Берёзовая тропа, Змеиный брод. Золотой сад, тёмные купола. Сосняк. Широкая лента Калмыши, в которой с высоты отражались города и страны, вовсе не стоявшие по её берегам. А может быть, и стоявшие.
– Вот и Лес уже, – ободряя, проговорил Тём-атае. Ярина подняла голову – давило виски, словно водрузили тяжёлый обруч, – и увидела впереди полосу заснеженных крон.
– Первый снег пришёл, пока нас не было.
Она оглянулась и заметила вдруг, что глаза у Тём-атае стали светлей, словно сама ночь посветлела, когда снег укрыл лесные поляны.
…С границы между Лесом и Хтонью дохнула зима. Ярина поёжилась, и Ночь, выхватив из воздуха серый плащ, набросил ей на плечи. От плаща пахло ладаном, баюкающим чабрецом. Ярина раскрыла глаза пошире, глубоко вдохнула холодный воздух, чтоб не заснуть, но головная боль, тяжесть плаща, ровный ход коня по тучам заворачивали в дрёму. Да и снег застилал всё кругом, падал на лицо и не таял. Только на холке коня таял: крупные белёсые капли расплывались на чёрной гриве.
Лес стоял в нежном кружеве, от оврагов поднимался туман, звенело в воздухе, словно кто-то разбивал стеклянные ложечки. Одну такую Ярина разбила у Обыды по малолетству. Звон был как самая красивая песня – правда, тогда Ярина ещё не знала ни как Гамаюн поёт, ни как рыжегрудая птаха из Шудэ-гуртын щебечет. Осколки надолго сделали пол избы цветным, до сих пор нет-нет да и выглядывали, светились зелёным, синим, рубиновым огоньком из щелей досок.
Ночь погладил коня по шее; тот мягко пошёл к убелённой земле.
– Где тебя оставить? В лесу или у избы?
– Отпусти у опушки, – попросила Ярина, снимая плащ.
– Оставь, – махнул рукой Тём-атае. – Ветер мне после вернёт.
Вот они опустились до крон, вот поднялся вокруг звонкий еловый запах, вот уже понеслись перед глазами ветки, шишки, вспугнутые белки. Наконец копыта коснулись земли. Ярина соскользнула с горячей чёрной спины и, кутаясь в плащ, не оглядываясь, пошла к избе. Ходу здесь было – четверть часа, и холод стоял такой, что руки и щёки тотчас показались хрустальными. Но холод сковывал боль, успокаивал мысли, и Ярина шла, не думая, желая только уложить всё внутри до тех пор, пока вернётся.
На середине пути промокли ноги. Ярина кое-как, слабенько заколдовала чёботы, чтобы подсохли, не превратились в катанки. Подняла глаза на избу впереди. Длинные тени клёнов лежали полосами. Рыжими квадратами подрагивал на снегу свет из окон.
На мгновенье захотелось, чтобы открылась дверь, чтобы Обыда вышла навстречу, обняла и укрыла, увела в дом, усадила за стол, положила на лоб прохладную ладонь, вытягивавшую все горести, все печали. Но пусто было на крыльце. И вдруг Ярине показалось, будто весь Лес лёг на её плечи, и тени Хтони обвивают ноги, не давая идти. Плащ упал на тропу, но она не заметила; не заметила и того, как глухо простучали по снегу копыта. Только на ржание лошади оглянулась и одними губами произнесла:
– Спасибо.
– Не за что, будущая яга, – пронёс по стихшей опушке ветер.
Ярина сделала ещё шаг и упала на колени. Не было сил подняться. Не было сил ни на что. Что случилось? Отчего так устала? Мысли путались, снег забивался в рукава, за воротник, приникал к коже колким серебром, пил силы. Ярина сглотнула, заплакала и подняла глаза. Сквозь цветные пятна увидела, как ещё один золотой квадрат лёг на снег: открылась дверь. На крыльцо вышла Обыда, протянула руки. Ярина опёрлась о ледяную, выросшую из воздуха молодую берёзку, поднялась и побрела вперёд.
Приникла к Обыде и спряталась под её шерстяной шалью от всего мира. Пахло травами, щепой, дымом от самовара, пахло лесными цветами и маковой мукой.
– Пойдём, глазастая, – услышала над ухом.
Ветер тихонько завыл, провожая в избу. Захлопнулась дверь, Обыда уложила Ярину в постель, тронула лоб прохладной сухой ладонью. Усталость растаяла, в горле перестало саднить, и железный обруч отпустил виски, только тяжесть никак не уходила.
– Отдыхай, Яринка.
– Что со мной случилось?
– Хтонь, как любая тьма, силы тянет, даже если ты не касаешься, только сверху глядишь.
– Что-то ещё… другое, – прошептала Ярина. – Тяжесть какая-то.
– Это Лес, милая. Это Лес тебя признаёт ягой, ложится на плечи. Я тут не властна…
Ярина закрыла глаза, глубоко вдохнула. Мелькнула и пропала Шудэ-гуртын. Запела, тихим голосом перекрывая осеннюю метель, серая птаха. Мёл и мёл за окном снег, поднимаясь выше окна, выше печной трубы. Аукал лес.
Ярина вздрогнула от видения, пролетевшего перед глазами.
Обыда схватила со стола чашку с остатками отвара и швырнула об пол.
– Снова смерть свою видела, – просвистело в трубе. – Смерть свою не обманешь.
Процокал за окнами вороной конь. Одними глазами улыбнулся Тём-атае, забирая дурные сны. Постучал в окно, сквозь слюду глянул чёрными бархатными очами, прошёл по избе взглядом. Нашёл Ярину, и показалось ей, что летит она в тёмную пропасть, и глубоко на дне, обещая меж острых камней забвенье, блестит Калмыш. Но не успела она долететь до воды, как настало утро.
Глава 19. Дальняя Поляна
– Полетишь со мной на Дальние поляны? – спозаранку спросила Обыда. Глянула испытующие, с любопытством, с тревогой. – Я осмотрюсь, что да как, а ты дверь чёрную придержишь для ходиков. Если понадобится.
Ярина села в постели, перекинула косу через плечо. Принялась выплетать маленькие колоски.
– Спрашиваешь – или приказываешь?
– Как я тебе приказывать могу? – подняла брови Обыда. – Ты ученица моя, преемница. Не служанка.
Ландыш светлый – вот как её Обыда звала. Как дочь. Не как ученицу.
Ярина соскользнула с печи, вытянула из воздуха смородиновую трубку. Зажгла, протянула яге.
– Полечу, конечно.
Обыда глубоко затянулась, выпустила дым в три кривых колечка.
– Собирайся тогда. Полегче оденься. Жарко там. Пожары.
– Зимой пожары?
– Так не по всему же Лесу зима, глазастая. Где-то и лето стоит, где-то и осень помирает.
– А весна?
– А весна вон бегает: косы долгие, глаза зеленющие, а из-под пяток италмас рвётся.
Ярина засмеялась. Тронула губами тёмную, сухую щёку Обыды и накинула поверх сорочки платок.
– Я на двор, Лудмурта только проверю и обратно.
– А чего это Лудмурт у нас на дворе на зиму глядя делает?
– Прихворнул он. Я ему календулу заварила, даю каждый день. Вроде и покрепче уже на ногах держится. Он с Коркой в погребе ночует, а с утра умываться снегом ходит. Говорит, осенний снег – лучшее лекарство.
– Что ж тогда календулу на него переводишь? – проворчала Обыда. – Живо давай, Яринка, одна нога здесь – другая там.
Ярина как была босиком, так и выбежала во двор. Ни следа не осталось от первой зимы, когда от всякого ветерка ученица яги простужалась, всякая хворь её в постель укладывала на неделю, а то и дольше.
Ступа взвилась над лесом, помчалась вперёд. В мгновение ока скрылась из глаз избушка; раскатились лентой, мелькнули и пропали Ближние поляны. Озеро чёрной точкой моргнуло и скрылось. Запорошённые снегом, пошли под ступой, под тучами города́, россыпи огней. Синие тучи, грубые, налитые, сдвигались ниже, теснили ступу.
– Скоро зиму минуем, – предупредила Обыда, стягивая с плеч кожух. Ярина перегнулась через борт, всмотрелась во вьющиеся дороги, в путаные нити. Засвербело в голове, будто в чужое окунулась.
– Тяжело? И мне. Всегда в чужом краю тяжело, да что поделаешь, такая наша доля. Не только в своём углу за порядком следить, а везде, везде, Яринка… Тяжело. Устала я.
Ярина придвинулась ближе, приникла к плечу. Левой рукой работая помелом, правой Обыда обняла её.
– Тяжёлая наша доля. В чужих временах приходится бывать, с чужими людьми якшаться, да что поделаешь. Давай-ка, милая, держись крепче. Попробуем поскорей справиться, и домой.
Засвистел ветер, завыла земля, затрещали деревья. Реже и реже становилась внизу чаща, больше и больше светилось громадных городов.
– Будто пауки, – заворожённо проговорила Ярина.
– Пауки и есть, – откликнулась Обыда. – Тянут из лесу силу, тянут. Рубят. Не думают. Рубят и поджигают! Вон, гляди!
Ярина всмотрелась, вслушалась и поняла, что треск уже не от ступы, а от ветвей внизу. От сухих, чёрных. Плачущих.
– Лес плачет, Обыда!
– Как не плакать, – процедила яга. – Как не плакать, когда огнём жжёт.
– Почему так? Из-за чего?
– Лето тут стоит, глазастая. Жаркое, красное. А люди бестолковые забредают в эти леса, тут оставят огонь, там погасить забудут – вот и пожар. От крохотной свечки бор сгорает.
Ярина закашлялась – выше ступы поднялся, ворвался в горло серый чад. Паутина ветвей едва виднелась: так сгустился, так оплёл всё до самых крон дым. С треском, с грохотом, с тяжкими стонами рушились деревья.
– Тут же болота, Обыда. Почему огонь не гаснет?
– Мало в болоте и воды, и жизни. Уж куда болоту пожар потушить! А деревья в трясину падают и тлеют. Им так ещё хуже: чем в момент умереть, тянется, тянется боль…
– Обыда! – взмолилась Ярина. – Давай я дождь позову!
– Да уж я, думаешь, не звала? – горько ответила яга.
Красные искры поднимались от пламени, запрыгивали в ступу, плясали по бортам – Ярина едва успевала гасить; в болотных Обыдовых глазах они отражались жуткими огоньками.
– Со всего Леса придётся дожди стянуть, чтоб такое море потушить. А в других местах ведь не многим лучше. Другим лесам, другим долам тоже дождь нужен. А там, где весна гуляет, – там полям нужен дождь, чтоб уродить хлеб, рекам, чтоб разлиться. Как мне его оттуда сорвать? Не два горошка на ложку!
– Что тогда делать? – пробормотала Ярина, дыша через рукав.
– Деревьям побыстрей умереть помочь, – отрезала яга. – Соберись-ка. Опустимся сейчас, сколько сможем. Я из стволов жизнь заберу, а ты смотри по сторонам, ищи; если человека увидишь – кричи!
– Что тут люди делают? – перекрывая свист, нарастающий жар, спросила Ярина.