– Увидела, что хотела? – спросила Обыда.
Ярина с трудом оторвала взгляд от тех, в зеркале. Кто за спиной Обыды – понятно: прежние Лесные хозяйки. Но кто за её спиной? Так много… Неужто…
– Увидела, – кивнула Ярина, дёрнула рукой, смахивая с зеркала отражения, и опустилась на лавку. – Вот, значит, что за птичка певчая. Она думает, я нарочно. Нарочно её место заняла.
– Не только ты. Все, что были после.
– Что с ней случилось? – спросила Ярина, не глядя на ягу, катая по скатерти крошку.
Обыда помолчала. Сглотнув, отвернувшись к окну, ответила:
– Что с ней случилось, не так уж теперь важно. Важней, что она натворила. Все, кто после неё становились ученицами моими, – неладно кончали. В прежней жизни кто-то её обидел, кто-то крепко заставил ревновать. А она ни жизни не помнила, ни имени того, и всё равно любого, к кому прикипала, пыталась к себе привязать, оградить ото всех других. Уж не знаю, как ей удалось через все мои мониста пробиться, к самому сердцу. Но уже век с тех пор ни одну новую ягу не могу довести до шестнадцатой весны.
Прежняя Ярина поёжилась бы, оглянувшись. Нынешняя – побывавшая в Хтони, добежавшая до самых ворот Золотого сада, летавшая на вороном скакуне Тёмной Ночи – промолчала. Подумала только: а ведь до шестнадцатой весны рукой подать. Меньше года.
– После будем праздновать. Вот минует она – на пороге лета и устроим пир.
Ярина скупо улыбнулась.
– Как скажешь, Обыда. А на порог осени я нынче на Дальние поляны схожу. Хочу тринадцать трав собрать, на суженого погадать.
– Где такой ерунды набралась? Нет у яги суженого!
– А как же Месяц Тихий? Как же Осенний Полдень? – Лукаво прищурилась. – Звон Вечерний?
– Дурная, – вздохнула Обыда. – Все Лесные тебя без всякой любви холить да лелеять будут, как станешь ягой. Нет у них выбора.
– А за травами всё же схожу. Да и цикорий у нас вышел, а в порог осени самое время собрать.
– Иди, глазастая. Мне тебе в таком уже не перечить.
– Верно, – кивнула Ярина, поднялась, подошла к двери. Толкнула – дунуло со двора лютиками и чередой. Обернулась, негромко сказала: – Во многом, может, уже не перечить. Но ещё больше того, что мне одной рано пока.
Обыда коротко засмеялась, закашлялась, будто горох рассыпали. На миг растаяло в её глазах то выражение, что застывало во взглядах всех хозяек Леса. То отрешённое равнодушие, что устраивало самые страшные бури, разверзало бездны.
Глава 17. Как знаешь, будущая Яга
Осень подступила янтарная, ясная, ни дня с дождём – только ночами шли грибные ливни, и цветов, ягод, птичьих яиц было видимо-невидимо. Под каждым листом стыл лесной дар, каждый ствол обвивала дикая смородина, бузина, слива. Дни стояли краткие и хрустящие, шла Ярина по той осени, как по сухим золотым листьям. И что-то вспоминалось далёкое, размытое, как слюда после долгих дождей: косая изгородь, заснеженная дорога, туесок в руках с зимней ягодой. Изба впереди – высокая, широкая, а на крыльце – знакомая фигура, только лица никак не разглядеть, и так хочется вперёд побежать, к свету, к теплу, к нежным ладоням, к ласковой улыбке.
Ярина тряхнула головой. Дрожащими пальцами сложила в узелок хлеб и орехи. И без того пропустила порог осени, хватит! Лес на зиму скоро повернёт, а она до сих пор за тринадцатью травами не собралась. Глянула на небо – последний погожий день завтра, ночка будет мокрая, спелая. А там уже пойдут большие дожди, и дальше опушки не забредёшь без заговора на сухие ноги. Кто в такую погоду травы собирает? А цикорий подавно сгниёт в первый же влажный час.
Хлеб, орехи. Платок, вышитый от комарья и гнуса. Сарафан с тонким узором по подолу, такой, в каком и холодной ночью не замёрзнешь. Бусина на шнурке, подарок Обыды, – чтобы ни солнце, ни змеи не жалили.
Вот и готова.
Лес свистел на сотню голосов, будто хотел напеться всласть, прежде чем замолкнуть на долгую зиму. Золотом и медью переливалась листва, солнце горячими ладонями, последней лаской гладило опушки и поляны, тропы и травы.
Ярина не торопясь шла знакомыми стёжками, глядела под ноги: в эту пору второй раз зацветал горицвет-отведиглаз. По осени цвёл незаметно, как мышиный горох – еле светились синие шарики в желтоватых овражных травах.
У Обыды он улетал в мгновенье. Кого или что отвадить от избы – горицвет. Начиналась на Дальних полянах смута – горицвет. Брался кто колдовать из тех, кто жил в Лесу, но не было на то ни силы, ни права, – как без горицвета подойти, наладить, отобрать, а потом увести из памяти всё напорченное-наколдованное? Но в этот раз не встретилось ни одной веточки горицвета: то ли весь уже отошёл – тогда странно, что Обыда раньше собирать не послала, – то ли прятался. Верно, к дождю.
Неспешно ходили над вершинами журавли, стягивая тучи. Ярина задрала голову, определяя: польёт к полуночи. Хорошо бы задержать дождь, чтоб не вымочило…
Вскинула руку, не глядя в небо, попросила:
– Погоди немножко. Мне травы нужно собрать. Лучше, если не мокрые будут.
Обыда смеялась над этой её манерой: заговор шептать в мыслях, а вслух добавлять обыкновенные, человечьи слова. Обыда смеялась, а Ярина верила, что Лес так легче слышит, лучше понимает, чего от него яга хочет. Небо и вправду расчистилось, посветлело, выглянуло вечернее розоватое солнце. «День как раз свой бег заканчивает, скоро повернёт за Лес», – подумала Ярина, нагибаясь за примеченным васильковым шаром. Но оказался это не горицвет, а бусина: стеклянная, гладкая, с мелкой соринкой, замурованной внутри.
– Откуда? – удивлённо спросила Ярина, обращаясь к траве. Вместо ответа ещё одна бусина сверкнула в трёх шагах. Ярина подхватила первую, шагнула ко второй. Тут же блеснула третья, отливая алым в косом солнечном луче.
Когда бусин набралась целая пригоршня, Ярина разогнулась, поднесла ладонь к лицу, вглядываясь в находки. Тут и там синели нарисованные глазки, и то, что она приняла за соринку, вместе с щербинами и сколами других бусин собралось в путаный узор… Так мелкие частые ветки дрожат на ночном ветру, так паутина кладёт тень на дощатую стену.
Ярина легонько подбросила коральки на ладони – мягкий, едва слышный звон. Откуда они? Словно кто-то бусы рассы́пал. Так и есть, конечно. Только вот кто? Оглянулась: может, тот, кто бросил бусы, прячется за стволами? И поняла, что не знает той части леса, в которую угодила. Розовые сосны – такие по пути к Журавлиному озеру растут. Земляника так густо только на Земляничной поляне сыплет, но для земляники давно отошло время. Грибов видимо-невидимо, но грибные места у Куликова моста, в вотчине Вумурта, где одни русалки плещутся осенью, а больше туда никто не ходит, чтоб в болоте не утонуть. Все русалочьи озёра по осени в болота разливаются…
Ярина ахнула, подняла подол и отскочила от чавкнувшей почвы. Быстро огляделась, нашла взглядом крепкую корягу и легонько, шагая, как по льду, добралась до неё. Влезла на поваленный ствол, оглядела подол и лапти – медленно проступали на ткани и бересте, на голых щиколотках изумрудные, в черноту, узоры. И правда, болото.
– Неужели ты меня затянуть хотело? – весело спросила Ярина, отряхиваясь. Достала хлеб, положила в рот горсть орехов и взглянула в небо. Солнце уже собиралось на ночь, светило рассеянно, дремотно. Напирали, несмотря на её колдовство, тяжёлые облака. Быстрые тени снижались, как стрижи перед дождём, путаясь в ветках.
Ярина покачала головой. Устроилась поудобнее на коряге. Если оказалась в это время в этом месте, а совсем не там, где хотела, – значит, Лес так решил.
«Значит, где-то здесь все тринадцать трав, которые мне нужны».
Ярина вгляделась в обвившие корягу стебли, достала ножик и принялась осторожно, одну за другой, срезать гадальных вестниц.
Одуванчик – блёклый, уставший за лето. Давно пора тебе на покой, дружок. Сослужишь последнюю службу, уронишь семена около избы и уснёшь до весны.
Лиловая кашка на грубом стебельке – и ты сослужишь.
Лист подорожника, освеживший горячую ладонь.
Куриная слепота, жёлтый лютик, сероватая, светящаяся в сумерках ромашка. Дикий левкой – для Ярины он всегда пах сладко, душно, погостом. Мать-и-мачеха…
Хлестнуло по щекам ветром. Ни с того ни с сего поднялись к горлу воспоминания. Встали горячей стеной: не пройдёшь дальше, пока не выслушаешь, пока не окунёшься…
Чужие руки, длинные пальцы с голубыми венами, чуткие, мягкие, никогда не знавшие ни земли, ни мыльного корня, ни горячего угля. Светлое лицо, тёмные пряди. Губы шепчут что-то, но не разобрать. Хочется разглядеть, хочется заглянуть в глаза, но каждая подвижка, каждый шажок давит, колет, будто в груди рассыпается жгучий сноп. Ярина сжала зубы, рванулась мысленно – и оказалась лицом к лицу с этими чужими глазами, так похожими на её. А потом полетела вниз – казалось, в пропасть, – но белые руки держали крепко, укладывали куда-то, в колыбель, в зыбку, и качалась над ней крохотная деревянная лошадка…
Послышался шорох в камышах у берега. Повеяло гнилью, зашипело что-то – или кто-то. Ярина мгновенно сбросила морок, насторожилась. Послышалось:
– Долш… ж-ш-ш… жок…
Совсем стемнело, ничего толком не разглядеть. Ярина неслышно поднялась, осторожно двинулась к камышам. Что-то тёмное выкатилось и плеснуло по воде. Ярина вынула из кармана обломок Кощеевой короны – тот мерцал слабо, зато никто другой этого света не видел; потянулась вперёд, вглядываясь, кто там спрятался среди стеблей…
Ближе и ближе становилось шуршание, отчётливей – шёпот:
– Долж-ж-шок… долж-ж-шок…
Ярина сжала кулак, приготовилась швырнуть пламенем, если понадобится. Ветер донёс запах гнили и мокрой шерсти. В неярком свете показалась лохматая голова.
Как вдруг – зацокали копыта. Чёрная нечисть в камышах с еле слышной руганью пошлёпала прочь, вспугнутые светлячки разлетелись по лесу, дождём опустились на кусты и деревья, сели Ярине на плечи. Вспыхнула мелким золотом тропа.
Лес расступился. Настала ночь. Ярина с облегчением подняла голову, выпрямилас