– Сердце прихватило. А ты растравливаешь. Ложись, отдыхай после гулянок своих. У меня ещё дел немерено.
– Давай помогу…
И глядит ведь такими глазами, сил нет! Не поможешь тут. Никто нам с тобой не поможет, и мы с тобой тут друг дружке не помощницы. Ведь думала уж век свой спокойно довековать, ведь надеялась, что уйду легко, последнее тебе отдам – и уйду чёрной тропой в Ягово Безвременье.
– Я смогу, Обыда!
Сможешь, Яра-Ярина, сможешь, знаю, верю, сама выучила. И если бы не яблоко, радовалась бы, доживая, глядя на тебя да улыбаясь. Горько бы радовалась – кому помирать хочется? А всё-таки… Но теперь кроме чёрной тропы развернулась передо мной золотая, в Шудэ-гуртын, в вечную весну, в покой и ласку, в бесконечное лето. И не нужно будет уходить оттуда, и вся жизнь развернётся заново до самого начала, до самых светлых дней.
– Рассказал тебе об этом Ночь? – спросила Обыда и вздрогнула.
И Ярина вздрогнула. Моргнула. Алый дымок заклубился у пальцев. Вот ведь – не пойми где скакала, не пойми где летала да ползала, в избу добралась пустая, наплакавшаяся, а силу собрать сумела.
– О чём?
О том, что яге, той, что съест яблочко, оно не только новую жизнь даст, но и силу уйти в Шудэ-гуртын, остановить время в Лесу на целый век. Целый век отдохнуть – весь до донышка, счастливо, ясно до последнего мига. Самой сплести полотно заново. И никто вмешаться не сможет, и жизнь покатится верная, такая, как хочется, с теми, кого любишь, без обид, без горя, задом наперёд до самой первой зорьки. А там снова в избу на границе, и с новыми силами Лес хранить, преемницу искать… Почитай, на две жизни отсрочить Ягово Безвременье яблочко может.
Только, если съесть его, пока ты, глазастая, жива, – Равновесие покачнётся, потому что слишком много у нас силы на двоих станет. Даже если уйду я потом в Шудэ-гуртын…
– О том, что не пристало яге скакать где попало, что ветер в голове плохим заканчивается!
Знаю, Яра, нет у тебя в голове ветра, давно нет. Но ведь не доучилась ещё. Сколько ещё всего не знаешь! Ни про то, как к Инмару обратиться, ни про то, как в Хтони душу чужую отыскать… Как я на тебя Лес оставлю? И до сих пор ведь добренькая какая, ласковая, не отличишь, когда вмешаться, когда посторониться… Случится что, а ты, глазастая, и не углядишь…
– Обыда, – тихо сказала Ярина, приподнимаясь на локте. – Обыда… У тебя ведь никогда от меня тайн не было. Правда?
Знает. Огнём обожгло внутри, тряхнуло яростной крупной дрожью, опустились руки.
Знает. Но такими глазами ясными глядит, такими спокойными, бесстрашными и глубокими… Может, не знает всё-таки? Может, так спросила, к слову пришлось?
Обыда осторожно толкнулась в мысли – а там всё то же, что на поверхности: изба, горница, тонкая золотая нитка от лучины. По этой-то нитке потянулась дальше, глубже… и упёрлась в бескрайний лёд, жгучий и гладкий. И изба, и горница только отражались, а наяву сплошная пустошь была, ложилась метель, вилась, выла, и так зябко стало, так пусто, что в уши пошёл комариный звон, и Обыда вырвалась из белого пустого царства, как из-под воды, вдохнула шумно и жадно, будто вынырнула. Ярина по-прежнему глядела ясно, спокойно. Не шелохнулась, ни слова не произнесла.
Не было тайн, да появились. Не моя это вина, глазастая. Не я виновата, что нам с тобой выпал век, когда яблоко созрело! Ни одна яга такого ни себе, ни ученице не пожелает. Каждое волшебное яблочко – кровавый бой, ни разу ещё никак по-другому не было!
И раз не спрашиваешь напрямую, значит, и я говорить не стану. Значит, не знаешь ещё всего. А может, и ничего не знаешь, может, зря я, старая, переполошилась.
Не знаю, что делать, глазастая, не знаю, Яра-Ярина! Пока не грянул гром, есть время подумать. Вот и будем думать. Вот и будем жить с тобой как прежде, пока не придёт самый край…
Не знаю, что делать, глазастая! Не знаю!
Ярина свернулась на печке, остро вслушиваясь в шорохи по избе, по всему Лесу. Вот сидит, замерев, Обыда. Вот мягко стучат чёрные копыта. Вот шумит черёмуха. Вот пенится, шелестя, отцветающая сирень. Вот стелет дождь. Вот Обыда уже бродит по горнице, поливает яблони… Ничего не сказала. Промолчала. Мысли тронула – да так осторожно, что Ярина и не догадалась бы, если бы не прислушивалась, не приглядывалась, не держала ухо востро, будто струна натянутая…
А как холодно и в груди, и в избе… Неужели от неё, от её страха этот холод идёт? Даже на брёвна просочился – яблони скрутили молодые листья чёрными кружевами.
Яблони… Кружевами…
Ярина дёрнулась, словно молния прошила. Вот зачем Обыде яблоки! Вот почему так бережно их хранит, вот зачем растит прямо в избушке! Хочет сама вырастить то, особое, или, может, другие яблоки знак подают, когда, в какой год полыхнёт в роще белая вспышка?
Мысли закрутились, и вдруг как рукой всё сняло. Потянуло в сон тугой мягкой тяжестью. Ярина встрепенулась было… но сил не осталось сопротивляться. Закрыла глаза и скользнула в него с готовностью, с благодарностью: в пустоту, в безвременье. Сквозь дрёму почувствовала, как Обыда взяла её за ладонь, шепнула что-то. Сквозь веки обожгло слабым сиянием: с руки Обыды вспорхнула бабочка, коснулась Ярининой щеки.
Обыда шепнула:
– Спи… Да спи сладко.
Закашлялась. Совсем тихо добавила:
– Лес и царевны с тобой, глазастая.
Долго сидела Обыда за столом, глядя на Яру. Та, когда спала, даже лицом светлей становилась. Прядь у виска отливала золотом, брови смягчались, тени от ресниц лежали, подрагивая. Совсем девочка во сне. Что с такой делать?
Твёрдой рукой Обыда налила мяты; поглядела в тёмную глубь, в глаза смерти. Съест яблоко – Яринке не жить. Не съест – сама умрёт; пришёл, пришёл срок, на пороге топчется, стучит в окно. А Яринка-то с яблоком станет ещё даровитей, ещё краше. Лес поднимет. Или раскурочит к Шайтановой матери, бедовая голова! Не готова ещё! Не готова!
Не готова…
Слеза скатилась с длинного носа и капнула в чашку. Зарябил отвар. Самой так же зыбко, так же муторно стало Обыде от того, что цепляется за соломинку. Кереметовы это тропинки, скользкие, тёмные, поперёк совести! Неужто так быстро на них ступила, стоило только смертной сенью повеять? Ведь как Яринкой гордилась… А теперь, выходит, признать готова, что не выучила ничему, что ни за что ученица Лес не удержит, – лишь бы перед порогом помедлить…
Обыда поглядела в окно, на опушку, на ходившие под ветром вершины, на летевшие тучи. На тонкий месяц, заплутавший в рябине. На увядшие маки у крыльца, на тропинку, по которой Утро, да День, да Ночь скакали во веки веков. Втянула запахи – хлеба и леса, ночной травы, жжёной глины. Вслушалась в ночной звон, в скрип, в далёкую песню. В саму себя. Вспомнила, почуяла, как резво бежит кровь, как остро глядят глаза, несмотря на годы, как горячи и руки, и сердце.
Как хочется вскочить, дать работу верным ногам, в озеро войти по колено. В ступе с гиканьем, с громом пролететь над воршудами! Ликуя, распахнуть чёрную дверь, ворваться в самую ночь Хтони, в заветные поляны с пепельными ягодами, с призрачными птицами… Спуститься вниз по Калмыши, к самому устью, змей созвать, и лис, и осенние листья. Мчаться по туману выше, выше, над рекой, над небом! В тень-березняк, в переверни-ельник, за само Изрубье! Сколько веков прожила в Лесу, а за последнюю грань ни разу не заглянула, за крайнюю черту всё хотелось, да боялась. А теперь-то нечего уж терять, и если съесть яблочко, если заново можно будет прожить жизнь – чего уж бояться? Все страхи позади останутся, все в этой жизни запрутся и растворятся.
И на луг можно будет вновь побежать по самой росе в белом платье, распустив косы, – молодой, крепкой, такой, что через плетень запросто перемахнёт, в Светлом роднике умоется, не дрогнув, и из Тёмного колодца выпьет, не закашлявшись. И пальцы снова станут цепкие, чуткие, можно будет натянуть по месяцу струны, сыграть «Тон Ярато́н»[95], так любимую Звоном Вечерним. Как давно она не играла её… Как давно не слышала.
Сердце зажало, заскребло грустью. И тут же окатило ликующим светом: могу! Смогу! Всё это смогу, надо только яблочко…
Яблочко…
Ярина. Яра.
Сама сыграю, сама побегу, полечу, запою, но Яринина нить оборвётся.
Но босые пятки пружинят по мху. Венок со свечой плывёт к Звону Вечернему в ладони. Звёзды жгут пальцы. По воде стелется шёпот русалок. Лодка уходит в огненное озеро, и тепло до сердца, и ясно до белизны, и восторг рвётся до крика. А в глазах отражается весь Лес, и в сердце весь Лес, и тра́вы, и снега́, и волны, и ягоды, и ни морщин, ни немощи, ни страха, ни выбора…
Но Ярина, Яра!
Но как не хочется умирать!..
Под утро Обыда сняла со старого зеркала каразею – бурые мушки, трещины по стеклу. Спящая Яра отразилась тёмной царевной: корона из кос, соболиные брови, и словно не дышит, словно лежит неживая. А сама Обыда – иссохшая, чёрная, одной ногой в смерти.
Убить бы Ярину во сне – и легко, и тихо, будто уснула. Да разве заслужила она такое? Мелькнули в памяти перепуганный зайчишка на кладбище, топкие тропы Хтони, где ни разу не ослушалась, вперёд не убежала; и как ватрушки пекли, и как на закате ягоды собирали на Малахитовом лугу, вспомнилось. И как суп ей из птенца сварила Яринка, как испугалась за неё, когда хворала Обыда…
Яринка. Яринка. Ярочка моя, Яра.
Глава 27. Господа ночи
– Почему ты на печи не спишь?
– Трудно мне забираться, глазастая. Ну-ка, не егози.
Обыда провела гребнем по Ярининым волосам, плавным взмахом разделила пряди надвое, принялась плести косы. Сначала Ярина сидела смирно, но уж слишком скучно было ждать, пока доплетут. Чуть обернулась и предложила:
– А ты на ступе на печь взлетай.
– Ещё не хватало ступу по таким пустякам гонять, – проворчала Обыда. – Не вертись! Хочешь, чтоб я тебе на ухе косу заплела?