В один шаг оказалась рядом, забрала травинку, дунула, раскрошила взглядом мельче, чем в пыль. Улыбнулась.
– Так что? Правда про яблоко?
– Правда.
Ярина, хоть и продолжила улыбаться, побледнела, и незваный дождь заклубился в тучах, и Ночь заметил, как она сунула руку за пазуху, будто нащупала что-то. Нащупала и чуточку успокоилась, только ещё сильней побледнела, совсем как полотно стала, то самое, по которому первую вышивку делала луны и луны назад.
– Ночь… – шепнула, лбом упираясь в крутой конский лоб. – А если я уйду? Просто уйду отсюда. А она пусть съест яблоко. Пусть делает, что захочет, жизнь новую живёт, преемницу новую ищет… Нельзя… так?..
– Обыда две части ритуала провела уже. Знаешь, поди, что до этого-то ничто её погубить не могло ни в Лесу, ни в Хтони. И теперь ничто не может – кроме тебя, ученицы. Как она тебя отпустит – такую угрозу?
Сирин уронила перламутровую слезу. Капля обернулась стеклянной горошиной, ударилась о землю и разлетелась тысячью осколков, забрызгав гибкое да скользкое тело. Мгновенье стояла в воздухе цветная солнечная пыль. Сирин махнула крылом, пыль исчезла, и красным глазом глянула птица на мир.
– Так, выходит, одна только должна остаться? Выходит, отступиться мне, не тягаться с ягой? – спросила Яра. Будто шаль, накинула годы, голос сел. Улыбнулась Ночи уже не ученица, а сама яга – ровной, холодной улыбкой.
– Да, – ответил Тём-атае, чутко прислушиваясь. Веяло от Ярины тугой силой, отчаянной, ледяной, и если бы не знал её, если бы в первый раз видел – отступил бы, не решился без надобности идти рядом.
– Вот, значит, как, – задумчиво произнесла Яра, обводя взглядом свесившиеся плети бузины, налитые ягоды смородины, разогретую рябину. Удивлённо подняла брови. Поглядела на Ночь и негромко, будто сама себе не верила, выдохнула: – Смотри-ка, как всё расцвело. Это я, наверное. Опять сила пролилась, вот Сердце Лета раньше времени и пришло. Не должна ещё так рябина гореть…
Обхватила рукой бордовую гроздь. Не сводя глаз с Ночи, сжала кулак. Липкая ягодная кровь брызнула сквозь пальцы.
– Зачем ты так?
– Жалко? – спросила Ярина. – И мне жалко. А как думаешь, жалко будет Обыде, когда пойдёт меня убивать? А мне? Мне будет её жалко? Я ведь, руки опустив, не встану.
Ночь молчал. Лес молчал. А Ярина засмеялась:
– Ну что ты, Тём-атае. Сколько раз думали, что это конец. А всё не конец был. И в этот раз что-нибудь да будет дальше. А ты скачи-ка своей дорогой, смотри, рассвет уже занимается… Короткие нынче ночки.
Ночь качнул головой, подошёл вплотную. Пахнуло холодом, свежим, росным, совсем как от папоротника в цвету.
– Хватит притворяться, Ярина, – попросил тихонько. – Вижу ведь, что боишься. – Тронул её испачканную рябиновым соком ладонь – будто за обнажённое лезвие взялся. Но не отпустил, сжал крепче: – Вижу, что маешься…
Ярина сощурилась, и Ночь отскочил, ослеплённый яростным светом. Она и сама опустила глаза – до того полыхнула вспышка. Глядя в чёрную землю, чуть слышно произнесла:
– Два вопроса, Ночь. Два вопроса. Если уж ты такой зоркий, такой догадливый, всё видишь, всё понимаешь… Скажи, почему я́ должна отступить, почему не Обыда?
Обречённо замолчала, сделала шаг в темень. Но когда снова заговорила – волосы расплескались по плечам, будто по некошеному лугу пошёл большой ветер, глаза сверкнули, как ножи над полем в самую бестуманную ночь:
– Второе… С чего это ты взял, Тём-атае, что победа останется не за мной?
В тот же миг Сирин уронила перламутровую слезу. Слеза обернулась стеклянной горошиной, ударилась о землю и разлетелась тысячью осколков у ужиного хвоста. Мгновенье стояла в воздухе цветная солнечная пыль. Сирин дёрнула головой, на которой проступили два пятнышка, пыль исчезла, и чёрным глазом глянула змея на мир.
Стихло всё.
Глава 26. Ярочка моя, Яра
Поздним утром сама не своя вернулась к избе Ярина. Долго стояла у порога, собиралась со словами, с мыслями. Сколько лет учения осталось позади; сколько лет в Лесу. Знала, как остановить осень, как высеребрить небо, как запереть кровь, как злобу загустить и душу вывернуть наизнанку. Как посмотреть в глаза Обыде – не знала.
Может, всё враньё? Может, День и Ночь подшутить решили? Может, это испытание такое? Сто путей было, как обойти правду, и в каждый Ярина могла поверить, как верила в черты, в луну, в травы. Разум могла убедить, что всё наяву, всё правильно. Но сердце, сердце… «Сердце ягу никогда не подводит».
Отошла до поры до времени злоба, отошёл страх. Всё затопили тоска и боль.
Сжалось внутри, подкатила к горлу горечь, и на глаза выступили слёзы – горячие, детские – от обиды, от неминуемой беды. Ярина прислонилась лбом к двери, к тёплому дереву. В набухших досках цвели мелкие василистники, привычно влажно пахло у крыльца тиной, дёгтем, мочёным яблоком из кадушки. Запах покоя, запах дома – родной, давний, столько Ярина его помнила, сколько помнила себя. На косяке зарубки по её росту – Кощей каждый год отмечал. Вот тут совсем маленькая, едва восьмая весна сравнялась. Тут, выше, – с громадную щуку ростом, от хвоста до носа. Щуку эту Вумурт выловил в зарослях на Журавлином озере: пугала, кусала русалок за бока. «Ух, здоровая! Закопти-ка, Обыдушка, поделом. Ух, попируем!»
Ещё выше зарубка – с молодую берёзку, которую Марийка посадила на дворе. А ещё выше – с Вумуртом сравнялась ростом. «Теперь сама сможешь его от огурцов отваживать!» – хмыкнула тогда Обыда.
Ярина закрыла глаза, чувствуя, как заложило от слёз нос, как дышится тяжело, часто. Давило на плечи, на спину, пригибало к земле – совсем как в первые годы житья в Лесу.
Капля скатилась к кончику носа и упала на половик у двери. Половик этот раньше Ярины появился; правда, пока она маленькая была, угадывались на круглом плетении цветы и солнце. А теперь один серый туман да втоптанная пыль.
Яркие морозники подняли головы по сторонам крыльца, вспыхнули звёздами. Ярина упёрлась рукой в дверь, вдохнула, подумала – кажется, проще чернодверь открыть, чем эту дверцу сейчас, – и толкнула, вошла, глянула исподлобья на Обыду, стоявшую посреди избы.
– Яринка?.. – растерянно отозвалась та.
Горло расцарапало, в рот словно насыпало костяной муки. Всюду запахло гарью. Ярина замотала головой, кашляя. Качнулась вперёд, вытянула руку навстречу и схватилась за лицо: носом пошла кровь. Обыда бросилась к ней, на ходу выхватывая из рукава платок и ледяной осколок.
– Где опять с Ночью шастала, глазастая? Где лицо разбила? Неужто Тём-атае обидел? Уж я ему задам, Ночке-то Тёмной…
– Всё хорошо, – приглушённо выговорила Ярина, прижимая к носу платок. – Это я… руту собирала. С землёй поспорила.
А сама прижалась к стене; в ладони, под кожей, само собой закололо, заплясало пламя. Если что – тотчас сорвётся…
– А пахнет-то от тебя Ночью. И с Днём, я смотрю, покататься успела. Поди, на Дальние поляны ездили, и ступу, поди, опять пыталась уговорить? Ох, бедовая голова твоя, глазастая! Где тебя ветер лесной носит! Посмотри, в волосах-то опять птичьи гнёзда…
Обыда приложила лёд к переносице, случайно тронула Яринину щёку ладонью. Ярина вздрогнула, едва не отпрянула. Почувствовала, как горит лицо, как дрожат руки. Ложь разлилась в воздухе и щипала глаза, будто крепкий дым. Многословность Обыды, заполошная заботливость разрушали все те сто дорог вкруг правды, что выстроила Ярина. Горько и больно сердце рвалось на мелкие ломти – от утаек, от громадной тайны, что столько лет хранила Обыда, от страшного будущего, что обещало яблочко…
– Давай-ка приляг. Ноги совсем не держат. Давай-давай, сейчас велю Корке, чтоб ягодок твоих любимых принёс. И согреться надо. Белая вся, как известь!
– А ты… – сдерживая слёзы, пробормотала Ярина. Хотела сказать: «А ты что сейчас чувствуешь, Обыда? Что думаешь, что будем делать?» Но вышло только: – А ты… сама бледная, как см… как смаженка вчерашняя…
Яга лишь рукой махнула. Неужто не боится? Неужто нисколько ей не страшно, не больно, не жалко всего, что было?..
– Поболтай мне, – цыкнула, набрасывая Ярине на плечи тяжёлое одеяло.
Ярина рухнула на лавку, прислонилась к брёвнам, не чувствуя ни рук, ни ног, один только туман в голове. Нельзя, нельзя в сон уплыть… Вдруг это яга навеяла? Вдруг ждёт, пока она уснёт, – а там…
Ярина зажмурилась, прижала кулаки к вискам: не может, не может быть; сколько вместе прожили, сколько всего позади – и хорошего, и дурного, – неужели теперь спиной бояться повернуться к самой близкой, к той, кому все секреты доверяла, все страхи?.. Сквозь муть, пересилив себя, уставилась на Обыду, силясь достучаться, докричаться не голосом, так хоть в мыслях.
Что с тобой? Зачем ты такая говорливая, ненастоящая? Скажи про яблоко. Скажи, вместе придумаем, как быть!
Наткнулась на горячее, твёрдое, как на печную заслонку. Искры посыпались из глаз – с такой силой оттолкнули. Обыда рявкнула:
– А ну перестань ко мне в голову лезть! Всё со мной ладно, егоза!
– Вижу же, что нет, – прошептала Ярина. – Всё внутри горит. Из угла в угол мечешься…
Ну скажи, скажи про яблоко! Я бы сама первая сказала, да боюсь: заикнусь об этом – а ты набросишься! Ты мудрей, ты старше, ты всё на свете знаешь, Обыда! Скажи! Придумай, как быть!
– Отстань, егоза! Ишь набегалась, сердце-то выпрыгнет сейчас – а всё туда же, в чужую голову лезть! Ещё раз пристанешь – уведу на Маковое поле!
– Ещё раз пристанешь – уведу на Маковое поле!
Сказала так – и самой смешно стало, смешно и горько. Куда такую девку на поле уведёшь? Выросла, выучилась – попробуй сладь.
– Правда, Обыда, – тихонько повторила Ярина. Испуганная, как мышка, а, смотри ж ты, в норку не забивается. – Скажи…
Что тебе сказать, глазастая? Что яблоко созрело? Что такая тяжесть упала на избу, на весь Лес на моих плечах, что согнуло меня в три погибели, скорёжило, скребёт по нутру?