– Полна горница людей, – слабо засмеялась Ярина. – Что стряслось?
– Волосы ты обрезала, вот что стряслось, – проворчала Обыда. – Силу свою растрынькать решила? Ещё бы дольше до дома плелась – ни капли бы не осталось.
Ярина добралась до постели, села. Кощей молча подложил под спину подушку, Обыда со вздохом накрыла пуховой шалью. Ярина огляделась, дотронулась до волос и ойкнула: тело прошило болью, будто всюду одновременно укололи иглами, а на пальцах осталась кровь.
– То-то, нылы-визьтэм[77]! – расстроенно и сердито проговорила Обыда. – Мало приключений на бедовую свою голову, на бедную мою головушку седую. Ещё что придумала! Кто тебя постричься надоумил, болезная?
А сама зыркнула на Тём-атае, но тот только развёл руками. Обыда закатила глаза: вроде бы и сердилась – но… словно бы и не очень. Вроде и тревожилась – а будто с облегчением, будто сама чего-то ждала, что наконец случилось.
– А Сольвейг-то при чём?
– А я почём знаю? Задолго до тебя она была, да куда разумней. Косы-то свои не обрезала!
– Почему ты её звала? – настойчиво спросила Ярина. Похолодели пальцы, будто кровь и на них, и в них заледенела. Прошиб пот.
– Услышала-таки, – с досадой пробормотала Обыда. – Взрослая ты девка уже, в семнадцатый год вступаешь, мало ли что. Просила её тебя, глупую, поберечь, если куролесить начнёшь. Она единственная, кто меня на той стороне слышит.
Слово зазвенело и замерло. Потянуло дымом от чёрной двери. Все гости как один шагнули к порогу – к тому, что выходил к Лесу.
– А их зачем позвала? – шёпотом спросила Ярина, растирая плечи. Ещё не хватало – перед Лесным народом показывать, что слаба. И так много увидели.
– Так шестнадцатая весна, – сдержанно произнёс Кощей и вытащил из-за пазухи, из-под серого плаща яркий венок. – Получай, именинница.
Улыбка сама растянула губы. Ярина подалась вперёд, наклонила голову. Ждёшь, ждёшь, бывало, и никак не наступает. Уж сколько раз представишь, до самой мелочи выдумаешь, – а оно не идёт, всё не идёт. И вдруг, когда уже позабудешь… Опомниться не успеешь, как попадёшь в самое сердце того, что желала. Венок лёг на голову травяной тяжестью, роса и весенние соки заструились от макушки к затылку, ко лбу, побежали, как прозрачные слёзы, по щекам. Ярина выпрямилась, и Обыда накинула ей на плечи белый плащ, расшитый красным и чёрным узором. Ярина только мазнуть взглядом успела по ткани, но едва лён коснулся плеч, разошлось по телу мягкое тепло, наполняя силой. Плащ окутал Ярину от плеч до пят, взвился лёгким душистым облаком, лёг ровно.
Руки-помощники вынырнули из-за печи, поднесли травяной мешочек с засахаренной клюквой, принялись ластиться, будто кошки. Ярина погладила их, улыбаясь, раскусила кислую ягоду. Вумурт восторженно забулькал, подбежал, перекатываясь, протянул костяную шкатулочку, украшенную резными кувшинками.
– Вот тебе, юная яга, носи на здоровье, на пруд почаще заглядывай, а как полноправной хозяйкой станешь, меленки не забывай подтапливать!
Ярина раскрыла шкатулку. Внутри, переливаясь, лежали речные подарки: перстень, где вместо камушка лепесток водяной лилии; жемчужное ожерелье; тяжёлые бусы из обточенной волной гальки; мелкие раковины.
– Хочешь, в ушах носи, хочешь, к платью пришей, – подпрыгивая, захлёбывался Вумурт. – Вон там ещё, под листочком посмотри. Девочки мои для тебя старались!
Ярина приподняла вырезанный звездой лист кувшинки и вгляделась в россыпь камушков с налипшим золотым песком. Сначала подумала, что это вразнобой, просто красоты ради. Но ещё мгновенье – и камни сложились в картинку. Ярина узнала дно заброшенного колодца у озера: тина и ракушки, валуны с выбоинами и заросшее водорослями ведро. Но только не привычно темным был колодец, а светилось, отражаясь, цветное окно: будто избушка Обыдова подошла к самому краю, заглянула внутрь.
– Это чтоб, куда б судьба тебя ни забросила, помнила ты про дом, – важно сказал Вумурт, крайне довольный, что именинница разглядывает его подарок дольше прочих. – А примерь! Примерь что-нибудь, русалок моих не обижай!
Дождавшись, пока Ярина нацепит все подарки, Вумурт угомонился. Тогда наконец и Гамаюн, вспорхнув с окна, сделала круг над горницей и уронила на стол рядом со свечой сияющее перо. На миг коснулась крылом Ярининой щеки и вылетела в окно.
Следом Ярина приняла подарки от других обитателей Ближних полян, разобрала корзину, перевитую ландышами и гусиным луком, – в ней прислали дары жители воршудов. Погладила вишнёвый гребешок из Юберово, вспомнив, как отвадила с тамошнего выпаса лешака. Дунула в калюку[78], любовно выстроганную из стебля татарника. Это, конечно, из Вахруша, там всякий ветер в чести, и дудочки каждый мальчишка делает: и выгонки[79], и рожки, и жалейки[80]. На Инвожо́ [81] вместе с девчатами собирала Ярина в Вахруше камыши для дудочек – брызги были, солнце, вода по колено, руки изрезаны острыми зелёными стрелками. Когда выбрались на берег с охапками стеблей, Ярина заговорила всем ранки, а девчонки – младшие сёстры – притащили на берег крынки с молоком, ягоды, чёрный хлеб. Мало что помнилось слаще того хлеба, солнечней того дня…
До самого света сидели гости во дворе за длинным столом под сиянием светляков. И только когда усталая Ярина заклевала носом, Обыда поднялась, велела:
– Кому много, кому мало, а пора и расходиться. Но прежде – вот и мой подарок, Яра. – Она отстегнула от своего монисто нижнюю часть из лент и монет. – Чтобы всякая опасность тебя миновала, милая. И чтобы через тебя всякая опасность миновала Лес.
…Сквозь сон, сквозь вату пробиралась Ярина обратно в избу. В голове стоял дурман. Едва помнила, как опустилась на печку, как звенели за окном, переговариваясь, последние гости, как сияла кривая серпяная луна. Уже под утро, когда затихла изба, Ярина различила слабый голос Обыды – то ли явь это была, то ли небыль. Голос поднялся, будто дымок в светлеющее небо:
– Если бы ты только прядью на неё похожа была, Яриночка.
Проснулась Ярина с небывало ясной головой. Чистое небо стояло над Лесом, и легко было на душе, и казалось, если разбежаться как следует – взлетишь, взлетишь под самые небесные своды, под самую прозрачную, с янтарным проблеском голубизну.
– Ну, как спалось тебе? – спросила Обыда, поглядывая то ли выжидающе, то ли тревожно.
Ярина повертела головой, накинула на сорочку вчерашний плащ, засмеялась грудным, звонким смехом. Словно ключ внутри бил; всё кругом казалось сияющим, чистым. Она подошла к наставнице, села рядом.
– Хорошо спалось. Будто так выспалась, что сила через край!
Обыда опустила плечи, сложила на коленях морщинистые руки. Склонила поседевшую голову и сказала, глядя на торчавшие, как два бугорка под юбкой, колени:
– Вторую часть я провела, Яра. Калмыши дала твоей крови…
Ярина придвинулась, обняла её. Поймала взгляд – и с удивлением заметила, как плеснулась в нём горечь, как мелькнуло тоскливое «в последний, в последний уж раз…». Как качнулся чёрный страх.
– Что – в последний раз? – в смятении спросила она.
Обыда улыбнулась через силу. Повторила, не отвечая:
– Вторую часть я провела, Ярина. Совсем скоро станешь настоящей ягой.
Ярина, чувствуя, как переполняет её жизнь, взмахнула рукой. Оттуда, где была истоптанная конями Утра, Дня и Ночи тропинка, до са́мого леса разостлался цветущий луг, зашумел подземными ключами, зажужжал пчёлами, исходя летним мёдом.
От ладоней яги струился холод. От окна, от луга шло сухое тепло.
От чёрной двери ползла тихая тень – Ярина удивилась, как не замечала её раньше. От порога, через открытую дверь во двор, ложился крест-накрест с тенью солнечный луч.
От неба спускалась жизнь, из-под земли тянулось небытие.
Сердце билось ровно, тугими толчками, кровь расходилась по жилам. И так же, как бег своей крови, чувствовала Ярина, как бежит сок по тропинкам и веткам Леса, по дорогам его и струнам.
В одну щёку светило солнце, в другую бил ветер.
Бесконечная радость надежды на будущее смешивалась с бездонной печалью памяти и незнания.
Босым ступням было холодно, грудь обжигало монисто.
Ярина улыбнулась, взяла Обыду за руку. По щекам покатились слёзы, но она не выпустила сморщенных пальцев. Лесные соки, тени Хтони, мудрость и мысли тысяч яг заструилась из души в душу.
То, что я чувствую, – это и есть Равновесие.
Глава 23. До Шудэ-гуртын и обратно
Трава обвивала ноги, скользила по голым лодыжкам. Пахло едко: ясноткой, холодной мятой. На листьях покачивались пустые панцири улиток. Ветер гнул стебли, и ракушки стукались друг о друга, будто стучала в ступке ореховая скорлупа.
Вспомнилось, как Яринка десять вёсен назад неловкими пальцами счищала зелёную, нежную кожуру с медвежьих орехов. Смахивала ладонью скорлупки и листья на пол, а те прорастали на лету, расцветали на половицах соломенными, ясеневыми цветами.
Обыда улыбнулась. Ускорила шаг.
Луна пряталась за ветвями, и от того, что качались деревья, тени бежали по всему лесу, по стволам, словно по дну пруда. Обыда прислушивалась к шорохам, вглядывалась вперёд – во мрак, где изредка вспыхивали жёлтые огоньки. Ноги то и дело проваливались в норы, липла гнилая листва. Тропка ширилась, Обыда всё прибавляла шагу, и лес шёл вместе с ней: смыкался кронами, стягивался влажным кольцом, норовил прижаться к лицу кленовыми ветвями.
– Не балуй, – отстранённо велела Обыда. Знакомая дорога стелилась под ноги, и каждый бугорок, каждый ручей выпрыгивал в своё время, не замедляя ей шага.
Когда впереди уже показались цветные окна Шудэ-гуртын, когда выставила сухие жердины околица, когда загорелись мягким жёлтым светом головки льнянки, Обыда выдохнула, чуть успокоила ход, уняла сердце. Мелькнули между цветов золотистые, облитые солнцем косы. Обыда зажмурилась, ёкнуло внутри. Вот как теперь разобрать, кто там: Сольвейг или Ярина? Та, что призвана памятью, или та, что только попала в Лес?