– Проследи за Яринкой. Умаялась она сегодня опять.
– Как бы не уморилась, – вздохнул Корка. – Больно уж любит по донышку себя скрести.
– Любит, – не то с насмешкой, не то с печалью кивнула Обыда.
Держась за стену, вошла в избу, села на сундук. Глянула в окно – успела заметить, как тень выползает из-под крыльца, тянется по ступеням. Ох и шустрые пошли. Долго ли они от Переднего до Глубокого леса летели, а ходики уж тут как тут. Тянутся чередой. Бесконечной, бескрайней, как граница у Хтони, как Ягово Безвременье…
Надо бы разбудить Ярину, бодрящий отвар подогреть, заставить выпить. Но у самой сил не было. Вот ведь как Яринка вперёд полезла, чуть время не заморозила! Ломать не строить; чтобы сломать, куда меньше сил нужно, а ведь и себя Обыде пришлось по донышку черпнуть, чтобы Яринино колдовство развеять.
Сильна будет яга. Сильна и не глупа. Могла ведь наперекор броситься, оттолкнуть, время повернуть. Не стала. Послушалась. Поняла, видать…
Обыда вспомнила, как Сольвейг в первую свою встречу с Равновесием весь Лес едва на уши не поставила из-за мальчишки, рухнувшего с мостка. Вспомнила и заплакала без слёз, тихо, как мышь полевая. Слава Лесу, что не довелось ей самой увидеть, как Сольвейг ослушалась, в огонь шагнула вытащить птенца Гамаюн. А то ведь кто знает… Может, и поднялась бы рука; может, и забыла бы о всяком Равновесии, если бы хоть крохотная была надежда воротить, спасти.
– Вот что значит Равновесие сохранять, – сухо произнесла Обыда и поднялась с сундука. Вышла во двор. – Ярина! Всё на свете проспишь. Нашла где угреться! Вылезай из ступы!
Ветер бил о борт, соль щипала трещинки на губах, саднило царапины. Ярина, щурясь, глядела в море, сходившееся с небесами; далеко на горизонте ворочались тёмные точки. Чем ближе подлетала ступа, тем крупней они становились: превратились сначала в мушки, потом – в пятна. Солнце пробивалось сквозь лиловые тучи. Ступу бросало туда-сюда, а раз накренило так, что зачерпнули воды; если бы не Обыда, нырнуть бы обеим в волны. Но она держала помело крепко, смотрела зорко, успевала следить и за кораблями на окоёме, и за ученицей, сжавшей в пальцах костяной Кощеев уголёк. Ворчливо пробормотала:
– Чего так вцепилась? Руки занозишь.
Ярина обернулась на неё, глянула растерянно, беспокойно. Как чуяла, что снова летят смотреть Равновесие. Снова придётся застыть, крепиться, молчать. Чувствуя, как читает Обыда её мысли, Ярина кивнула. Сквозь зубы ответила:
– Вот и вцепилась.
– Вот и держись, – вздохнула Обыда, видя, как вырастает из-под воды морское чудище – чешуйчатое, отражающее лучи, высотой до самого неба.
Волны застучали о дно – рассыпчато, будто желудями зарядили снизу. Совсем близко вынырнула змеиная голова с громадным седым гребнем. Плавно и тяжело заворочалась под водой туша – и поплыла к мелкому, лёгонькому кораблю.
– Откуда они? – тихо спросила Ярина. – В лесу ведь нет таких. Не было никогда.
Говорила негромко, почти шёпотом, но Обыда слышала отменно. Поглядела на воздух вокруг, увидела, как рябят и мерцают, подлетая к ступе, брызги. Надо же: и не заметила, как Ярина стену поставила от шума, от морского рокота и гула валов.
– Когда-то и вовсе ничего не было. Только вода да небо, – ответила Обыда и подумала, что прежде, может, и было совсем как теперь: море да облака, бескрайняя глубина в обе стороны.
Всякая вещь, всякая тварь, что явилась на границе сил, отражается в обе стороны: в ту и в другую, в свет и во мрак. В день и в ночь. В Лес и в Хтонь. У всякого создания два лица, две тени.
Ступа зависла над океаном, змей взмахнул хвостом, и волны затихли так, что небо отразилось в прозрачной до самого дна воде. А там, на глубине, выглянули острые раковины, розовые жемчуга, серебристые донные травы…
– Каждый век что-то новое приходит, Яринка. Порой доброе. Порой страшное.
– На Керемета похож, – пробормотала Ярина, исподлобья глядя, как морской змей захлёстывает светлый кораблик, в сравнении с исчадием вод похожий на щепку, на кривую шишку. Другие корабли спешили на помощь, но не успевали, никак не успевали…
– Все исчадия Хтони схожи.
Корабль вздыбился носом кверху, затрещал, огненная волна прошла громадным кругом. Змей ударил хвостом по воде.
– Вверх! – крикнула Обыда, и ступа взмыла, едва успев вылететь из водоворота.
Когда волны успокоились, от корабля не осталось и следа. Только змей рокотал, шлёпал по воде, опустив тулово, волоча хвост по дну, вспарывая ил, гроты и впадины.
Ярина долго, задумчиво глядела в тёмную воду. Потом обернулась к Обыде, с горечью спросила:
– Откуда ты знаешь, когда, что, где случится?
– От хозяйки Леса сложно укрыться, – сказала Обыда. – Станешь хозяйкой – сама поймёшь. А наперёд запомни: если где решишь поспорить с Равновесием, с тем, как начертано, – найдётся сила, которая вернёт всё на место. Какой бы умелой ты ни была, каким бы Пламенем ни колдовала, сила эта сильнее. Не спорь с ней. Помогай ей. Послушна будь в её руках. Вот что значит сохранять Равновесие.
– Ты, что ли, сила эта? – буркнула Ярина.
– Я – инструмент только. Как игла у тебя в руках – так все мы в руках у силы, у Пламени, у Леса.
– Не хочу я быть иглой, Обыда, – тихо произнесла Ярина.
– Слышала я уже это, – устало откликнулась та. – Полетели домой. Полно ходиков будет сегодня.
Глава 21. Лягушка
Лягушка карабкалась на высокий пень, вспрыгивала, цеплялась лапами за шершавую кору. Солнце пробивалось сквозь рукава елей, било прямыми жгучими лучами. Лягушка, жмурясь, падала, затихала, набиралась сил и снова прыгала – вверх, вверх, на плоскую, заросшую вешенками шапку пня.
Ярина наклонилась, подобрала лягушку и посадила на пень. Та сразу бросилась к ямке, выкопанной в трухе, принялась ворошить лапами. Ярина наблюдала с отстранённым любопытством: что там такое? Можно было пройти мимо; дорога лежала на Клюквенные болота, за ягодами для праздничного пирога. Ещё думала Ярина наломать на болоте камышинок, чтобы зажечь потом на пироге, как свечи. Шла туда тайком от Обыды, которая ту сторону не жаловала за трясины, мошкару и неотвязные головные боли.
Шла знакомой тропой, десяток раз хоженой. Никогда не было здесь ни пней, ни лягушек. А тут – на́ тебе.
– Лягушка – тайна лесная, – говаривала Обыда в детстве, укладывая Ярину спать. – Сразу всюду она: рождается в воде, прыгает по земле, а зимовать уходит глубоко в ил. Просто так на глаза не показывается. Только если зла очень или помощи просит.
«Зла или помощи просит?» – гадала Ярина, разглядывая лягушку на пне. Та наконец разрыла труху, и на солнце блеснуло светлое, всё в каплях яйцо – крупное, куриное, с прозеленью, будто сама весна в него схоронилась. Лягушка отпрыгнула, и яйцо открылось во всей красе – с перламутровым узором, с мелкими трещинками, с тонкой скорлупой в мушках, в капельках, в конопушках.
– Чего ты хочешь? – миролюбиво спросила Ярина, заслоняя лягушку от света.
Та устало квакнула и прыгнула на яйцо. Ярина присела около пня, провела над лягушкой ладонью. Холодно и мокро, голодно и тревожно… Ничего не стоило достать сверчка или гусеницу, накормить и обогреть уставшую лягушку. Но не для того яга ходит по лесу, чтобы…
Сова ухнула с берёзы, рухнула, как чёрный камень, схватила яйцо и взмыла в небо. Лягушка захлебнулась кваканьем – горестным, обречённым, будто знала, что так и будет. Распласталась по пню и смолкла. Сова, ухая, удалялась, петляла меж ветвей. Ярина бросилась вперёд, вытянула руку, мыслью догоняя птицу. Схватила яйцо…
– Вот куда ж ты опять лезешь, глазастая, – донеслось до неё.
Сова села на тропу и обернулась Обыдой. Тяжело поднялась, отряхнула с платья тёмные перья и сжала в ладони лягушачье яйцо.
– Погоди! Зачем? – воскликнула Ярина.
Обыда сдавила яйцо крепче. Скорлупа захрустела, из трещин вырвались струйки пара – слабого, как первая дымка после зимы. Потёк густой мятный сок. По земле к влажным пятнам потянулись крохотные змейки. Две, три… Десяток… Столько, что вся земля превратилась в дрожащий ковёр с искрами перламутра.
– Сама неужели не понимаешь? Совсем не чувствуешь?
Ярина прислушалась, но кроме прежнего лягушачьего холода и тревоги расслышала только скользкую, влажную, что змеиная кожа, пустоту.
– Это яйцо василиска, – объяснила Обыда, отгоняя рукой зелёный туман, звавший к тенистым кронам, к прохладным ручьям, у которых в рыхлой земле шуршали змейки. – Помоги-ка. Надо яйцо развеять, чтоб ни следа не осталось. И без того много тёмных тварей расплодилось, василиска нам ещё в Лесу не хватало…
Позже в избе Ярина украдкой полистала Обыдину книгу из сундука, пока яга летала к Кощею. Хотелось разузнать о василиске побольше, но разве книга когда открывалась на нужном месте? Ничего о василисках Ярина не выискала, зато прочитала, что слово камнем обратить можно и что, коли волосы отсечь на закате и пустить в реку, вода память заберёт.
Обыда, вернувшись, долго гремела в сенях, ругалась на Коркамурта. Велела наконец пожарче натопить печь и вошла в горницу.
– Неужели совсем не поняла, ни шепотка не поймала, что́ за яйцо на самом деле?
Ярина пожала плечами, прислушиваясь к памяти. Ответила:
– Услышала что-то… Наверное… Лягушка очень устала. И… зелень какая-то, ядовитая, плесневелая.
– И ветер не слышала? Он тебе изо всех сил шептал.
– Ветер?.. И правда…
И правда, был ветер, да такой, что шатались кудрявые берёзовые вершины. И сове, когда падала на тропу, встопорщило перья. И едкий дым стремительно разнесло по болотистой поляне…
– То-то, – хмыкнула Обыда, подходя, кладя ладонь Ярине на лоб. – Слушала – да не услышала. Видела – да не увидела. Чувствовать надо. Думать. Голова тебе для чего? Венок носить?
– Нет, – прошептала Ярина.
– То-то, – повторила Обыда. – Слушать. Чувствовать. Это ведь, Ярина, и значит быть хозяйкой Леса. Слышать его. Сохранять Равновесие. Лес тебе шептал: защити от василиска. Лес тебе шептал: помоги!