– По-разному было. Добром никогда не кончалось, – мрачно ответил День. – Но чтоб всё лето солнце не заходило – так никогда не было. Кто-то да уступал.
День вглядывался в Яру, вглядывался в избу, тщетно окликал Тём-атае. Ночь Тёмная, хоть и видел с высоты неладное, остановиться не мог: круглые сутки вёз на себе лето. Как умел, высветлял днём сумрак, созывал белые ночи со всего Леса. Конь его шёл тяжко, из ноздрей валил пар – такой, что доставал до земли, пригибал к холмам летние травы.
Утро Ясное Ярина ещё в первый день остановила на всём скаку; не успел он опомниться, как ударила коня по бокам, а самому Утру отдала красные перчатки Дня.
– Скачи да будь вместо Дня, пока перестать не велю. Ослушаешься – и кончатся утра на свете. Остальное не твоего ума дело, а чтоб не болтал, запру-ка тебе уста до осени, уж не обессудь.
Снова шлёпнула коня по крутому лбу, и чалая грива пошла алыми прядями. Конь взбрыкнул и понёс, увозя удивлённого, встревоженного Утро.
– Как-нибудь да протянет, – молвила вслед всаднику Ярина, оглядела рощу и обернулась к Яр-горду. – А нам с тобой много предстоит работы. Кто знает, когда яблоко созреет. Кто знает, когда Обыда выйдет. А Лес-то живёт. Лес держать надо. И ты, День мой Красный, верный будешь мне в этом помощник…
Задумчиво вгляделась Ярина в грядущую зиму. Снежная, густая… Если бы не яблоко, посадили бы с Обыдой белое древо, упросила бы её опять по воршудам отправиться на пороге зимы… Если бы не яблоко треклятое, медовое лето провели бы в Лесу, на Дальних и Ближних полянах. И в ступу бы вскочили, смотреть с высоты на чудеса людские, на дороги бесконечные, на великие терема… И журавлей бы провожала, ни о чём не печалилась, и черники бы собрала на варенье видимо-невидимо, и с Кощеем бы на болота отправились все втроём, как бывало, за самой спелой, хрустящей, ледяной клюквой… И так больно стало от того, что ничего этого не сбудется – ни нынче летом, ни зимой, никогда, – так горько, так пусто на сердце, что едва не задохнулась Ярина, и слёзы покатились крупные, как зёрна малины, и там, куда они падали, вспыхивали в траве розовые цветы-монеты.
Спросила глухо – то ли у Дня, то ли у себя, то ли невесть у кого:
– Как бы яблочко заставить в ветку втянуться? Рассеяться. Не быть. – Сама же ответила: – Никак не заставишь. Обыда говорила – есть силы выше нас, такие, каким сам Инмар не господин. Вот, видать, и такая сила.
– Так ведь не выйдет Обыда. Не выйдет из избы.
– Придёт день – выйдет, – обронила Ярина и больше ни слова не произнесла до самого конца лета – только вглядывалась издали в Лесные угодья, следила, идёт ли колесо года, открыта ли чёрная дверь для тех, кому черёд пришёл.
А черёд приходил многим: гибли по полям и холмам без Лудмурта луговые твари, раньше времени зацветали тиной озёра, множились волки, и большие дожди размывали дороги, реки, целые поляны. Плохо жилось без Дня, без солнца – только утром едва проглядывало над кронами тихое зарево и скрывалось в густых, тяжёлых тучах: Утро на то и утро, чтобы рассвет за собой вести и уходить на покой до следующей зорьки. На место Дня ему никогда не встать, хоть заколдуйся яга, хоть заприказывай.
Ярина как могла разводила над Лесом тучи. Ломило от тяжести спину, болела голова, выбивалась она из сил, карауля яблоко, держа в плену и День, и Обыду, следя за Лесом, за чернодверью, подхватывая, латая, что где может…
Слезились глаза, клонило в сон – шутка ли, три луны не спать! – и держалась Ярина на чёрных ягодах, на тёплых лучах, что шли от пленённого лебедя. Боль внутри разгоралась, и порой чудились угольки рябины в глухой печи. Ярина не понимала: волки ли следят из леса, свет ли зажигается в далёких избах или акшаны глядят из её души.
Ручей посреди рощи почти высох. Приходилось спускаться на самый край, чтобы зачерпнуть душной, сладкой водицы. Каждый день Ярина склонялась ниже, ниже; одолевала мошкара, мельтешило перед глазами и давило на спину, пригибая к земле. Вспоминала, как шагала по листьям, по ветру, меж самых крон; Обыда говорила: по краешку идёшь. По краешку. Так и беду свою по самому краешку обойдёшь, когда час придёт. Обойдёшь и не рухнешь.
Ярина слышала голос Обыды, мерещилось, что взаправду она говорит, что ветер доносит из избы, – и едва держалась на ногах, спускаясь к ручью, удерживая на плечах тучи. Глядела в воду и думала: уйти бы в неё. Уйти бы в безвременье, и гори огнём наливное яблоко, и память, и чернодверь, и Хтонь, и всё, что желалось, всё, чего хотелось, – гори огнём, если так страшна цена! А ведь далеко, ой как далеко ещё до донышка…
Каждую полночь пролетал на своём коне по небу, каменея, Тём-атае. Каждый день глядел День Красный, как западают глаза у Ярины, как не смывает лесной ручей с рук кровь.
…На пороге осени к верхушкам яблонь стянуло тугие тучи, и посыпались вперемешку со снегом васильки. Ярина долго стояла, глядя на снегопад, – чёрная игла среди белого полотна. А потом сняла с головы цветок, поднесла к лицу, и на миг, на краткое мгновенье мелькнула в глазах прежняя искорка – мягкая, озорная.
– Дай мне уйти, – тихо попросил День. – Зачем я тебе? Вели Ночи с тобою быть. Дело ли это – целое лето в Лесу не было солнца?
– Ты мне клятву дал никогда против меня не идти. Ты мне Белое Пламя дал. Ты День мой Красный. А Ночь… Тот ему господин, кто в тёмном времени правит. Друга такого хорошо иметь, только за спиной его оставлять не след.
Яр-горд прислонился к яблоне, прижал ладонь к синеватой коре. В который раз за лето подумал: как же вышло, что вместе с Обыдой вырастили они ягу такую? Тихую да опасную, что пока, по молодости, не ведает, что творит. А ведь рассказывала ей Обыда и про Великий Лес, и про Равновесие, про то, как покачнуть его страшно. И про мглу над Полянами говорила. А Ночь и Хтонь показывал, и Калмыш. И Керемет хохотал, искушал, и царевна объясняла…
Где сплоховали? Какой ломоть не туда встал, отчего береста пришлась не по дереву?
…С первых деньков в Лесу, как только оклемалась, тянулась Яринка к новому. Что за вышивка такая? Что за ягодка? А Дальние поляны отчего такие шумные, отчего мы туда смотрим только, а ходить не ходим? Придёт ли Кощею черёд за чёрную дверь идти? А если Утро есть, то отчего Сумрака никогда не видно у калитки? В воршудах у женщин ни красных, ни чёрных узоров нет на руках, а у тебя, Обыда, и те, и другие – почему?.. А Инмару, коли он превыше всего, зачем яга? А в перепечи белый гриб с сыроежкой вместе положить – печь не разорвёт?.. Порой и Обыда уставала отвечать на её вопросы, а Яра впитывала и впитывала, как озёрная губка, как горячий летний луг в дождь. И знаний-то у неё скопилось много, много – но далеко не все удалось делом проверить. А знания без опыта опасны. Раньше яга-наставница не давала на топкую дорожку свернуть, но что будет, когда Ярина одна останется, без совета, без защиты? Не её от мира – мира от неё?..
А у Обыды-то и надежды нет победить. Сидит, поди, в избушке, которую издревле я́ги построили яблочко караулить, да дрожит, всё понимая. И не выходит не оттого, что время выжидает, а оттого, что бой боится принять. И рада бы, может, уйти, да как? Ярина ведь из рощи уже живой не выпустит. И сам День рад бы помочь – да нечем: крепко связывает данная Яре клятва не идти против неё, что бы ни случилось. Яге не соврёшь, в шутку не поклянёшься.
Обескровленный Лес шумел. Сохли, облетая, листья, шипели, выползая, осенние змеи.
– Может, есть-таки другой путь? – спросил Яр-горд в первый день осени. Ярина промолчала. А в следующий миг вспыхнуло, качнувшись, яблоко и полетело вниз.
Глава 29. Изба в Роще
Ветер ножом пронизывает насквозь.
Прямо под сердце, прямо в огонь заветный.
В самую ось вонзается, прямо в ось,
Веткой сдувает в бездну веков несметных.
Веткой лечу во тьму, в ледяную тьму.
Шепчутся голоса из нутра колодца.
Я различаю тени, глаза, кайму,
Слышу, как брешет пёс и яга смеётся.
Красный узор плетёт по рукам сосну.
Хоть бы искру в Безвременье этом высечь…
Там на прощанье Лес серебром блеснул.
Здесь я одна во тьме. Я одна из тысяч.
Обыда вздрогнула, закричала, тяжело завыла, вырываясь из сна. Цепкие руки яг держали, лапы елей мешали, болото тянуло тягучей зеленью в себя, в смерть…
Часто дыша, села на лавке, оглянулась на лиловый свет, брызжущий в щели, на яблоневые ветви сквозь дыры в брёвнах. Жива. Жива ещё.
Осторожно поднялась, проверяя, держат ли ноги, служат ли руки. Держат. Служат. Едва, едва; уж и шагов осталось, поди, с горсточку, и вздохов – по пальцам пересчитать. Но ничего. Жива. Жива ещё и поборется яга Обыда. За яблочко, за свой век.
Хлебнула воды из чашки, плеснула в лицо. Держась за стену, подошла к дверям. Осторожно выглянула наружу. Так и стоит. Так и стоит её девочка, её проклятье.
Ветер не шевелил на Ярине платье, не трогал волосы. День Красный застыл рядом, будто камень. Солнце ото Дня не уходило, жгло рощу железными лучами – то закатными, то полуденными, отчаянными, путаными. Хоть бы каплю дождя… Хоть бы брызгу. А яблоку хоть бы хны!
Обыда тяжело прислонилась к стене, растёрла грудь. Сколько ни пила – во рту сухо. Сколько ни спала – в голове шумит. А как не шуметь, если сон – не сон? Сколько сторожей выставила, сколько ниточек навесила: сон чуткий, и силы тянет. А как удастся забыться хоть на миг – Безвременье тут как тут, хоровод яг, хор тех, что ждут её там, за гранью, тех, что собирают уже у порога Хтони серые цветы…
Некому было выручить. Некому оградить.
– Звон Вечерний, – позвала тихо, ласково, губы сами произнесли, почти против воли. Не откликнулся Звон Вечерний. Не откликнуться прошлому из владений Керемета, будь оно хоть трижды светло. Сильней прошлого, сильней смерти только Безвременье.
Обыда повернулась, прижалась лбом к смолистым, замшелым брёвнам. Сколько веков эта изба стояла, сколько я́ги её выхаживали – крепость свою и свою темницу, кол