Мелькали кроны. В разрывах туч блестело умытое солнце, тепло разливалось над землёй, бежали всюду весенние мутные соки.
«Одна она тебя любит во всём Лесу, на Дальних полянах и Ближних. Одна».
Ярина зарылась лицом в лебединые перья, расчихалась до слёз – от ветра, от белого пуха.
«Власть, милая, на страхе держится. А где страх, там ни дружбе, ни любви нет места…»
Врал Керемет – или правду говорил? Если они, существа Лесные, Обыде не друзья – то и ей, Ярине, тоже. А значит… значит… не должно их быть жалко. Не должно!
Обыде ведь и самой её собственная жизнь дороже. Она ведь и сама Ярине спасибо скажет за то, что придумала… что отважилась, что сумела…
– День! Не лети напрямик… Слева зайди, через озеро, а то мне солнце в лицо…
Юсь послушно повернул, пошёл широким кругом над Журавлиным озером. Весело плескались внизу русалки, выбирались на бережок после долгой зимы… Ярина зажмурилась, чтоб не глядеть ни на них, ни на лешаков на полянах, ни на выпасы, по которым бродил Гидму́рт[97], размышляя, пора ли коров выгонять из хлева…
– Над Лозой не лети! Через бор, через бор давай!
– Почему не через Лозу? – удивлённо, тревожно проклекотал День.
– Нельзя лебедю по весне в реке отражаться, беда будет, – ответила Ярина, сглатывая. А про себя подумала: «Уж и без того, как ни кинь, беда будет такая, что куда уж хуже!»
…Как ни крутил, как ни петлял лебедь, показался наконец впереди Кощеев дворец. Сколько верёвочке ни виться…
Ярина вынула из-за пазухи яйцо. Шарик не шарик… Похож на шары, что у Обыды в избе стоят, кличут зиму. Докличутся ли нынче?..
А может, не с Кощея начать? Ягпери, Нюлэсмурт, Вумурт – мало ли Лесного народа, который если изничтожить, сила останется лишняя?
«В Кощее силы больше, чем во всех остальных, вместе взятых. Если его оставить – ничего не выйдет… А если начать не с него – кто знает, как бы не помешал…»
Ярина поднесла яйцо к глазам. Втянула воздух. Укусила себя за запястье, решаясь. Стиснула яйцо в пальцах, сжала зубы и раздавила. Ничего не случилось, и небо не рухнуло; думала, потечёт по пальцам липкое, вроде желтка, вроде крови… Нет, только дым пошёл, совсем как из того яйца, из которого василиск так и не вылупился.
«Может, я сама как василиск для Леса?» – подумала с ужасом. Изо всей силы свободной рукой вцепилась в перья, замотала головой, отгоняя мысль. Но та разрасталась, крепчала, вспоминались слова Обыды:
«Если бы василиск вылупился, сколько бы бед в Лесу наделал! Сколько бы погубил и людей, и зверей, и тварей волшебных… Вглядись в будущее: открыта разве для них чёрная дверь? Нет! А пришлось бы отворить, если бы змее дала вылупиться».
Может, не зря тогда Лес то яйцо навстречу послал, а теперь другое яйцо дал в руки – напомнить? Может, и Ярину Обыда должна раздавить, как того змеёныша, чтобы не наделала больших бед?
– Нет! Да нет же!
Слёзы относило ветром, чертило дорожки от глаз к вискам. Хватит! Хватит знаки искать там, где всё ясно! Либо она Лесных тварей волшебных перебьёт, чтобы сила освободилась, чтобы и Обыда, и яблочко, и сама Ярина ужиться смогли, – либо конец одной из них!
– Ни я не хочу умирать, ни Обыда! – крикнула Ярина. Захлебнулась ветром и разломила иголку. Как прутик оказалась игла, как соломинка: раз – и треснула пополам.
Юсь вскрикнул и широкими кругами принялся опускаться к Кощееву дворцу.
Глава 28. Страшная цена
Я устала. Не могу. Не лечу.
Мне осталось до ухода чуть-чуть.
Развернулось лето в день без конца,
Шепчет полоз: обниму три кольца,
Шепчут птицы: отпусти молодца́.
Опускаются в сиянии царств
Мне на плечи все Леса, небеса,
И несутся поперёк колеса
Тропы, горы, корабли, чудеса,
Только я уже держать не могу.
Я готова хоть себя, хоть ягу
Отпустить, забыть, отпеть, затворить,
Только б в роще перестало пари́ть,
Только б небо перестало гореть,
Лишь бы кончилось всё это, и впредь
Никогда такой беде не созреть.
Только б мне сегодня не умереть.
– Яринка? – удивился Кощей, оборачиваясь от окошка. – Что стряслось? Обыда послала?
Мелькнуло в памяти, как он учил различать птичьи яйца, как вышивать помогал. Он куда лучше Обыды учил, куда аккуратней: та всё черты, ризы вышивать заставляла, а Кощей показывал, как цветок живым сделать, шёлковым, как каплю росы не спугнуть иголкой.
Вспомнила, как первые подснежники оживлять пробовала, как Бессмертный жёлтые пушистые шарики протягивал ей на пальце, чтоб насадить на стебель: хрупкие, дунь – разлетятся, а на ладони белая пыль – полуснег, полусахар…
Вспомнила, как бессмертными маками одарил на четырнадцатую весну – видимо-невидимо их было в избе, сладко дышалось, сонно. А какие тянучки Обыда потом из семян пекла…
Закрыла глаза, выставила руку. Закололо под сердцем, и под ве́ками закололо, горячо и солоно стало во рту. Пламя собралось в тугой шар, совсем как в моток ниток. Подумала, что если ещё немного промедлит – рука не поднимется. Да и непросто будет одолеть Кощея в честном бою, много сил уйдёт. А силы сейчас нужны. Как никогда нужны. Сколько ещё впереди.
Швырнула огонь, выскочила из горной пещеры прямо в воздух, запечатала за собой гранит и упала на спину подхватившему её лебедю. Каменный треск долго ещё стоял в ушах, а в глазах мерцало лицо Кощея: удивлённые огоньки, взлетевшие брови. «Ярочка? Ярочка, ты чего?»
Ягпери точил меч.
Обыда рассказывала: лезвия он смазывает ядом, что вывели русалки. Назывался яд «Неторопливым прощанием». Русалки травили им незадачливых рыбаков, а Ягпери мечом резал любого немилого, кто случался в бору.
Маленькой Ярина боялась Ягпери, пряталась за печку, когда он являлся. Обыда говорила, что свистит он хуже, чем ветер в самой густой чаще. Но и чащу он лечит, и тьму вытягивает из земли, чтоб просторней рослось деревьям, кустам, цветам заповедным… Однажды под весну пришёл дух бора с первыми солнечными дарами: принёс капли дождя, снежное серебро, нанизанное на ленты. Обыда развесила ленты у окна, и целое лето, пока не растаяли стёклышки под тихим осенним солнцем, светили и звенели они, расплёскивали звонкий цветной блеск. Правда, после того как Ягпери Ярину к Чёртовой сосне увёл, Обыда его не жаловала…
Ярина зажмурилась, упёрлась ногами в землю. Соткала из гроз огненную змею и пустила вперёд. Змея качнулась, выросла, уколола Ягпери в темя, в самую родинку, в пятнышко вроде шишки, – тот и понять ничего не успел. Вскрикнул позади День.
– Чего клекочешь? На озеро полетели! – тяжело выдохнула Ярина.
Зашумел, завыл бор под лебединым брюхом. Густо заплакали смолой сосны.
С Вумуртом пришлось помучиться. Сильна была Ярина в колдовстве огня, но с водой едва управлялась, сколько ни билась над этим Обыда, сколько ни ругалась, ни упрашивала – что воду, что ученицу. А в озере ведь столько воды…
Ярина с высоты вгляделась в знакомые берега с подтопленным ивняком, с зелёными старицами. Рассмотрела русалок, что сушили волосы у запруды. Увидела камышовые домишки на дне, мазнула взглядом по белёной мельнице.
«На пруд почаще заглядывай, а как полноправной ягой станешь, меленки не забывай подтапливать!»
Так говорил Вумурт на Шестнадцатую весну. Вумурт, хозяин вод, защитник озёр да речек, помощник яги… А воды видимо-невидимо в озере: со всего Леса стягивает сюда, поближе к яговой избушке. Видимо-невидимо; кажется, любое колдовство проглотит…
Любое, кроме сплетённого, лилово-белого.
Пламя обхватило бороду Вумурта, спустилось по плечам, упало в воду. Полыхнуло озеро. Вспомнив старое, Ярина вытряхнула из рукава разрыв-траву и щедро бросила в глубину. Пар повалил от воды, мёртвый дым, тина взметнулась до неба. Когда улеглось, День, вывернув шею, оглянулся: Вумурт догорал посреди почерневших кувшинок, русалочьи тела всплывали, качались на воде косы.
– Зачем ты так? – спросил Яр-горд, не скрывая уже ни боли, ни страха. Там, у Кощеева дворца, Ярина заставила его молчать, заколдовала накрепко. Но чем дальше улетали оттуда, чем ближе были к яблоньке – тем слабей становилась её ворожба, отпускала потихоньку – видимо, копила Ярина силы. – Что творишь, Ярина?..
– Да как ты не понимаешь? – с отчаяньем ответила она. – Силу хочу проредить! Станет меньше в Лесу тех, у кого силы много, значит, и на нас с Обыдой хватит, даже если съест она это яблоко растреклятое! – День охнул, взвился под самые облака; но крепко держала Ярина, тут же заставила замолчать, снизиться, полететь куда надо. Яростно обронила: – Клекотать ты мне ещё будешь? Противничать? Молчи, День мой Красный! На луг лети!
Дёрнула за перо, пришпорила огнём в белый бок. Ничего не оставалось Дню, кроме как лететь, не глядя по сторонам. А когда остался позади луг, на котором взвился к небу костёр из леших и ушёл в землю Лудмурт, когда затихла поляна, где дрались прежде молодые птенцы волшебных птиц, когда онемело потемневшее Сердце Леса – чужое колдовство, сильнее Ярининого, резче, потянуло юся к земле.
С Яриной на спине камнем рухнул он в озеро на мелководье. Тут же ушёл на глубину, и всё помутнело; помнил только, как то же колдовство петлёй вытащило, швырнуло на берег да отпустило.
Искры затрещали перед глазами, вода обожгла нос. Ярина сжала губы, рванулась вверх, к свету. Руки работали, раздвигая тяжёлую жидкую тьму. Гребок, ещё, ещё – и показалось наконец солнце. Ярина, отфыркиваясь, отряхивая воду, выбралась на песок.
Совсем как тогда жгла внутри вода, совсем как когда Обыда её в лохань окунула: «Чтоб границу видела ясно. Чтоб не ошиблась, когда час придёт».
Мокрая, встрёпанная, уселась Ярина на берегу, пытаясь отдышаться. Краем глаза заметила, что у коряги лежит лебедь; если бы не знала, что это юсь, решила бы: саван. Хотела встать, подойти к нему… И увидела совсем рядом бледный русалочий хвост. На чешуе играло солнце, блестели капли вперемешку с пеплом.