…У крыльца ждала сгорбленная седая старуха с опухшими глазами.
Ярина на скаку спрыгнула с коня, едва не полетела кулём в траву; но удержалась, побежала к порогу. Не дошла трёх шагов, остановилась, прислушиваясь. Обыда вытянула руки навстречу, Ярина схватилась за сухие сжатые кулаки, не думая, вливая всю силу, какая была, вынимая её из сокровенных глубин, из потаённых далёких мест, черпая у Леса и Хтони, у всего мира, – лишь бы прояснились у яги глаза, распрямились плечи.
Сколько прошло времени, прежде чем Ярина рухнула на колени, ударившись о заросшую вековую ступень, – не помнила.
– Ты что делаешь, визьтэм? – Знакомый ворчливый голос пробился сквозь комариный писк. – Всю себя отдашь, наизнанку вывернешь – что останется?
Такое накатило облегчение, что слов не нашлось. Только слёзы, слёзы полились неудержимо по рукам, по мху, по ступеням.
– Я думала, конец, – с трудом выговорила Ярина, чувствуя, что не может больше пошевелиться, что осталась в ней последняя искра, и нужно молчать, не думать, напитываться, набираться тишиной, пока не разойдётся, не осветит душу. – Думала, конец.
– Сколько раз так думали. И боги, и люди, – ответила Обыда. – Думали, что всему конец. А всё ещё не конец. Не конец, глазастая.
Глава 16. На пороге осени
Дверь в избу открылась, когда Ярина только вышла на край опушки. Выбралась, мягко улыбаясь, стягивая с шеи дарёные бусы, стряхивая с платья хлебные крошки, карамельные осколки. Сбросила чёботы, натёршие ноги. В глазах до сих пор стоял блеск большого костра.
Ярина добралась до избы, поднялась по ступеням. Прислонилась к дверному косяку, глядя на знакомую горницу. Снова мечтательно улыбнулась – и едва не подпрыгнула от ругани вынырнувшей из-под земли Обыды:
– Нюлымтэ́ куня́н[71]! Ты на кого похожа? На кого похожа, горемычная?
Ярина засмеялась: в глазах – поволока, спутанные волосы тяжёлой короной, подол изорван. Веяло от неё сырым лесом, птичьим пером, папоротником, дымной кумышкой.
– Ты бы себя видела, – прошипела Обыда, заталкивая уставшую ученицу в избу. – Разве так можно! Разве может так яга себя не блюсти!
– Ай…
– То-то тебе и «ай»! То-то тебе и «ай»! – воскликнула Обыда, суя в мягкие, непослушные пальцы кусок мыла. – Умывайся сейчас же!
Ярина набрала воды в пригоршни, принялась тереть лоб, щёки, глаза – припухшие, в тёмных разводах от жжёной пробки.
– Для кого так намазалась? Для Ночи Тёмной? Для девок деревенских? Как русалка бесстыжая!
– Потом. Потом… – едва шевеля губами, мотнула головой Ярина.
Обыда поймала в зеркале её мутный взгляд, увидала отголоски костра, в который бросали дрова. Можжевельник кидали – взвивались розовые искры. Ель клали – поднимался изумруд. И плясали вокруг, и хоровод водили… Яринкина сладкая печаль на самой поверхности плавала: так бы всю жизнь прожить. Жаль, нельзя дольше остаться, жаль, память нельзя оставить новым подругам… Повидались вечерок, а больше им будущей яги не вспомнить.
Ярина моргнула, вздохнула; и будто костерок внутри потушили, задули искорки. Одна усталость осталась, усталость и пустота.
Ровно так же было. Так же было, когда Звон Вечерний к себе, к теням своим уходил… Обыда покачала головой, разгоняя воспоминания. Погладила ученицу по плечу.
– Потом так потом. Иди. Спи.
Это было как удар, как если бы треснула и упала ей на голову, осыпав листьями, тяжёлая ветвь с Инмаровой берёзы. Словно гора раскололась пополам и открыла не тьму, а мерцающие недра, полные света, предчувствия лесной весны. Как Обыда не видела раньше? Почему не замечала, измотанная теми, кто каждый час рвётся в Хтонь, опустошённая веками заботы о Лесе, измученная чередой учениц, последняя из которых так отчаянно не хотела становиться в цепь? Как, как не углядела в ней сходства с самой первой?
Может, оттого, что Сольвейг с первых дней была воплощением яги, крепким и ясным? Без сомнений шла за наставницей, несмотря на то что Белое Пламя ей досталось, не Лиловое. Обыда не раз думала: не первая это её жизнь в Лесу. Не может у такой юной быть таким мудрым, таким остывшим сердце.
Сольвейг была спокойна, верила наставнице безоговорочно с самого начала. Недоверчивая же, любознательная, жаждущая открыть все двери Ярина долго казалась противоположностью, но с тех пор, как побывала в Хтони, а затем едва не добралась до Золотого сада, что-то поменялось. Не поменялось – открылось; упала пелена. И светлые лесные глаза налились цветом, окончательно потемнели. Потемнели волосы, потемнели помыслы. И те же жесты, ту же улыбку увидела вдруг Обыда, те же ноты услышала в голосе и те же вопросы.
Гладя спящую ученицу по волосам, забылась, прошептала:
– Сольвейг.
Ярина открыла глаза, будто проснулась, отзываясь. Обыда вздрогнула.
– Кто это?
– Птица певчая. Далеко отсюда поёт. Не бери в голову.
– Обыда. Я хочу в зеркало посмотреть.
– Зачем тебе?
– Боюсь, что… Нет, не боюсь, но думаю, чувствую, что поменялось что-то. Может, из-за той тропы в сад. Может, потому что с Ночью скакала. Но я хочу посмотреть… Увидеть.
– Я ведь тебе говорила, глазастая, не игрушка это – в зеркало глядеть.
Ярина промолчала, отвернулась к стене. Всё ещё слаба, подумала Обыда. Немудрено. Как только жива осталась, столько силы отдав, по донышку себя вычерпав, вернув то, что Обыда потратила, пока держала Лес на самом краю. Слаба-то слаба, а на гулянку в Игринский воршуд наперегонки с ветром полетела, отплясывала у костра будь здоров – ишь как дымом пахнет. А теперь дрожит, что ӵушъя́л[72].
– Нет уж, – вслух произнесла Обыда. – Зеркало из тебя, такой усталой, душу вытянет. Отдохни, окрепни, тогда и посмотришь.
– Хорошо, – прошелестела Ярина.
На границе зари и ночи зацепилась Ярина взглядом за рогатый месяц. Сон заставлял смежить веки, но прежде, чем погрузиться в зыбкую мглу, заметила она у окна васильки. Капли росы на лепестках искрились в блеске месяца, и сами цветы походили на звёзды, упавшие на ладони.
– Как тебе живётся, будущая яга? – донеслось со свистом ветра, ласково до дрожи, мягко до крови. – Может, помощь в чём нужна? Может, одиноко тебе или загадок слишком много вокруг? Приходи. Помогу… На все вопросы отвечу…
Ярина съёжилась во сне, закуталась в одеяло, не умея ещё поставить защиту в дрёме. Почувствовала: громадная птица в триста голов подняла клюв в Хтони, вгляделась в далёкое красное окно избы на границе. Огонёк свечки запрыгал, погас. Сладкий голос, сахарный туман потёк маревом по половицам.
– Вспоминаешь, небось, нашу встречу? Жалеешь, небось, что не согласилась… Приходи. Не буду серчать. Приму как родную дочь тебя, будущая яга. Полетим с тобою над Хтонью…
Ярина заплакала во сне. Туман подбирался к печке, поднимался бесплотной рукой. Ладонь нависла над лицом, собрала воздух в горсть. Ярина закричала, просыпаясь, вытолкнула перед собой комок колючего пламени. Рука отшатнулась и разошлась клочьями. Обыда вскочила с лавки. Загорелась занавесь на зеркале.
– Он опять звал… Обыда…
– А ну успокойся! – велела наставница. – Он долго теперь не сунется. Ишь как крепко ты его огоньком приложила! Только потушить надо.
Вдвоём – крутой струёй из ладоней Обыды, тоненьким ручейком из рук Ярины – погасили огонь. Сразу темно стало в избе. Шипела обожжённая, залитая водой рама – будто рана. Ярина соскользнула с печки, босиком прошла к зеркалу, положила ладонь на стонущее дерево. Рама затихла.
Обыда распахнула все окна и дверь, выпуская едкую хмарь с витками тумана, впуская сырой лесной дух. Зажгла лучину, наскоро закрыв от сквозняка. Уложила Ярину, тронула сухими губами лоб.
– Совсем стыд потерял. К такой юной явился в сон! А ты засыпай, раздувай огонёк. Посмотри, сколько извела… Зато зеркало уж точно тебя любить будет.
– Зачем он приходит, Обыда?
– До тебя хочет добраться. Зовёт. К себе тянет.
– Он не дозовётся. Я к нему ни за что не пойду!
– Многие так думали, – хмуро бросила Обыда. Встряхнулась. Глянула веселей: – А вот ты не думай о нём, Ярина. Мало ли какие страхи по ту сторону снов ходят. Керемет до тебя и сквозь зеркало попробует добраться, если сквозь сон не выйдет. Но это не страшно, Ярина, не страшно. От всего можно защититься – не колдовством, так волей. Главное, чтоб он на тебя из твоих собственных глаз не глянул. Вот тут уж пиши пропало.
Тёмная каразея заскользила вниз, складками улеглась на пол. Обыда оглянулась на Ярину. Хмыкнула:
– Чего глаза в погреб упёрла? Хотела смотреть – смотри.
Ярина холодно улыбнулась. Подняла голову и встретилась глазами с отражением.
«Я и я. Ничего не случилось страшного», – подумала отстранённо, вглядываясь в зеркальную глубину. Поправила тёмный венок из кос. Тронула бледные щёки – её ли? Пальцем провела по алым, ярким губам, будто нарочно их кусала всю ночь или вишни ела. Острые скулы, тощие руки. Платье, висящее будто тряпка на помеле.
– Так исхудала от своих переживаний, что и взглядом не зацепиться, – проворчала Обыда, становясь рядом.
«Я и я. Ничего страшного».
А потом перевела взгляд и увидела за отражением яги сотни и сотни старух, женщин, гордых красавиц, согбенных ведьм. Ни одна не походила на другую, но у каждой из глаз глядело то самое, что мелькало в зрачках Обыды. Древность и тишина, бесконечное глубокое равновесие. Равнодушие.
Ярина закрыла глаза, изо всех сил стараясь удержаться на краю пропасти. Темно и зябко стало вокруг, и несмотря на сотни веков и яг за спиной, показалось, что плывёт она далеко-далеко, и всё, что она любила, скрывается по ту сторону горы. Распахнула глаза, вздрогнув, и вновь встретилась взглядом с отражением – растерянным и встревоженным. А там, за её плечом, где недавно чудилась ей сплошная мгла, стояли сотни и сотни девушек и девчонок – все затихли, заметив, что она смотрит, замерли, глядя с завистью и печалью. Одна, рыжая, поцелованная солнцем, глянула особенно яростно.