ярины остался танцевать белый огонёк.
– Только не говори, что это Белое Пламя, – хрипло засмеялась она. Тёмных чудес было более чем достаточно для этого дня.
– Это Белое Пламя, – произнёс День. – Благодарю тебя, Ярина.
– За что?
– За то, что хотела сделать для меня.
– Но вернуть-то я её не смогла!
– Зато попыталась. Неравнодушие погорячей любого пламени будет. А кроме того… – День улыбнулся едва заметно, понизил голос: – Не знаю, Ярина, как так вышло, но после Глотка Надежды, после колдовства твоего юсь во мне ожил. Слабый, тихий. А всё же…
– Ожил? – радостно повторила Ярина. И тут же, не в силах оторваться от пляшущего огонька, испуганно, заворожённо спросила: – Зачем ты его мне?.. Это ведь… Если Обыда узнает…
– Узнает, конечно, – кивнул День. – Но ведь ты не хочешь становиться ягой. А она заставляет. Всё делает для этого. Границу учит видеть. К паукам отправляла ткать учиться. Тьму учит варить… А это… – День показал на Пламя, обернувшееся незабудкой. – Усложнит ей дело. А тебе – облегчит.
– Если я не стану ягой, я не смогу войти в Хтонь. Не смогу увести оттуда Туливить.
– Туливить уже не придёт, – произнёс День холодно и спокойно, так, что мурашки поползли по спине. – Посмотри. Посмотри, ты ведь умеешь уже глядеть в мысли.
Он подался вперёд, и Ярина без всяких усилий вернулась разумом на ту самую поляну, где стояла чаша и мерцал залитый кровью снег. Увидела, как утаскивает её Обыда, как свистит в небе ступа, как падает на колени у пня Красный День. Как медленно подползает к чаше, поднимается, вглядываясь в глубину. Как берёт чашу в руки и выливает в снег. Шипят, коснувшись сугробов, косы, прожигают тёмные дыры, уходят в землю. Золотится на солнце чешуя, рассыпается, тает изумрудной крошкой; уходит в снег. Яр-горд отворачивается, ведёт рукой за спину, и белая плотная метель падает с неба, пряча любой след. На пне наметает шапку, чаша скрывается за пеленой. Миг-другой, и уже не видать поляны, словно с самого начала зимы не ступал тут ни человек, ни зверь.
– Туливить уже не придёт, – повторил День. – А твой путь ещё долог – через Лес, через Хтонь, через чёрную дверь и Золотой терем. И это пригодится тебе, Ярина.
Белый цветок в руке сомкнул лепестки и растаял тёплой лужицей, похожей не то на росу, не то на весенний дождь. На ладони осталось бледное пятнышко, едва видное, будто эхо незабудки.
– Белое Пламя, – медленно проговорила Ярина, чувствуя, как внутри растекается лёгкость, как ясней становится глядеть. Отступила тяжесть на сердце; только теперь поняла Ярина, как давила, как пригибала к земле тугая наледь.
– Смотри, – показал День на склонившиеся от снега ветви. Ярина подняла голову и заметила серебристые, в желтизну по резному лепестку цветы. Прошептала:
– Рано же. Не время цвести. Холода…
– Самое время, – покачал головой День. – Погляди, как много яблок нынче завязалось. Все белые. Все будут наливные – видишь, жилки золотом? И все пока будут пусты.
– Пусты?
– Заветное нынче не вырастет, – с улыбкой добавил День. – Значит, есть у тебя время. И есть надежда. Не спрашивай ничего, не отвечу. Только сама сможешь потихоньку разобраться.
Белые свечи яблоневых цветов сияли во тьме, заметало тропку. Тянулись кверху лепестки среди снега – к бледному месяцу, к тихой зимней песне, опускавшейся с высоты.
Тём-атае неслышно летел над лесом, чёрным плащом накрывая страхи и горести, чтобы не беспокоили они в эту ночь ученицу яги.
– Что-то не то с тобой, глазастая, – озабоченно сказала Обыда, открывая дверь. В избу ворвался и снег, но Ярина вяло махнула, и белый рой как ножом отрезало. – Где гуляла-то?
– Так… С Днём, – пробормотала Ярина, сбрасывая кожух, выжимая мокрые от снега косы. Всё гуще проступали тёмные пряди – искристые, антрацитовые. Ярина плеснула в лицо тёплой водой из корыта, обернулась: – Чаю, может, согреем?
– Согреем-то согреем, – кивнула Обыда. – Только вот всё ж не нравится мне, как ты с Деньком-то бродишь по лесу где попало. Он, конечно, красный, но мало ли куда заведёт. Мало ли чем одарит.
Знает? Или просто? Случайно?..
Пальцы покалывало, как от мороза. Ярина подержала их в тёплой воде, но легче не стало. Глянув на руки, с ужасом увидела, как скачут белые искорки по ногтям; поскорее сунула кулаки в карманы платья.
– Вон, бледная совсем стала, глазища в пол-лица.
– Устала просто, – беспечно ответила Ярина. – Далеко ходили. День заводь на Журавлином озере показывал. Не буду я чай. Спать лягу. Ладно?
– Ладно-то ладно… – Обыда подошла, взяла за плечи. Глядя в глаза, качнула туда-сюда, спросила со змеиной улыбкой: – Ладно-то ладно, а ничего сказать мне не хочешь?
– Нет. – Ярина улыбнулась в ответ.
Обыда помолчала, пристально смотря на неё, но наконец отвернулась. Тронула печь, подозвала тепло в подушки, навеяла мягкий запах трав. Ярина взобралась на постель, стараясь не показывать руки. А Обыда поправила на ней одеяло и как-то сникла вдруг, потемнела, уменьшилась вся.
– Спи тогда. Лес и царевны с тобой.
Пригасила свет, отошла в дальний угол и принялась рыться в сундуке, сшивать свою книгу.
Ярина свернулась на печи. Закусила губу, чтобы не застонать: искры на пальцах превратились в огни, не прожечь бы одеяло! А огни сложились в кайму Пламени. И ладно бы Лилового; ладно бы Белого. Так ведь вперемешку бежало, ало-серебристое, посверкивая то лиловым, то белизной. Жарко стало так, как в бане не было.
Не скрыть. Что делать? Что делать?..
Потёк пот, по рукам побежали огненные змеи. Зашипело стёганое одеяло.
Едва дождавшись, пока Обыда отлучится в подпол – пересчитать с Коркамуртом италмасовые монеты, – Ярина скатилась с печи и, всхлипывая, выбежала во двор. Не помня себя от жгучей боли, сунула руки в сугроб. От снега пошёл густой дым, лилейный, болотный. Ярина оглянулась на окно избы: не заметит ли? Нет… Ещё в подполе…
Села на корточки, опустила руки в снег по самые плечи, охладила ещё сильней, превратила почти в лёд. Пальцы онемели, локти заломило, холод пошёл по всему телу – до самого сердца, до самого нутра пробрало. И наконец перестали метаться под снежной коркой лиловые, серебристые огоньки. Ярина с облегчением вынула руки из сугроба, отряхнула, побежала обратно в избу. Юркнула на печь под одеяло и забылась мёртвым сном, в котором всё перемешалось: русалки и косы, огонь и снег, белый шёлк, режущий пальцы, и чёрные смолистые перья.
Проснулась, услышав, как гремит крепкая крышка на дубовой кадке. В кадке Обыда круглый год хранила, растила, лелеяла огурцы: солёные, свежие, мочёные, маринованные. За каким открывала крышку, тот и выскакивал в руки. Но яга открывала бережно, неслышно: зелёное колдовство грубых рук не любит. А коли крышкой так варварски колотили, воровски, да ещё захрумкали, захрустели, заотдувались следом довольно, сыто… Только один так делал из тех, кто вхож был в избу.
Ярина разлепила веки, поднялась на локте:
– Вумурт! Опять немытыми руками полез! Сколько тебе раз Обыда говорила, не открывай без разрешения!