– Тушить пытаются, – ещё громче ответила яга. – Глупость свою же загладить. Да разве такое загладишь! И ведь каждый год, что ни весна, что ни лето – одно и то же! Ну, спускаемся. Держись!
Ступа камнем ухнула вниз; в тысячу раз стали громче и треск, и стоны; опалило ресницы и брови. Ярина как могла вглядывалась в чёрные облака с рыжими клубами, с красными молниями. То тут, то там вспыхивало и рушилось; то там, то здесь выныривали из тумана бессильные болотные облака. Никого не было из людей. Зверей и тех не было среди пожара. А потом…
Вмиг пересохло в горле. Она заметила троих сразу: двоих взрослых и девчонку, длиннокосую, тёмненькую, со спины – будто сама Ярина. Красные камушки сверкали в ушах – ярко, хуже огня, хлеще солнца. Их отблеск Ярина и увидала вперёд самих людей. Обернулась, крикнула:
– Обыда!
Но та замерла, прикрыв глаза. Не шелохнулась в ответ на крик.
– Люди! Там люди, Обыда!
Ни слова, ни вздоха. Ярина в отчаянии оглянулась. Огонь подбирался к тем троим. Один уже упал; двое, надрываясь, тащили, тщились убежать от пламени. Куда от него убежишь? Пламя настигнет, пламя в груди прорастёт, хочешь не хочешь, просишь не просишь – это Ярина по себе знала лучше всякого. Почему Обыда не отвечает? Хочет, чтобы сама решила? Чтобы оставила их на волю огня?
– Обыда! – в третий раз позвала Ярина, схватила наставницу за плечи и тут же одёрнула руки: как мелкой молнией ударило по ладоням.
Сияние, колючее, плотное, окутало Обыду. Слабо-слабо пахнуло молодой листвой – запах этот среди пожара потёк в горло живительной влагой. Ярина оглянулась. Зелёные струи поднимались от горящих стволов. Зыбкий пар, как над мятным чаем, зелёный дух, как над молодой клюквой, еле слышный призвук, тихий перезвон, как самой ранней весной…
«Им так ещё хуже: чем в момент умереть, тянется, тянется боль… Я из стволов жизнь заберу».
Вот что за зелёные струи!
Сквозь слёзы от дыма, от страха, от страшной жалости Ярина вгляделась в три фигуры, вырвала помело из рук Обыды и полетела к людям. Ступа не слушалась, рыскала.
– А ну, эн зуль! Слушайся меня, визьтэм-стакан!
Хлестнуло встречным ветром, бросило в лицо пепел, обожгло глаза. Ярина с криком, с силой прорвалась сквозь рушившиеся ветки. Как спасти? В ступу всех не взять, да ступа, кроме яг да тварей волшебных, никого и не поднимет. Дождь звать? Долго, сложно, да и сможет ли Ярина вызвать столько дождя? Что же делать?
Земля. Земля болотистая. Болото глубоко уходит в рыхлую почву, травы болотные из самых недр тянут чистые ключевые воды. Под растрескавшейся коркой хватит влаги. Надо только поглубже заглянуть. Поднатужиться, вытянуть…
Через боль, словно сама себя на горящую сердцевину наматывала, Ярина потянула из земли соки. Бурную весеннюю круговерть, осенние залежи, зимнюю таль… Ничего не выходило, по капле сочились во́ды. Но что есть ручей, если не тысячи капель? Что есть речка, если не десяток ручьёв? Что есть море, если не сотня речек? Капля за каплей – голубых, ржавых, зелёных, с градом и льдинками пополам, со снегом, с росой, вытянула Ярина столько, что земля пошла паром, огонь зашуршал, онемел, опустил свои страшные перья, отступив. Лес продолжал пылать. Но крохотный пятачок вокруг ступы, там, где, прижавшись друг к другу, замерли трое людей, утих, промок, выстыл, покрылся льдом – плотной наледью, не пускавшей пламя. А дальше что? Разве сможет она целый лес остудить? Руки дрожат, в глазах черно, и ноги совсем не держат – так бы и опустилась на дно ступы. И внутри Пламя гудит, рвётся навстречу брату снаружи…
– Обыда… Обыда! Да очнись же, Обыда! Что мне делать?
– Что делать? – вдруг закричала та, распахнув глаза. – Ты зачем столько сил потратила, на что? Всё равно их не спасёшь!
– Как не спасёшь?! Бросить их, что ли?!
– А что ты сделаешь? – крикнула Обыда, вытягивая помело из ослабших Ярининых пальцев. – Если б не ты, они б задохнулись уже, отмучились бы своё. Открыла бы чёрную дверь – и прости-прощай, в Хтони бы уже оклемались. А ты им ещё мучений подарила. Визьтэм! Визьтэм!
– Да что ж это такое, – схватилась за голову Ярина. – Это же не по-людски! Разве можно так? Не ты ли говорила – всякую тварь уважать, и людей, и нелюдей, и песчинку?
– Понимать надо, когда помочь хватит сил, а когда не хватит! Хорошо добренькой наполовину быть! Да только ещё хуже делаешь добром-то таким половинчатым!
– Обыда, пусти! – завопила Ярина, пытаясь выхватить у наставницы помело. – Пусти, я вылезу!
– Куда ты вылезешь, бестолковая? – гаркнула Обыда.
– К ним! Я с ними пойду, выведу их туда, где нет пожара…
– Задохнёшься, дура!
Ярина, не слушая, полезла через борт. Обыда вцепилась в неё, втащила обратно.
– Отпусти! – яростно крикнула Ярина. Белые огни скользнули по пальцам.
– Вот непутёвая! Вот прыткая!
Обыда сжала её запястья, замораживая. Швырнула, как колоду, на дно – мелькнули ветки, небо, краем глаза Ярина выхватила, как мчатся по лесной просеке на пожарной телеге парни из ближнего воршуда. А Обыда вцепилась в помело и, кашляя до крови, кругами повела ступу вверх, к тучам, в чистый воздух.
Добравшись туда, где чуть легче дышалось, где виден был край пылающего моря, Обыда наклонилась к Ярине. Тяжело дыша, проговорила:
– Повезло им, глазастая. Вон, помощь подбирается. Уж телега не ступа. Авось заберёт.
Ярина съёжилась на дубовом дне, вдыхала запах старой рассохшейся древесины, нагретой, обожжённой. Руки оттаивали, получалось понемногу шевелить пальцами, от холода уходила огненная боль. Только в сердце боль разгоралась и разгоралась. Боль… и обида на наставницу. Но горше досады и злобы было бессилие. Перехватывало горло от ужаса, от тоски: что толку ягой быть, если не то что лес не потушить, а троих людей не спасти из огня? Что толку уметь ветры созывать, и дожди, и грозы, луг поднимать из озера, лицо вышивать вровень с изнанкой, воплощать наяву что угодно, любые вещи, если… Что толку?!
– Тяжёлая наша доля, – прошептала Обыда, опускаясь на дно рядом. Ступа летела плавно, покачивалась в воздушных волнах. – Сложно понять, где спасать, где в сторону отойти. Где жизнь отнять – добрее, чем смерть растянуть. Вся наша жизнь – умирание, Яринка. Вся наша жизнь в Лесу – дорога к чёрной двери. Давай-ка, милая, спустимся немного. Совсем нет сил высоко держать.
Ступа снизилась, застучали о борт ветви, мягко зашуршали травы. Наконец повалил снег – вылетели из лета, миновали осень, добрались до знакомых мест. Ярина закрыла глаза, прерывисто вздохнула.
Вся жизнь – умирание.
Она позже подумает об этом, позже. Всё выспросит про то, как понять, когда в стороне остаться, когда вмешаться. Всё. Не надо рубить сгоряча. А пока… Пока…
Стукнуло в деревянное дно.
– Это ещё что за новости? – проворчала Обыда, выглядывая. Ярина притулилась рядом, моргая; всё вокруг до сих пор виделось в зелёной дымке, шедшей от мёртвых стволов.
Снова стукнуло по дну – гулко ухнуло, так, что скрипнули дубовые доски.
– Не нравится мне это, – пробормотала Обыда, и в тот же миг хрустнуло помело, а ступа – спасибо, летели невысоко! – рухнула вниз и ударилась о землю. Обе, наставница и ученица, кубарем выкатились в снег.
Тут же подскочило бурое существо не выше Корки, с редкой шерстью, со злыми глазами, вспрыгнуло на борт, зашептало, зачастило, плюясь:
– За должком пришла, за должком! – и потянулось к Ярине.
Обыда вскочила, загораживая ученицу. Ярина замерла, растерявшись. Огнём швырнуть? Существо мерзкое, в гнилье, в отрепьях, но живое всё же… После стольких смертей древесных ещё одному живому причинять боль?
– За должком! – громче зашипело существо, съёжилось и распрямилось, прыгнуло прямо на Обыду, врезалось головой в грудь и вцепилось зубами в шею.
– Ах ты дрянь! – заорала Ярина и уже без раздумий ударила огненной оплеухой, ухватила за спину, стянула с яги. – Ах ты поганая!
Существо, лохматое, склизкое, засучило ногами, зашипело, изрыгая зловонный дым. Ярина, спеленав его в дождевую завесу, бросилась к яге:
– Обыда! Цела? Жива?
Та тяжело поднялась, прижимая ладонь к горлу; между пальцев струилась тёмная кровь. Пошатнулась, посмотрела на Ярину и всхлипнула, не пытаясь загородиться. Существо тем временем разодрало слабенькую завесу, выбралось, снова съёжилось, готовясь прыгнуть. Ярина яростно обернулась и припечатала его кипящей смолой. Существо завыло, рухнуло, но не остановилось: копошилось, вошкалось, ползло к Обыде:
– Должок… Долж-ж-шок…
– Сейчас, сейчас, – шептала Ярина, лихорадочно закрывая рану, заговаривая кровь. – Потерпи… Сейчас…
Кровь остановилась, прокушенные края сошлись, но Обыда захрипела ещё хуже. Побелели щёки, лоб и губы; цвет ушёл с лица, только глаза светились чайной, болотной зеленью.
– Да что с тобой, Обыда?
– Она… долг забирает… А у меня… сил нет…
– Кто она такая? Что ей надо?
– Богинка… Тебя ей… надо…
– Меня?
От ярости и непонимания зашумело в голове. Больше не было ни жалко, ни больно, а только странно чувствовать, как с пальцев срывается жгучее пламя, горькое, пепельное, совсем как частица недавнего пожара. Срывается, летит в богинку, расплывшуюся в кривой ухмылке, лепечущую: долж-шок… долж-шок за тобой, Яж-жина…
Прогорела вмиг смоляным факелом и опала серой горсткой в снег.
Тут же подкосились ноги, и Ярина осела рядом. Обыда, держась за грудь, перехватила её руку, вливая крошечки сил. С хриплым смешком выдавила:
– Поиздержались мы сегодня, глазастая.
– Что за богинка? Зачем ей меня?
– Она тебя у родителей украла, – ответила Обыда, стряхивая с рукавов слизь и пепел. – Я тебе так и этак примеривалась рассказать, а оно вон как выплыло. Сама явилась. Долж-шок, – дрогнув, передразнила Обыда. – Украла, откормила, в жертву хотела принести лесному своему божку, как раз недалеко от кладбища, где я Марийку хоронила. А к тому времени успела ты от богинки кое-что перенять. Хоть и маленькая была, а успела. Крохотку Пламени. Пламя у неё болотное, скользкое, слабенькое совсем, злобой питается и смрадом. Не Пламя даже – так, огонёк. Но в тебе нашло куда развернуться, окрепло, потемнело. Получше стало, почище. Я, правда, и не знала, что за огонёк на мой зов откликнулся.