Ярина захихикала, еле дождалась, пока Обыда с косами закончит, вскочила и белкой взобралась на печь. Спросила, завернувшись в одеяло – Обыда скроила его так, чтоб было теплее шкуры, легче пёрышка:
– Почему тебе трудно?
– Стара уже.
Ярина прищурилась, вгляделась. Чёрные с серебром волосы, худое лицо, высокая статная фигура, ничуть не сутулая – совсем не как у старух в воршудах и в видениях.
– Неправда.
Обыда глянула строго, сжала губы и вдруг усмехнулась, подмигнула:
– Может, и неправда, глазастая. Но на печку-то мне влезть хоть так, хоть эдак тяжело. Попало мне однажды ледяным ножиком в бок, под самое сердце. С тех пор и болит там. Не хочу лишний раз тревожить.
Ярина примолкла. Всмотрелась в платье Обыды, нахмурилась.
– Что? Разглядеть пытаешься? Не разглядишь. Снаружи давно рана зажила.
– Внутри болит? – тихо спросила Ярина.
– Внутри, глазастая.
С тех пор Ярина стала приглядываться к наставнице. Не раз заметила, как та морщится, нагибаясь у колодца, как коротко выдыхает, когда наклоняется, чтоб надеть чёботы или поднять люк в подполье.
– Корка, – шепнула Ярина домовому, дождавшись, пока Обыда уйдёт по яговым своим делам. – Корка, если она подходит к люку, ты сам открывай. Чтоб ей не наклоняться.
Коркамурт заскрипел, заворчал. Ярина протянула ему масло (немножко!) на подсоленной горбушке, погладила по лохматой голове. Домовой заурчал, цапнул угощение и спрятался.
…Кроме раны под сердцем не скрылась от зоркого взгляда Ярины левая рука, которая поднималась плохо, как ни старалась Обыда. Не скрылась бессонница, мучившая её по пол-луны кряду, не поддававшаяся никаким зельям, кончавшаяся тремя ночами крепкого сна – такого, что Ярина могла бы запросто влезть на крышу, сунуть нос в котёл в тёмной комнате, а то и подёргать ручку чёрной двери – Обыда бы не проснулась.
Чернодверь Ярина таки тронула однажды. Та не поддалась, словно была крепче стен. А вот ладонь примёрзла к дереву, вмиг ставшему ледяным, ощетинившемуся ломкими серебристыми иглами. Ярина упёрлась свободной рукой в стену, попробовала оторвать ладонь от досок – не вышло. Упёрлась в дверь ногами, попробовала ещё раз, налегла изо всех сил – опять ничего. В третий раз дёрнулась так отчаянно, что по всей избе прошла дрожь и из подпола высунулся Коркамурт.
– Помоги! – сквозь зубы взмолилась Ярина.
Корка, на удивление, не стал ни ругать, ни торговаться: может, помнил то утро с горшком масла, а может, пожалел бестолковую. Примостился сзади, обхватил Ярину за пояс и с силой, какой она не ожидала от сухонького старичка, потянул от двери. Ярина закричала от боли и холода: теперь уже от всей створки веяло льдом, а от ладони кто-то словно громадным ножом отрезал кожу.
Корка потянул ещё раз. Ярина завизжала высоко-высоко, как поросята в Сундуре. Обыда выдохнула во сне, перевернулась на другой бок, скорбно подложив под щёку ладони. Корка дёрнул снова, Ярина вскрикнула, и крупная слеза шлёпнулась прямо на руку, просочилась меж пальцев и, шипя, растаяла на чёрном дереве. Ярина удивлённо выдохнула, тряхнула головой, уронив ещё слезинку, за ней вторую, третью… Горячие слёзы таяли, плавя ледяное колдовство, и дверь отпускала – нехотя, медленно, но всё же.
Ладонь наконец отлипла от досок. Ярина кулём осела на пол. Поднесла руку к лицу и едва не закричала снова: кожу ободрали по кровавому и живому, выкрасили чёрным, словно окунула руку сначала в алую краску, потом в сажу. Сжав зубы, Ярина сунула ладонь в корыто с водой, поболтала, немея от боли, вытащила и подула, бормоча кое-как, мешая, путая слышанные от Обыды слова заговора. Корка сбегал к Мунчомурту, притащил распаренный дубовый лист. Приложили к ладони, примотали обрывком подола. Ярина, скуля, убралась в уголок – не было сил взобраться на печку; ох, как понимала она теперь Обыду! – и затаилась в ожидании утра. А утром…
Утром Обыда сразу поняла, что к чему. Ни слова не сказала, пока заговаривала, обрабатывала, перематывала как следует. Ни слова не сказала, пока накрывали на стол, пили чай. Ни слова не сказала за весь день. Лишь к ночи, когда понурая Ярина с грехом пополам залезла на печку, подошла и спросила:
– Теперь-то, наверно, без надобности повторять: чёрную дверь не толкай?
– Без надобности, – всхлипнула Ярина.
– Вот и славно. Рану я заговорила от грязи, от хвори. А от боли заговаривать не стану. Крепче запомнишь, что нельзя за чернодверь ходить, пока не яга! Да и после нельзя без крайней нужды.
Ярина кивнула. Обыда, вздохнув, поправила одеяло, пригасила свечу, вернулась к своей книге.
Боль поутихла на третий день, через неделю и вовсе прошла. Но после ладонь не раз ныла: к дождю ли, к страху, ко мгле. Порой так разбаливалась, что только водой из Светлого родника Ярина и спасалась.
…Вот и теперь болела ладонь, как на непогоду. Но у неё, Ярины, – лишь ладонь. А у Обыды левая рука скверно поднималась, в боку под сердцем старую рану бередило, и бессонница, будто выжидала, навалилась, путая мысли. Ярина давно знала об Обыдовых недугах, давно видела. Но никогда не смотрела на них как на места, куда уколоть можно. Куда ударить верней будет.
Вздрогнула. Испугалась сама себя. Перевела взгляд на тихую яблоню, вплётшую ветви в брёвна. И вспомнила, зачем это.
А может, ничего не будет? Может, всё и пойдёт, как думалось? Может, они и впредь будут, как были: Ярина – учиться, Обыда – тайны лесные раскрывать, ведь столько их впереди ещё… Может, Обыда сама ей расскажет про яблоко, когда время придёт, когда оно созреет? Вдвоём-то придумают, как быть!
Ярина отёрла глаза, ладонью вытерла щёки. Села. Стукнулась макушкой о потолок и только тут поняла, как мала стала изба, как велика стала она сама. Нет. Даже без яблока конец придёт, сколько клубочку ни виться. Рано или поздно она станет ягой. Рано или поздно Обыда… уйдёт. Или… Или ещё надолго останется в Лесу, на целую жизнь. А ей, Ярине, конец.
Она со злостью провела кулаком по лицу. Да почему же так. Да к чему это яблоко проклятое! Почему теперь либо сама ляжет пеплом в Обыдовой печке, либо придётся силой пойти на ту, которая дала силу? Почему нельзя спросить, решить, придумать, что делать? Может, Обыда всё же сама расскажет? Может, не станет таить, какая страшная тварь зреет на корявой ветке, наливается соком под румяной кожей? Может, всё ещё обернётся светлой стороной, отсрочит вечность?
Ярина закрыла лицо ладонями, пытаясь унять слёзы. Плачь не плачь, а дни идут, и Обыда ходит как ни в чём не бывало, только поглядывает искоса, присматривается, отмалчивается, отвечает невпопад. Вешает на ночь у своей постели незаметную, как паутинка, пелену защиты. Если бы не лунный свет, ни за что бы не разглядеть блестящих нитей…
Дни шли за днями, а Ярина ходила как ни в чём не бывало, только поглядывала искоса, присматривалась, говорлива стала больше обычного, заваливала вопросами, и не было мгновения, чтобы отлучилась, отошла, отвернулась…
Обыда прислушивалась к себе; мучительно ждала – а чего ждала, и сама не знала. Горячим обручем сковало голову, и если боль в висках отпускала после трав и отваров, то обруч на сердце только туже, туже смыкался с каждым днём.
Хоть бы сама рассказала. Хоть бы сказала, сняла тяжесть с сердца.
Яблоко завязывалось, наливалось силой, светило ночами на всю рощу.
В одну из таких ночей Тём-атае постучал в окно.
– Прокатимся, будущая яга?
Ярина глянула на дремлющую Обыду.
– Прокатимся, Ночь Тёмная. Только дай сперва клятву, что не по её наущению меня зовёшь.
– Даю, будущая яга.
Ярина кольнула ладонь до крови, тронула постель, шепнула заговор. Спрыгнула на пол, оставив под одеялом свою тень – точь-в-точь, не отличишь. Крадучись, выбралась на крыльцо. Махнула Ночи и вскочила на коня.
– Керемет тебя зовёт, будущая яга. Иди. Иди к нему, пока как друга зовёт. Не жди, пока сам к тебе явится.
– А он и являлся уже, – криво улыбнулась Ярина, пришпоривая коня. – Каждую ночь является. Всё уговаривает, ластится, да не пробьётся никак.
– Потому и меня послал. Не хочет всей своей силой в Лес входить. Но с тобой поговорить алчет.
– Что ж… И у меня найдётся, что у него спросить, – мрачно отозвалась Ярина, а у самой и страх поднялся, и надежда: вдруг что подскажет владыка Хтони – голов-то сколько! Надумал, небось, как ещё можно задачку эту решить кровавую, яблочную. Недоброе подскажет, нечестное – никому эта птица тёмная добра не желает! Но мало ли на какую мысль натолкнёт…
Подумала так – и сама на себя разозлилась; нашла у кого совета искать! Нашла на кого надеяться!
Вцепилась в чёрную гриву и процедила:
– Давно мы не виделись. Пора, видно.
Шуршал по сирени дождь.
– Так кому же ты служишь, Ночь? – задумчиво спросила Ярина, вглядываясь в пролетающие внизу поля Хтони.
В разрывах туч мелькали молнии, но на той высоте, на которой летел вороной конь, не было слышно ни свиста, ни грохота, ни раскатов – только ровный гул, будто пламя трещало. Плотные облака пеленали небо и землю. Хтонь гуще ложилась под копыта. Верхушки Леса, маковки церквей, кроны и крыши скрылись за чёрным гребнем с закатной каймой.
Пошли на спуск; дождь, разыгравшись, хлестнул особенно яростно. Ярину окатило, досталось и Ночи. Убрав с лица налипшие волосы, она обернулась на всадника. Мокрый блестящий плащ, чёрные брови, пылающие глаза.
– Кому же ты служишь, Ночь? – повторила она, раздвигая дождливый полог. – Яге? Хтони? Инмару? Или Керемету?
– Я служу тёмному времени. Кто в этом времени правит – тот мой господин.
– Что хочет от меня Керемет?
– Скоро сама узнаешь, будущая яга. Лишнее слово затемняет суть, только чёрная ночь ясна.
Надсадно стучало сердце. Неужели боишься, спросила сама себя Ярина. Сама себе ответила: боюсь. А потом без спросу, невесть зачем встала перед глазами Обыда, спящая до рассвета беспробудным сном, – седая и сухонькая. Сквозь веки не просвечивает огонь очей, через ватное одеяло не увидеть молний, потрескивающих на ногте.